1.

Болезненно-литературный Франц Кафка шел по набережной Влтавы до спуска к воде, тяжело пошагал вниз и остановился на предпоследней ступени. Крохотный рыболовный стульчик. Самодельная удочка с крючком, но без наживки. Конкретной приманки не требовалось, поскольку клюнуть могли на что угодно — роман, новеллу, а то и на афоризм. В основном, разумеется, — на роман. Это было достаточно забавно — практически с первой страницы узнавать старенькое в новеньком — с пылу с жару — произведении иноязычного автора. монументальная многозначительность и камуфляжные изыски были старательны, а иной раз — просто замечательны. Национальный колорит, конечно, тоже играл свою роль, что особенно подкупало австро-чешско-еврейско- немецкого классика. Поскольку любая подсечка грозила (грезила) добычей, можно было не торопиться — теория неверо-ятной вероятности соседствовала рядом с крючком, нагружая его то одной, то другой добычей.

Сегодня подвернулся роман Дмитрия Быкова «Списанные». Во-семьдесят с лишним лет малёк сновал то в водах Влтавы, то в неуверенном течении Москва — реки, пока не вырос до романа приличного размера. Кафку особенно порадовало то, что Дмитрий Быков, не чинясь, (пусть во второй половине романа) целых шесть раз помянул его имя, чтобы недогадливый читатель не упустил внушаемости, а догадливый — честности автора. На этот раз объектом подражания стал роман «Процесс», который Кафке особенно «дорог» — рукопись его была продана за миллион долларов, о чем в чистилище сообщено на первой странице «Наше рундшау».

Русскоязычных авторов Франц Кафка особенно приветствовал, хотя Владимир Владимирович Набоков накрепко от него отрекся после обвинения в подражательности «Приглашения на казнь». А вот Дмитрий Быков — ни-ни! Так прямо и объявил: Кафка!!! Честный, однако, малый, ни чета иным, прочим и некоторым. Франц Кафка старательно выписал места, где обозначилось его несомненное авторское право:

«Весь этот Кафка начинал ему надоедать — главным образом буквальными совпадениями с литературой.

Это Кафка в провинциальном исполнении.

— Это все-таки не Кафка, — говорил Свиридов, не особенно заботясь о том, слушает ли Марина.

Песня была — мы рождены, чтоб Кафку сделать былью; нет, мы рождены, чтоб Кафку сделать дачным поселочком, цветочком, палисадничком. И все наши песенки, все наши ремесла — роспись стен в бараке, плетение из колючей проволоки...»

«Кафка в провинциальном исполнении« — ну ладно, Прага — так или иначе — в его время тоже не была столицей. Но зато налицо — двусмысленность: то ли это относится к проекту «Список», то ли самопризнание автора в самоумалении, что как-то не вяжется ни с обликом вышеозначенного Дмитрия, ни с его присутствием на телеэкранах страны, ни с премиями, которые стоят к нему в очереди.
Вопрос о «провинциальности» не так прост, как кажется недругам автора. Пусть современная литература — не на обочине культуры, а уже за кюветом, но Курилка все еще жив и даже животрепещет. некоторые пассажи романа таковы, что В. В. Набоков на том свете хватается за очередную карточку, чтобы записать на неё шикарную метафору или неожиданное сравнение, но вдруг вспоминает, что сие принадлежит Дмитрию Быкову, и перенабоковить его в загробной ситуации нет никакой возможности. Поэт Дмитрий Быков все время пасется рядом с текстом своего романа, чтобы тот не особо заблуждался в своем второродстве.

«Весь этот Кафка» и «— Это все-таки не Кафка» — подобной (напрямую) амбивалентности мы от автора никак не ожидали. Все-таки начало романа имело явный привкус классика, да и термин СПИСОК хорош и ко многому обязывает. Франц Кафка уже смутно надеялся, как российский автор будет долго его катить по столичным проселкам чужой страны, но не в чичиковской коляске... Впрочем, именно в ней, родимой!

