Уважаемый гость!

Этот текст писался еще в доинтернетную (для меня) эпоху, когда знания мои о Кафке были минимальны и даже не имели шансов расшириться. Trotzdem — тем не менее я решился на сей труд со смелостью и неведением неофита, скорее бессознательного, чем внимательного к религиозной (литературной) сути. В рамках существующей у меня информации домыслы мои о нем вполне могут оказаться ошибочными, а создаваемый мною образ — расплывчат и даже невразумителен. Но таковы условия провинциальной действительности, скудной и однообразной. Эта книга задумывалась и обдумывалась на Серебрянском Увале в избушке, построенной на корнях громадным кедра, вцепившегося в скудную горную почву и с трудом противостоящего ветрам и моему варварству. Но ровной площадки в кедровнике не отыщешь, и приходится довольствоваться малым. Кедру Франца Кафки пришлось довольствоваться моей скудной интеллектуальной почвой. Таёжная библиотека ночей и дней, погод и настроений, известий с политического и сердечного фронтов, раздружбий и разочарований меня круглогодично и круглосуточно, и потаённость её сродни монастырской — столь же трудолюбивой, но одноиконной. Днем меня сторожили кедровки, ночью — сычики и во всякое время суток — огонь в костре или печке. Приварок убог, сухари камены, но чай всегда готов к беседе и жертвенности. Даже комары были милосердны, а медведь собирал урожай кедровых шишек в начале рассвета, так что и мне доставалась «манна небесная». Несколько раз лось пугал меня сентябрьским горловым окриком, но у меня был свой вызов — потусторонний. Мне дОлжно было общаться с мифом, но создавать миф собственный — о писателе, который сидел по другую сторону костра и моей жизни.

22.6.12

Роман — биография в трех книгах

Книга первая:
В скорлупе Праги. 1883 — 1912. Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9 Глава 10
Детство — это часы с маятником, но без стрелок.

Книга вторая:
Фелиция. 1912 — 1917.
Любовь — это стремление обрести зеркало.


Книга третья:
Семисвечник. 1918 — 1924.
Я градусник, который Господь поставил
двадцатому веку под мышку.

Предуведомление

Читатель! Я развею твои опасения по поводу предстоящего тебе и всем нам рая или ада — только чистилище, только одиночка в сторожевой башне без хотя бы крохотного, с «намордником», оконца, без проблеска света и без надежды на него. Впрочем, я говорю лишь о «действительном» окошке — с переплетом стеклом и форточкой (а в случае удачи — и с пейзажем за ним) — так вот: оно нам не доступно. Другое дело — спасительный оконный прогал души — вот наш универсум, вот наша надежда. Надежда на что?— спросишь ты. Сие — неважно. Надежда тоже универсальна. Она текуча, калейдоскопична, порой неожиданна. Не будучи будущим (прости за тавтологию!), она символизирует таковое. Она — как обещание благого Господа, которое, скорее всего, и не исполнится, или исполнится в совершенно иначе, чем мы рассчитывали, оно — простор без горизонта, вечность — без песочных часов, душа без тела. Она — нераспустившийся цветок, который мы лелеем в хрупком сосуде сердца, поливаем и питаем собственной кровью, укрываем от непогоды собственного характера и чужих притязаний. Она — тропическое растение, цветущее раз в столетие, и, возможно, нам не удастся дожить до сего счастливого события. Но до смерти-то мы доживаем! В смерти есть что-то от надежды, и в надежде — что-то от смерти...

Похоже, я дорассуждался до парадокса. А, пожалуй — и нет. «Парадокс» имеет отношение к словарю, а не к окружающему тебя, читатель, миру. Смело замени этот термин другим — ЧУДО. Тогда все становится просто: чудесный, чудной, чудак, и даже — чудеса рифмуются с небесами. Куда с добром!

Читатель, если ты знаешь, какое время года у тебя за окном, ты еще не готов к чтению этой книги. Вид из окна, экран телевизора, фотография — они отнимают нас у самих себя, у нашей души. Они мешают нам сосредоточиться на главном. Главное, велико, необыкновенное, таинственное, непознаваемое...Это — всего лишь начало череды имен Господа, который имеет к нам точно такое же отношение, как надежда...

Мантра Надежды — вот что такое наше искусство, наша литература, наша поэзия. Они — не имеющая отношения к религии молитвы и что особенно замечательно, они обращены к человеку. Ближнему и дальнему, живущему и еще только сосредоточенному в материнском чреве.

