7. ПОДАРКИ КАФКИ САМОМУ СЕБЕ
Некоторое знакомство с биографией писателя побуждает задаться вопросом: Карл Россман не Alter Ego ли Кафки? вопрос этот имеет далеко не академическое значение: сам факт присутствия Франца Кафки в литературе столетия и общественном сознании не привлек такого внимания, как, например, Толстого - в России и Гете в Германии. "Америка" если мы вспомним, как много значения придавал Франц Кафка фигуре германского гения, сколь много он обращался к ней на страницах своего дневника, с каким пиететом совершил поездку в Веймар всего этого нельзя оставить без пристального внимания, потому что недаром сказано: "Скажи мне, о чем ты хлопочешь, и я скажу, кто ты".

Помимо поклонения Гете в немецко-говорящих областях Европы, которым, конечно же, был заражен и Кафка хотя бы в силу своего образования, мы с полным правом можем подозревать подспудное руководительство Кафкой этой мощной фигурой европейской культуры. В конце концов в этом нет и не может быть ничего особенного людям свойственно выбирать себе кумиров, и образцы для подражания немало способствовали плавному перетеканию общественной и культурной мысли из одного поколения в другое.

Я останавливаюсь на этом не только потому, что роман "Америка" написан не только вослед Диккенсу, но и вослед Гете. Это "роман воспитания", но еще больше роман антивоспитания, пока, наконец, не придешь к мысли, что это роман об идеале, роман о неумирающих ценностей человеческой души. Честность, чистота, доброта, участливость, чувство долга, наконец, и многие другие органические свойства героя освещают каждую страницу произведения, причем настолько естественно, что задаешься вопросом уж не сам ли Франц Кафка странствует по Америке?

Дело в том, что сама манера мышления и письма Франца Кафки таковы, что часто заводят в дебри бескрайнего тропического леса с родившимся, казалось бы, из фантазий растительным и животным миром. Это разнообразие настолько захватывает внимание зрения и слуха, обоняния и осязания, что уже не остается ни желания, ни возможности привести в порядок собственные мысли, и уж вовсе невозможно помыслить о Создателе этого великолепия и разнообразии и его соответствии всему этому.

Но каждая страница романа несет на себе тавро и жизни самого писателя, тавро жизненных его реалий, фактов, казалось бы, незначительных и малозаметных, но настойчивых.

О завязке романа я упоминаю отдельно. Она сама по себе многозначительна, хотя упомянутый в ней маленький Якоб, конечно же, всего лишь скрепа для героя и его дяди. Дядя, само собой разумеется (и не один) у писателя имелся. "Американским" же Алфред Леви, дядя со стороны матери, генеральный директор железных дорог Испании, стал в силу своего знакомства с американским вице-консулом Вайсбродом, отцом представителя страховой компании, в которой служил писатель. Дядя Алфред иногда посещал Прагу и много рассказывал своему "любимому племяннику", даже возбудил в нем некоторые надежды на возможность бегства из Праги в "дальние страны", так в конце концов и не осуществившееся, скорее всего из-за некоторой холодности завзятого холостяка и, быть может, в силу его непростых отношений с семейством Кафки, которые он так непрозрачно отобразил в романе. Свое разочарование в дяде Кафка вкладывает, возможно, в уста сенатора Якоба, который сообщает, что его племянник "просто устранен, как выбрасывают кошку, когда она досаждает". Родственные отношения в романе вообще выписаны так мучительно и безотрадно. Что невозможно не догадаться: автора глубоко трогает эта тема в силу её сердечной недостаточности.

Безусловно, Франц Кафка признавал энергию и деловые способности своего отца, но не смог не сыронизировать, упомянув об опыте своего отца, добившегося всего при помощи раздачи сигар мелким торговцам, с которыми имел дело". и солдатская песня, и солдатский чемодан отца тоже возникают в романе. "Америка" уж тщательное описание письменного стола, купленного дядей для Карла Россмана, с присовокуплением, что отец тоже собирался купить ему когда-нибудь "по доступной ему, недорогой цене; вряд ли ему это удалось бы при его скромных доходах". Если вспомнить, что в комнате Франца была вполне спартанская обстановка: канапе, шкаф для одежды и шкаф для книг, письменный стол и стул безо всяких излишеств, всего лишь с одной иллюстрацией из журнала "Хранитель искусства" на стене да неуклюжей монадой из гипса на столе. Конечно, не сзабыл он упомянуть и о ненавистной скрипке, игре на которой его пытались научить безо всякой пользы и удовольствия для мальчика, практически лишенного музыкального слуха. Мать вспоминается Карлу с шитьем в руках или штопающей его старую одежду, да еще в связи с "веронской салями" - напутствием в дальнюю дорогу. И еще Карл вспоминает при попытке взломать ножом дверь в комнате Брунельды о том, как по вечерам мать запирала их дверь на ключ довольно-таки симптоматично для памяти писателя, сумевшего покинуть родительский дом всего лишь за год до смерти. И достаточно жестоко словами дяди: "Из твоей семьи, карл не приходит ничего доброго". Кафка, конечно, упрекает не родственников, "Америка" самого себя такого непробивного, такого нездорового, такого неуверенного и еще множество других НЕ.

Обиженный Карл поклялся не писать домой из Америки, но вот в жалкой гостинице, в жалком положении выброшенной и из дома дяди кошки, рассматривает фотографию родителей и вспоминает, что все-таки мать и отец просили его писать, и в напряженной позе матери на фото угадываются "скрытые эмоции". Да. Мать Франца Кафки много претерпела из-за сверхъестественной преданности мужу!