Стоп! Кафка ощутил укол литературной совести — Гоголь-то здесь при -чем? Дмитрий Быков на архетипы и не претендует. У него — своя литературная заначка, копошиться в коей он позволяет читателю даже не без некоторого прогрессивного садизма. «... мы рождены, чтоб Кафку сделать былью...» и последующее тут же вслед разочарование в данной формуле, причем — уже во второй раз, не может не быть программным заявлением нашего публициста, который знает, о чем он животрепещет. Тем не менее, если он сознательно не употребил литературной мускулатуры при характеристике «Списка», — это тоже, наверное, кое-что значит. И тогда термин «статистика» уже можно подверстать к параграфам народонаселенчества России, которые прозябают втуне на страницах спецтекстов, которые всегда врали, врут и врать будут. Когда — так, то Дмитрий Быков, в качестве импресарио своего теста, говорит читателю «Пиль!» не за просто так, а в азарте гоголевский понуканий будущей литературы. Следов Салтыкова — Щедрина обнаружить не удается, хотя наш автор известен как песенник Баян и преследователь поэтической словесности.

Я уже так много хороших имен поставил рядом с фамилией Быкова, что хочется попросить прощения и у них и у него самого за непозволительные растраты авторитетов. В конце концов Дмитрий Быков — уже и сам авторитет во стольких ипостасях, что эта многостаночность становится притчей во языцех...

Впрочем, я отклонился от романа «Списанные», хотя в названии его — совсем не прозрачный намек на вышесказанное. Наш «Поэт — гражданин» вольно пасется на чужих поэтических пастбищах, забредая и на прозаические, сулящие много больше и баще. Иной раз кажется, что он стучит одновременно по двум клавиатурам (если не по трем). завидую! Кстати, не я один. Уже хотя бы потому, что прозопоэтические вставки в романе все же органичны и изрядно оживляют пейзаж нашей обыденности. Да, с обыденностью у нас — полный порядок (беспорядок«). Она — одна из героинь романа, причем — вездесущая.

Начиная с героя. Сергей Владимирович Свиридов нашел свое инициальное обоснование в нетях не набоковского приема, а в телефонной книге, которая — суть тоже статистична и выразительна. кластеры современного столичного столичного ангажемента автором явно подчеркиваются, да «Список» без них обойтись и не способен. Другое дело, что кластеры эти никак не поддаются дефрагментации, о чем, кстати, хлопочут многие участники «Списка». Особой депрессии, правда, они не испытывают, поскольку в их жизни, наконец-то, появилось нечто «кафкианское», особенное, даже — выразительное. В тексте упоминаются «расстрельные списки», но как-то походя, нехотя и недоверчиво. К тому же герой, у которого ни весть куда пропал отец (как и десятки тысяч других людей), отчего-то не додумывается до «Списка» и таковых, и вообще Йозеф К. Свиридов питает к родителям чувство, которое трудно назвать даже родственным, и здесь Франц Кафка немножко грозит автору пальцем.

Дело даже не в том, что уличенный в родительской нелюбви Кафка нарушил нейтралитет. Классику трудно тратить время на проходные персонажи, коих — множество и кои, честно сказать, к «Списку» не имеют отношения. Да, они кучкуются, но — виртуально, в Интернете, где, как известно, «сон разума рождает чудовищ». Но — главное! — и безо всякого сна, в действительности разум рождает тех же самых чудовищ, которые нисходят с экрана телевизора так настойчиво и каждодневно, что узреть их рядом с собой на улице не составляет труда. Свиридову — зачинателю тех же телечудовищ — его собственный цинизм кажется чуть ли не богоданным, но вопрос о вине невразумительно витает в тексте — ВСЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ РАЗУМНО.

Автор признается: «Если бы Списка не было, его стоило бы придумать...». Замечательно! Хотя такие «афоризмы» обычно появляются при потенциальной нетрудоспособности, роману еще далеко до завершения, и ясно, что нас убаюкивают, чтобы застать врасплох. выражение «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать» вернуло бы нас к Кафке, но пока что всего один раз ввернут термин «ВИНОВНОСТЬ» (ОПЯТЬ ЖЕ ПОХОДЯ), И ПРИХОДИТСЯ назначить его на роль ружья, которое в конце концов выстрелит.

