Ориенталистский ориентир Франца Кафки

Ориенталистский ориентир Франца Кафки

Не слишком мне подражайте!
Взгляните. Что толку в сходстве таком! —
Две половинки дыни.
Басё

Через два века после проникновенного японского поэта обращенный к ученикам его призыв Франц Кафка повторил кардинальным образом — путем уничтожения своего творческого наследия. Это — трудно для нас постижимое пожелание: оно граничит с загадкой ипостаси писателя — уникальной как в человеческом, так и в творческом плане. Его дневниковая и эпистолярная откровенность, тем не менее, сопровождалась подземными и душевными тектоническими сдвигами, которые обрушивали читателя в бездны, из которых невозможно было выбраться. Даже самые проникновенные читатели (и критики!) теряют ориентировку и уверенность в текстах загадочного автора загадочной прозы. Множественное понимание по сути ничтожно. Формула ВСЕ ИЛИ НИЧЕГО здесь не годится: все — это и есть ничто. Везде означает нигде. Бытие за горизонтом перечеркивает обычную жизнь и обычное суждение.

Хокку № 10
Простые стихи
Исполнены вечности.
Спасибо, Басё!

Восточная поэтика не может не поражать европейца, вконец испорченного многочисленными тенденциями — от барокко до экспрессионизма. Только афористичность могла бы соперничать с хокку, но афористичности не доставало лиричности и самоуглубленность, поскольку афоритстичность была обращена вовне и не сопровождалась душевным чувством сопричастности, как в случае, например, с хокку.

Восток и Запад — совсем не то, что Запад и Восток. Сия тривиальность, однако, оснащена вектором, который к нашей теме имеет некоторое отношение. Вспомним, что японская, например, литература ХХ века успешно усваивала и осваивала европейские тенденции и приемы, тогда как в обратном направлении движения практически не было. Некоторые попытки делались через приобщение к буддизму, но это — не более, чем экзотическая устремленность, которая даже в музыкальном отношении не дала никаких результатов. Ни четверка, ни близкий к нам Борис Гребенщиков не сняли ни одного спелого яблока с буддийского дерева, литература же и кинематограф и вовсе застряли на границе экзотики. Тот же Герман Гессе своим «Сиддхартой» лишь попытался разбавить многочисленный поток философских текстов древнего Востока. История с Сэлинджером и его внебрачной связью с дзен-буддизмом почти эфемерна. Нельзя жить на Западе и быть свободным от Запада, но и Восток — уже достаточно отравлен западной массовой культурой, чтобы радовать нас обносками со своего древнего плеча. Японская бытовая техника и японские автомобили — высоченный забор, наглухо заслонивший от остальной части мира древнюю и средневековую культуры Востока. Глобализация... тяжелый вздох сопровождает это страшное явление стандартизации и упрощенности, поверхностности в образовании и культурной политике. Изо всей богатой земной животворной коллекции остаются муравьи и крысы, для которых и зрелищ-то особых не нужно. Время разбрасывать камни уже завершилось, а мы все еще шарим в наркотическом трансе руками по земле в поисках хотя бы одной драгоценности. Зря упрекали русскую литературу за то, что её «будущее — это её прошлое». Этот упрек можно обратить ко всей мировой культуре, которая ПОД ЗНАКОМ СОВРЕМЕННОСТИ КУЛЬТУРЫ ЖИЗНИ пинками загнало собственно культуру в темный чулан музейного образца.

Во время второй англо-бурской войны (1899 — 1902 г.г.) юный Франц был полон сочувствия бурам до такой степени, что даже высказывал желание отправиться в Южную Африку. Но русско-японская война (1905 — 1906 г. Г.) не вывала в нем никакого интереса, так что мы не знаем, на чьей стороне он оказался бы. А Кафке 23 года, он заканчивает университет и нужно определяться с будущим.

Тем не менее, некоторые из его родственников не тлько мечтают, но и воплощают мысли в действия и события. Один дядя — генеральный директор испанских железных дорог, другой — водит караваны в Конго, двоюродный брат эмигрировал в Америку... Франц тоже мечтает покинуть Прагу, но — и только: литература — вот что увлекает его в дальние страны. Сведения о Востоке еще фрагментарны: чайная церемония, сад камней, миниатюрное дерево бонсай, поэтические выражения для явлений обычной жизни (очищение водой« — омовение, «открытие подушки» — отход ко сну). Иносказание и поэзия — первые уроки для начинающего писателя. Вещный мир семейства кажется безобрАзным и безОбразным.

В нашем распоряжении слишком мало сведений о причастности молодого Кафки восточной традиции.

В «Описании одной борьбы» присутствует небольшой текст, связанный с легендой о смерти в реке Ли Тай Пе. История с толстяком из «Описания одной борьбы» коррелируется с мотивом смерти Ли Тай-Пе, который, согласно традиции, утонул в реке. Речь идет о китайских стихотворениях, переведенных прозой Хейлманном, — «Китайская лирика с 12 века до наших дней», Мюнхен, 1905. этот сборник Кафка очень любил — по свидетельству Макса Брода. Приведу хотя бы четыре строчки:
Скрытно пронизают листья рога оленя.
Неясный трепет их голосов переправлен
В полночь за светлой луной.
По холодной горе дождь рокочет...

(отмечу, что в письме Фелиции Бауэр 1916 года Франц пишет: «В глубине души я являюсь настоящим китайцем».).

Боксерское восстание в Китае подогрело интерес к Восточной Азии и её искусству. Художник Эмиль Орлик (любимый Кафкой) уже в 1903 году показал зрителям в Праге зарисовки из своего путешествия по Японии. В 1904 году в Дрездене Е. Л. Кихнер и Е. Хакель привлекли интерес к японским гравюрам на дереве — они тоже очень интересовали Франца Кафку.