Карл Россман вспоминает и восьмилетнюю школу, четыре класса которой окончил Кафка, и гимназию, и преподавателя латинского языка, посетовал на то, что такое обучение, им полученное, не принесло по существу большой пользы, не сделало пригодным для практической деятельности, не наделило знанием европейских языков. Карл вспоминает и друзей Франц Кафка также не был обделен дружбой, можно заметить, что друзья и после завершения учебы остались ему верны и помогали в общем-то не пробивному писателю. Даже службу в страховой организации он получил не без протекции влиятельного в ней отца его друга Эвальда Пржибрама. И Карл Россман тепло вспоминает своих друзей, заявляет, что, вернись он в Европу, те по-прежнему будут близки ему.

Франц Кафка, если хотел, всегда находил общий язык с девушками, особенно с теми, которые ему нравились, и вот уже Карл Россман покровительствует Терезе как в 1907 году Кафка опекал советами Хедвигу В., с которой познакомился в Трише, будучи в гостях у дяди Зигфрида Леви. И позднее он часто шел навстречу девушкам, обращавшимся к нему за главным образом моральной поддержкой.

И то, как герой романа в своих деловых поездках с Терезой ведет себя с достоинством и независимостью напоминает нам, например, поведение Кафки при организации вечера, на котором выступил его друг Ицхак Леви, разъезжавший по Европе с маленьким театриком, дававшим представления на идиш. Можно себе представить степень отваги Кафки, чаще всего молчаливого в обществе (у него даже была кличка Клидас Молчун, по-чешски), если количество его публичных выступлений можно было пересчитать на пальцах одной руки.

Это степерь присутствия автора в его произведении представляет собой слой особого интереса: когда сравниваешь эти преобразованны творячской фантазей реалии, отсвет размышлений падает и на героев произведения, и на автора, причем открытия случаются весьма неожиданные и иной раз круто меняют вектор интереса к личности писателя. Воспоминания о нем часто грешат категоричностью, иногда завуалированностью, и преодолеть то и другое можно лишь сравнением с дневниками и письмами объекта интереса, но еще вернее отысканием откровенности автора в его произведении, которая всегда проявляется хотя бы подсознательно еще раз повторю: словно преступник возвращается к месту своего преступления. Но, по-моему, именно эти детали привносят в произведение искренность, ибо воспоминание об этих деталях одновременно воспоминание о чувствах и настроении автора в тот или иной период жизни, и здесь уже начинает воздействовать магия человеческой откровенности, устремляющаяся, помимо восприятия мозгом, в душу читателя свидетеля часто суда автора над самим собой, понимающего, в конце концов, что болеть душою стыдно, трудно, но и сладко.

Вот Карл Россман по примеру Франца Кафки обучается верховой езде. И когда автор в романе называет пиво "темным пойлом", с неприязнью вспоминая посещения с отцом в подростковом периоде плавательного бассейна и поглощением по настояниюс родителя этого неприятного напитка, в результате чего Франц Кафка становится на всю жизнь убежденным трезвенником, то появляются в романе и прозрачно завуалированные тирады, многозначные и многоговорящие. Например… "слова ярости уже готовы были сорваться с его толстой нижней губы, которая как заурядная слабая мясистая плоть возбуждалась легко и значительно". Вполне возможно, что читатель даже внимания не обратил на эту фразу, не зная об очень сложных отношениях Кафки с обнаженным телом, с полом, с первородным грехом, наконец. Сейчас это связали бы с комплексом неполноценности, спровоцированным могучей, особенно по сравнению с худощавым подростком (даже взрослым при росте метр восемьдесят пять сантиметров кафка всегда весил лишь 60 кг) фигурой отца, зачавшего шестерых детей (правда, два мальчика умерли во младенчестве). Вполне возможно также, что в этой ситуации происходила стычка естественного и эстетического чувств, причем практически завершившаяся поражением первого. Именно это внимательное, пристальное отношение ко ВСЕМ аспектам того или иного явления было самой сильной стороной Кафки-писателя и самой слабой Кафки-человека. Отсюда и нерешительность, и неуверенность, и долгий расчет-просчет, которым он иногда вполне и ограничивался.

В этом смысле роман "Америка" вполне роман-воспитание, но только не героя, "Америка" читателя, если только он не поленится и догадается пропустить через себя (как дождевой червь почву) пусть простят меня за экскурс в область якобы низменной природы и сам роман, и саму натуру писателя. Тот чернозем, который вырабатывается организмом дождевого червя, способен взрастить самые нежные, самые экзотические растения и одновременно замечательно обильные и питательные плоды плоды жизни. И только тогда уже читатель вполне уразумеет притчу о семени, павшем напрасно, и семени, подаренном подготовленной почве.

Франц Кафка, считавший это свое уникальное свойство вполне естественным и, быть может, даже данным от рождения любому, так и общается с читателем на лезвийной откровенности, на откровенности искренности. правда, его одолевали заботы и литературного плана, и чиновничьей деятельности, которая, как каменная плотина, скапливала тяжкое напряжение душевных (они же литературные!) порывов писателя. Он, как и дельфин, принадлежит и морской стихии творчества, и семейно-чиновничья смесь азота и кислорода заряжала его для творческой фантазии и стремительного освоения своих чувств мыслью.