2.

Итак, последняя замечательная реалистическая сцена — попытка взятия на собачий поводок «местными» нашего героя. В дальнейшем автор напрочь позабыл хорошо ему знакомый принцип бритвы философа Оккама о напраслине создания ненужных сущностей. Дмитрий Быков стал их вытряхивать из огромного публицистического мешкаю.

Все смешалось в доме Ростовых. Поварская, она же — Воровского. Тверская, она же — Горького. Промельки мата стали демократичнее, но так же не убедительны. Как-то на окраине своего города мне довелось услышать диалог двух мужиков, менявших пробитое колесо «копейки». Тирада первого состояла из шести слов, нематерное — лишь одно. Но тут же второй автомеханик добавил недостающий народный термин, став поистине менестрелем. История обрела свое выражение. Такой выразительности могло бы позавидовать «Слово о полку Игорном», так что я советую Быкову пройти краткосрочные курсы повышения квалификации по части лексической выразительности в этом, например, менестрельном обществе. Ей Богу, он не пожалеет!

Но это — так, отступление.

Неожиданно раздалось легкое покашливание — Франц Кафка, соскучившись, обратился за новыми впечатлениями к сновидению.

Роман явно катится под горку, но то и дело застревал в колдобинах вымышленного контекста. Обывательская пропись перекочевала на газетные страницы, в подвалах корчились от клавиатурных пыток ненужные сюжетцы. В этой части романа они крутились собачьей свадьбой вокруг дилеммы «быть или казаться». Мощный кинокобель отгонял от визгливой несексуальной газетной сучки радиотерьера под наблюдением призрака борой с её историческим прошлым. На ГБэшную сцену вызваны Ильф и Петров, но монологи с того света звучали неубедительно. Сущности оказались тантрического пошиба в беллетристическом изложении, но свежесть их — даже не вторая.

Читателю даже пришло в голову представить портрет главного героя, чтобы вернуть в себе сочувствие к нему, но был уже бессилен, и из этого ничего не вышло.

Вышел «Список национально ориентированной элиты». Включить в сей список Свиридова мог только писатель элитного пошиба. Цинизм — недостаточное обоснование для обвинения в национализме, но безвременно и бесследно пропавший отец главного героя героически поддерживал его на поверхности романа. Здесь талант автора — на высоте.

С этими главными героями вообще беда. У Кафки, например, они настолько не убедительны, что читателю просто приходится шарить в литературных потемках в поисках завалящего паллиатива локатором летучей мыши. Но тут же Франц Кафка обнаружил, что пожелание Свиридова выбраться из Списка не способен осуществить даже магнат-строитель Ломакин. Здесь не сработало даже его знаменитое пятое правило «отлить, чтобы долить снова»..

Я, не читавший газет с 1997 года, и Франц Кафка, не читавший их с 1924-го, — оба мы не знакомы с их нынешними алостью, желтизной и серостью, а также — с новациями и креативностью в этой области. Но душок памфлета в романе все сгущается, и совковый опыт приказал: "Остановиться, оглянуться«№. Я оглянулся вокруг, и «душа моя уязвлена стала». Дмитрий Быков обманул наивного читателя, подсунув ему сценарий бесконечного сериала. Пусть только сценарист не надеется увидеть последнюю серию, если фильм начнет снимать Сергей Снежкин, а «Хобенычу», если его снимут в сериале, следует пройти курс омоложения.

В этом реприманде Франц Кафка забеспокоился: он — любитель черно-белого кино, и сама идея телесериала показалась ему просто гнусной. Я пытался втолковать ему, что видел целых три экранизации романа «Процесс» и что мне не поплохело, но он посмотрел на меня недоверчиво: «Мели, Емеля», из чего я заключил, что вторым обязательным языком в чистилище обозначен русский. Свиридов потребовал перевести стрелку на него.

Я уточнил: «На себя?»

Тот отозвался так: «Когда я говорю кому-то «на себя», это означает «на него», но, поскольку вектор направлен в сторону того, кто говорит, то — «на него».