Эта книга — моя мантра, она уже готова выпорхнуть звуком и словом, но никак не решится — каким языком воспользоваться? Казалось бы, ответ прост — языком матери! Но не спеши, читатель. По меньшей мере, четыре языка имеют к ней отношение: иврит, идиш, немецкий и чешский. Мое иудейское происхождение не позволяет мне даже воспользоваться слишком экзотическим идиш или древнееврейским, к которому я начал приобщаться лишь в последние годы жизни. Чешский язык мне более знаком, но не близок — слишком уж он напевен и нежен, чтобы извергнуть из бездны мои мантры. Язык Гете и Клейста — мой родной язык, но слишком уж он торжествен, серьезен, громоздок, обстоятелен, законопослушен, чреват обстоятельствами и знаками препинания. Он — фигуративен, и это может отвлечь меня от возможных душевных излияний.

Классические языки — латынь и греческий — к сожалению, языки «мертвые» и скорее применимы ПО ТУ СТОРОНУ СТИКСА.

Французский... с ним я не смог поладить и при жизни. Итальянский...я как слепая курица лишь поклевал эти прекрасные зерна.

Мой неожиданный выбор языка — РУССКОГО! — не слишком неожидан. Мне так хотелось бы пожить в необозримом пространстве между Гоголем и Достоевским, пусть эти Сцилла и Харибда измочалят мой (и Харонов!) челн! Все равно я буду им благодарен за счастье не каботажного плаванья, а пресуществования в океанской стихии русского языка. Нежный и фантастический Николай Гоголь и страстный, но не менее фантастический Федор Достоевский в маленькой моей библиотечке живут обособленно, но притягательны не только словом и делом, не только примерами обстоятельств жизни, метаний меж них и впечатанностью в свои произведения по (и помимо!) своей воле. Другое дело, что мне не достанет их гения — увы! — я готов смириться и с этим.

То, что пишу я, читатель, от первого лица, пусть не слишком удивляет тебя — это своего рода зеркало, напоминающее о честности стыда и пустых обязательствах.

Понимаю, что Предуведомление всегда обещает одно, а являет результатом другое. Ищет союзников, а обретает инакомыслящих, но уже стандартной формой построения самого произведения я выкидываю белый флаг, но не белый флаг поражения, а — чистоты намерения, собственно, даже флаг моей литературной невинности. А поскольку к любого рода невинности относятся ревниво, и недоверчиво, и в то же время магнитно, ало того — сама невинность, будучи обнародована, хотя и длится доли секунды, и опять-таки, юридически исходя из презумпции невиновности, я вынужден проходить неоднократную и последовательную дефлорацию читательской проницательностью и критической взыскательностью. Правда, сама рекомость моя не привлекательна, а сюжетные линии спутаны клубком Парок, но и то: любой читатель, в конце концов — детектив, и ему я представляю бесчисленные возможности для вычисления, сравнивания и вывода.

И еще: коли я уже проговорил своим творчеством все буквы собственного алфавита, не лишне будет поставить и точку: оно (творчество) — не более не менее — книга книг, и не Библия, конечно же, а книга книг предыдущих и предбудущих, а то, что иной раз меня именуют литературным пророком, цитируют, упоминают в различных контекстах и определительных категориях, выдвигают на первый план, чтобы за меня же, ничтожного, спрятаться, а — того пуще! — способны вывести на авансцену обшлаг к обшлагу с Фридрихом Ницше: «Так говорит Франц Кафка» В конце-то концов, надеюсь, что у меня более наследственно-библейских прав это мои предки — иудеи, хотя, право слово, сам я не заслужил ни сей национальности, ни, тем паче, права первородства. Как бы то ни было, у каждого из нас — свой литературный Ноев Ковчег. И — Ковчег Завета. И — Новый Завет, введший в мировой культовый и культурный обиход персоналии, которым суждено было стать четырьмя негасимыми маяками, со всех сторон света высвечивающими главное действо предвечной и вечной жизни. Мне, нерадивому питомцу Торы, трудно говорить и писать убедительно. Возможно даже, что рукой моей руководил Господь; другой дело, что руке следовало быть не такой слабой, Господу же — понастойчивее. Друг мой Макс Брод попытался было исправить дело, но если Кафку ему удалось задним числом все же вывести на Гутенбергово поле, Господь так и остался под бумажным спудом, да я и не надеялся, что когда-нибудь смогу упросить его вострепетать туго свитыми струями моих слов и показаться в прозрачно-белесом над ними туманце. Я не сложнее Рильке, не громоздче Томаса Манна, не рафинированнее Пруста и не изобретательнее Джойса. Я — всего лишь повод. Повод для сравнения. Точка отсчета. Масштаб микроскопической градуировки. Но сквозь мой туманец из бездны все-таки видны звезды. Они — наши души, осколки Души Единой, — твои и мои, Читатель

Постскриптум: признавая за собой многочисленные литературные огрехи (о грехах речь пойдет далее), я постараюсь избавиться от некоторых из них, оставив в неприкосновенности, пожалуй, лишь два: строжайшее тщание фактов и неукоснительную последовательность мыслей.