Я остолбенел: «Так мы — лингвисты? Тот, кто говорит, и тот, кому говорят?»

Франц Кафка поинтересовался: «А тот, кто слушает?».

— А вас, между прочим, здесь не стояло, — ответствовал Дмитрий Быков.

Франц Кафка «Как это не стояло? Целых шесть раз!»

Он был прав. (Смотри выше, читатель).

Не утерпел и я: «Как же так? „Процесс“ и „Список“ — близнецы — братья».

Сравнение это, по-видимому, польстило нашему автору, и он подпер улыбкой усы. (Если усы уже сбриты, я не виноват.)

Наш треугольник оказался неравносторонним прямоугольником. К тому же — обделенным гендерно. Дело в том, что вызвать Алину из виртуального бытия романа невозможно, как и тень отца Гамлета.

— Так, теперь и Шекспира задействовали! — воскликнул читатель. — А где кровь, трупы и прочие спецэффекты?

Я вопросительно глянул на Дмитрия Быкова — тот покаянно развел руками.

«Пять наслаждений знает плоть, — говаривал его мастер, когда любимчики собирались на юби-леи. — Есть; освобождаться от съеденного; пить; освобождаться от выпитого; и только послед-нее — то, о чем вы, засранцы, подумали». Творческий процесс — ровно то же самое, кстати. И даже выдавливать прыщ.

3.

Собственно, дистиллят начал капать с первой страницы романа, но все еще надеялось — авось, обойдется. Не обошлось. После «диспансеризации» жанр антиутопии затараторил сорвавшимся с нарезки краном, и социо-политология стала напоминать о чьей-то кандидатской диссертации, подобранной в подъезде.

Стало уже жалко не Свиридова, а безвинного читателя, который зафрендил себя в длинном писательском списке, не подозревая того, что это ему аукнется.

Аукнулось вот так. Снова возник муляж любовной истории. К счастью, она не тянула на сериал и все время пряталась в какие-то психологические щели. Ромео и Джульетта., уцелевшие в шекспировских невзгодах, повзрослевшие и не знающие, что им делать в суровой Московщине.

Вдруг обнаружилось, что В. В. Набоков давно спрятал в карман свои библиотечные карточки и скрылся в сумерках прошлого, откуда его не смогли извлечь даже сладкопевные вирши, весьма изобрета-тельные по части метафор, но свидетельствующие лишь о том, что автор пожелал размять поэтические мускулы.

Это было, понятное дело, отвлекающим маневром, поскольку тут же последовала боевая маёвка списантов и, как следствие, — всплывание на поверхность с мусорной рябью ФСБ.

Задремавший, было, Кафка, насторожился — посыпались знакомые термины «вина», «виновный» "виноватые«Майор Калюжный — тюремный священник? Выманивание исповеди? Храм в заведении общественного питания? Слава Господу — обошлось без притчи, и на том спасибо.

Не спеши, не спеши, читатель. Наш романист роскошно изобретателен — и майора Калюжного включил с список, и тут уж начались такой онанизм и мастурбация, что хоть святых выноси. Романист вспомнил даже юношеское чтение «Жерминали» — бесценный опыт для созревших к соитию юношей. Золя был (при)совокуплен (к)с оргии, которая развернулась в Списке на за что ни просто. Роман клонится к закату, патроны в обойме еще имеются — приходится палить в белый свет как в копеечку. Не скучно ли тебе, читатель? Вон Франц Кафка заснул уже по-настоящему, и снится ему Дмитрий Быков с толстым романом наперевес.

Для особо недогадливых автор изобретает сценку «Два зеркала» — свидание гопника-патриота Панкратова и Свиридова, все еще мающегося в предвидении разгадки Списка. Свиридов в роли Порфирия Порфирьевича отчего-то не убедителен, хотя и помогает посильно автору размножить очередную сущность.

Отступление о группе Дятлова

Когда наш автор внезапно всуе помянул трагедию группы Дятлова на Горе Мертвецов, я не просто удивился — неужели известный пи-сатель решил подставиться столь неосторожно и безмятежно. В во-ронку попал второй снаряд. Случился уже прокол с поминанием Франца Кафки в романе, так на тебе — еще и группа Дятлова!

Я, разумеется, — в теме. Проблеме гибели группы Дятлова я по-святил большую часть романа «Прощай, Кастанеда» (альманах «Всполохи» 2003 год. Не стану трактовать свою версию этой гибели, хотя версия моя достаточно обоснована сначала виртуально, а затем её подтвердили окольным путем один известный журналист и специалист по космическим запускам: в случае неудачного запуска упавшая ракета самоликвидируется через 24 часа. Мой роман предвидел это уже в 2000 году, хотя подтверждение прозвучало по радио России через пять лет и больше нигде не упоминалось.

Казалось бы, Дмитрий Быков справедливо поминает эту историю в связи со Списком и версией его случайности. Возможно, в конце романа что-то разъяснится, но я должен прочитать еще пару десятков страниц, чтобы добраться до лакомого завершения текста. Все эти записи — дневникового плана и к ним не может быть претензий преднамеренности — в отличие от коварного замысла автора «Списанные».

4.

«Скучно жить на этом свете, господа!». Скучно Сергею Владимировичу, вкладывающему посильную долю в телесветское сообщество. Телесклоки, как и сплетни на скамейке у дома, — следсьвие маразма, и гламурность здесь не выручает. Но сие — частное замечание.

Главное — умозрительность романа. Он хорошо сконструирован, но все больше — из залежавшихся запчастей, и талант стыковки не заканчивается качественным результатом. Подобных паззлов на DVD — сколько угодно. Дмитрий Быков, разумеется, в теме и старается внести нечто маловысокохудожественное из области, блищкой к политике. Все эти проспекты Сахарова и марши в тексте обсуждаются настолько серьезно, что наичнает пованивать застарелым кондовым большевизмом. И этого мало — хамсин принес с юга вопрос о еврей-ском патриотизме, и автор разделывается с ним быстро и решительно. Есть ли у него такое право? Не уверен. Читателя вся эта всеядность и всеохватность все-таки настораживает.

Дмитрий Быков настаивает: «Жизнь нужно прожить так, чтобы...»

Например, чтобы — пойти (или не пойти) на марш. Как и положено интеллигенции, вопрос дебатируется на кухне в перерывах меж возлияний, а также — в постели (женский вариант). Алине не везет — она смещена Валей, координатором марша. Так идти или не идти? Сергей Владимирович — после долгой душевной разборки — решает марш игнорировать. Сергей Владимирович еще не знает, что автор через тройку лет отправится на Болотную площадь и даже станет вещать с трибуны. Буде читатель провидел бы сей кунштюк, он немедленно обнаружил бы в голове «сумбур вместо музыки» и мог бы даже непорядочно проголосовать. А из голосующих почти половина «совки» с бескорыстной верой в печатное слово и индивидуальную ответственность. Дмитрий Быков более ответственен, поскольку прогрессивен. Но — не в романе «Списанные». Может быть, Дмитриев Быковых — двое? Ну, это так — вопрошание глубины колодца. Зря я вышел за рамки романа, который к тому же еще не дочитан.

Я совершил традиционную ошибку, сболтав яичницу из позиций автора и его героя, вернее — героя и его автора. Но мне не хочется думать, что хороший Быков обличает нехорошего Свиридова за просто так, из авторского произвола. А-а-а... Я понял: они оба были грузинами«. Завелся у Дмитрия дружок по фамилии Свиридов, повел себя неподобающим образом, за что и «приложен» романом. «Фу, какая мерзость — эта заливная рыба!».

Увы, вся вина — на авторе и тележурналисте, поскольку он (безо всякого нашего спроса!) дважды упомянул о полноте телесной, и консеквентный читатель (телезритель) делает непостижимую ошибку, клюнув на заведомую приманку. А по-моему, вина здесь — фифти-фифти! Кстати, Дмитрий Львович, отсюда вы сообразите, что роман Ваш читал я внимательно и не сказать что пристрастно. Долгие годы я игнорировал Ваше творчество, но, коли взялся за гуж — то рифмую прохладный душ. Вашей назидательности я не стану искать оппозиции. Этот роман — сам себе оппозиция.

Сама идея Списка превосходна, но на полновесную притчу — увы! — не тянет. Даже — на притчу во языцех... Поиски идеи в челове-ческом мусоре затруднительны. Опровержение «Разве из Назарета может выйти что-нибудь путное?» здесь не работает.

Превосходная идея романа обросла таким количеством паутины, что справиться с ней затруднительно даже порядочной словесности. Словесность хдесь нужна гениальная. К сожалению, гениальность сосредоточилась на двух последних страницах романа, и были они заранее подготовлены образом ворона, наблюдаящим с крниза окна за героем. И — вдруг! — ворон оказывается Господом Богом, и присутствовать при диалоге его с героем — чистой воды удовольствие! На коду автор блеснул, и аплодисменты вполне уместны. Кафка, правда, не аплодировал, но, поверьте, Дмитрий Львович, это — из чистой зависти. Жданова на Вас нет, Дмитрий Львович! Нобелевская премия по Вас плачет...

5.

А теперь — о грустном.

К сожалению. Роман наполнен видеореальностью. Культурный и медийный багаж Дмитрия Быкова настолько обширен, что для познания, собственно, российской жизни времени у него не осталось. Даже служба в армии не многим помогла. Провинциальному читателю роман очень скучен. Удивительно только, что скуки не обнаруживают персонажи его. Движение в романе активно, но — в замкнутом пространстве. Дачные эпизоды разнообразия не вносят. Атомы природы приходится отлавливать адронным коллайдером. Что же касается города, то скучнее одного города может быть только другой. фехтовальные уколы по поводу точечной застройки могет выдвать даже не снисходительную улыбку. Собственно, роман «Списанные» мог быть написан (и написан!) безвыходно из квартиры — с видом на двор и приле-гающие здания. Откуда здесь ворону взяться — ума не приложу! Ворон — птица умная, осторожная и человеку не доверяющая. Даже ворон по имени Господь вряд ли доверился Свиридову, коли сам Господь ему не доверяет.

Это — главная беда столичных литераторов — минимум настоя-щего российского опыта. К сожалению опыление и половые акты внутри закрытого общества всегда приводят к вырождению — об этом догадывались некоторые северные народы, предоставляющие на ночь жен заезжему дальнему гостю. Некоторые писатели неосознанно подозревают о вырождении и прибегают к магическому реализму, сиречь — фэнтези, сиречь — недетским сказкам. То же — на экране телевизора, так что отвыкнуть от чтения вполне возможно.

При своем несомненном таланте Дмитрий Быков проявляет снисходительность к себе при несомненной требовательности к другим авторам. Его критические работы вполне это подтверждают, хотя критикуемые могли бы ответить автору: «Излечися сам!».

Как признается Быков, пишет он быстро и много. Но, как известно, быстро только кошки рожают. Насчет же много — понятие это относительное. Из двухсот с лишним страниц романа «Списанные» ценны лишь последние две страницы — их-то и следовало издать отдельной книгой. Пусть маленький текст, но — в пандан Кафке.

Вообще-то Дмитрий Быков на «нетленку» не подписывался. Но есть же, есть у него вдохновенные тексты! К сожалению, взращены они из неприязни, а то и ненависти, как, например. «Отец Борис» — о Березовском.

А при равнодушии он сочинил текст о Борисе Рыжем, почти по-хвальном. А самые вдохновенные здесь пассажи — из неприязни к провинциальной, конкретно — уральской поэзии. Правда, выстроена значимая цепочка Борис Рыжий — Евгений Рейн — Иосиф Бродский, к которому Быков тоже относится неприязненно. (А кто, собственно, втихую признается, что любит поэзию Иосифа Бродского?).

Да, есть, есть грех у уральской поэзии — искореняет она из себя природную кондовость, кастальскую чистоту, сердечную рифму. промышленный Урал представляется Быкову филиалом ада, но столичный автор мог бы сообразить, что бордель третьего разряда равен борделю разряда первого. А ежели говорить о неприязни Быкова к структурализму и модернизму, то Вячеслава Курицына подарил столице Екатеринбург, и — Славникову, и — Олега Дозморова. Уральские драматурги — опять же — не чета столичным. Екатеринбург пытался стать Третьей Столицей. Не стал — силенок не хватило. Но это — еще не основание, Дмитрий Львович, пинать упавшего.

Ваш дифирамб в сторону Пелевина из Чертанова тоже несправедлив, только в обратную — похвальную — сторону. Уж Вы-то, поэт, должны бы видеть стилистическую беспомощность автора бестселлеров. (Прошу Виктора Пелевина извинить меня — попало ему рикошетом).

Да, все мы не без греха, Дмитрий Львович, — что Урал, что Москва, что Питер. Как Вы понимаете, все дело — в творческом процессе. По большому счету, нет его. Литературный процесс есть, а творческий — увы! Олигарх не интереснее секретаря обкома. Газета — «День» — не стебней МК. Роман «Списанные» — не талантливее «Мастера и Маргариты». (Не утверждаю я и обратного).

А что мы скажем о «Процессе » Франца Кафки? .. То-то и оно. Версификация — да, этого — сколько угодно. Вот только точки над всеми I зря расставлены.

***

«Делать литературу из своей проказы» — ну, это уж ни в какие ворота...

На самом деле Дмитрий Быков — человек-праздник. Так сказать, Ираклий Андроников нашего времени. Пардон, ЕГО времени. Тут русский язык предлагает двойственность, но Быко0-то понял, о чем идет речь. Вернее — о ком. Талант Deletом не сотрешь и в карты не проиграешь. Зато можно извести на буквы и аудиторию. На днях я сделал вывод, что Дмитрий Быков уже дает в партии с Михаилом Веллером фору в ладью. И — напрасно: Веллер-то привык играть в шашки, так что уступим его Ноз и Быков — двое из нашего либерального ларцаларца, и слушать их — не переслушать. Правда, потом пустырником приходится отпаиваться, но зато натренированное восприятие более ни на какие голоса не реагирует. Харизма у этих голосов не та — не столь запальчивая и не знакомая с опытом коммунальной квартиры. А этого опыта — понятное дело — не пропьешь.

Впрочем, о чем это я? По контрасту вспомнился Николай Ва-сильич Гоголь, друг Кафки и добровольный эмигрант. Римский, так4 сказать, сиделец. Язык такой, что с глузду зъихать можешь. Наща славная парочка к сему, правда, отношения не имеет, но Быков достаточно молод, чтобы позаимствовать камертон у николая Васильича и подерижировать собственным текстам. Они по-учительски разлинованы, пронумерованы и продекларированы. Таможня признает их доморощенность и дает добро на вывоз. А там такого добра — втюхаешься с первого шага. С какого языка переведены тексты Быкова — никто еще не догадался. Подскажу — с Тверского-Ямского. Удивляюсь — зачем это ему надо. Правда, думает он быстрее, чем печататет, а печатает — Анка-пулеметчица отдыхает. И архив в его голове — великолепный!

Жаль только, что в этом архиве нет самого Дмитрия Быкова.

Примечания:

1. Не запоздай я с рецензией, можно было примазаться к рекламе и потребовать своего кусочка гонорария, но Франц Кафка тут же обвинил меня в алчности, непомерных амбициях и примазывании к чужой славе. Тогда я перевел стрелку на него самого, но Кафка ответил, что не может служить адвокатом дьявола, и мне пришлось заткнуться. Ему виднее: он — классик!
2. В «Нашем рундшау» рецензия будет опубликована под заглавием «Topless — роман Дмитрия Быкова».
3. Есть, есть несомненный цимус в романе, свидетельст-вующий о таланте автора. Когда вдруг мелькнули два слова «кислое шампанское», я немедленно ощутил оскомину. Физиологию не обвинишь в предвзятости.
4. Листки эти я случайно обнаружил в пятом томе «Литературной энциклопедии» , а не в первом, как полагалось бы. Между буквами Мертвая ора и П присутствовала еще и Н — не намек ли это на будущую Нобелевскую премию?..