Буддизм, собственно говоря, уже давно «бродит по Европе». В салоне Берты Фанта рассматривается это явление (впрочем, в числе многих других). Естественных союзников по поиску в этом направлении у Кафки нет — его друг Макс Брод занят иудаизмом и сионизмом. В окружении пражских писателей Франц Кафка одинок, но это — благотворное одиночество вне манифестов и группировок, отнимающих силы и способности для «внештатной» литературной жизни.

Восток вторгается в творчество Кафки и через библию. Евангелие своими простыми конструкциями учит молодого писателя подходам к Истине, Экклезиаст, или Проповедник, — сложной картине мира. Эти уроки многократно превзошли результаты общения Кафки с друзьями-писателями, которые предпочитали наполнять тексты собственной психологической неприкаянностью и философствованием «на пустом месте».

***

Буддийская сутра отдаленно напоминает притчу, к которой тяготел Франц Кафка, но некоторые его тексты, особенно — после 1917 года, переосмысливают то греческие мифы, то известные литературные произведения. При этом писатель создает практически новый жанр — сплав сутры и притчи. Примеры — «Сутра о Дон Кихоте и Санчо Пансе», «Сутра о Прометее», «Сутра о Посейдоне» и другие. Объединяет эти произведения не фигура Будды, а фигура бродячего по векам повествователя, который мудр до наивности и проницателен до нетривиальности. Приготовляясь к неминуемой смерти, Франц Кафка осводился от дидактики культуры. В деревенской глуши, среди природы и крестьян, он трогательно и открыто думает о власти литературы над ним и о собственной властительности над словом. Дальнейший шаг — переход на афоризмы — инверсионен, но в общем-то выстроена парадигма его предсмертных мыслей, но удивительнее другое: не состоЯвшееся свидание со смертью свернуло постепенно завещательный стиль текстов. Писатель начал второй этап своей художественно-философской прозы.
Но и здесь Восток еще присутствует. Например, в новелле «Голодарь». Это — произведение-провидение, накликание собственной беды, но традиция умерщвления плоти присутствует здесь мощно и гордо. Новелла учит читателя открывать слой за слоем текста, в котором одно и то же собрание слов и знаков препинания говорит разными языками и симфоническими темами. Даже сатирическая струя текста почти публицистична. При всем том тема голодной смерти — это тема нирваны и мощи человеческого духа. Философия без религии, наука без формул, отрешение без отрицания — эти восточные компоненты освоены Кафкой предельно точно. Даже горделивость Мастера Голодания — кажущаяся она — сверхличностна и относится к всеобщей человеческой мощи, преодолевающей слабости тела, но не духа. К тому же эта духовность не имеет отношения к культуре — на этом особенно настаивает писатель, перенося место действия то в цирк, то в зверинец.

Хлеба и зрелищ! — требует народ. А не хотите ли зрелище без хлеба? Писатель ставит под вопрос животную сторону человеческого существования. Инстинкт самосохранения убивается у нас на глазах, и это — простая иллюстрация буддийской духовности, которую Франц Кафка даже превозмогает. В этом-то и творческая мощь писателя: не останавливаться на пограничье смыслов и понятий. Но это — и не дзен-буддизм в его привычном понимании. Судзуки с его «Дзен-буддизмом» читателю не поможет. Дзен-буддизм уже давно стал традицией, утехой и усладой, экзотикой и профанацией.

Франц Кафка не может не перерасти и превзойти ни одно из явлений мировой культуры. Он синкретичен до мозга костей. синкретичен от природы. И поэтому, оттолкнувшись от европейской культуры, он точно также оттолкнул свой челн от восточного берега, потому что это — челн Харона, а река Стикс не знает географии.
Тем не менее нам все-таки придется признать экзотичность текстов Кафки. Экзотика своеобразная и вначале не замечаемая. О том, что она первопрестольна и первопристойна, догадаться достаточно трудно. Читательские мерки исходят из длины книжных полок, которые им одолены. Багаж этот тоже не лишний, но если поставить тексты Франца Кафки в качестве эпиграфа к мирровому литературному компендиуму, кое что может проясниться.

***

В дзен-буддийском трактате «Риндзайроку» звучит приказ-пожелание:"Встретишь Будду — убей Будду!«. Мастер Голодания убивает Будду в самом себе — приказ Будды выполнен. Именно такова трактовка писателем Францем Кафкой восточной традиции послушания Абсолюту. Европейская традиция включает в себя нигилизм и богохульство, но не забвение собственного Я, причем Я — это, прежде всего, тело. Религиозный мистицизм — от самолюбования. Этого Франц Кафка на дух не переносил. Постепенное дневниковое замолкание — свидетельство готовности к расставанию с вещным миром. Безо всякой аффектации, присущей натурам «нарциссическим», он даже не держался за спасательный круг литературы. В этом присутствует и потайное признание в растерянности — пришлось задним числом переосмыслить собственную формулу «я весь — литература». В этом — много просто человеческого, скромного, без апелляции к публике.

И тогда-то мы можем сообразить, отчего Франц Кафка исключил собственно природу из мира своего творчества. Разгадка проста: он сам и есть природа. Это его открытие не вызвало тектонического взрыва в мировой культуре, на что он не надеялся, не претендовал и просто не считал возможным. Завещание и было его признанием. И нарушение Бродом завещания подтвердило правоту Кафки — время пророков кончилось. Предания еще живы, но и они преданы постмодернизмом и политкорректностью цинизма. Кредит человечества исчерпан. Бог убит. Нирвана невозможна по определению.

Восток слился в страстном объятии с западом. Этого не смог провидеть даже Франц Кафка. Но стоит посмотреть, к примеру, японский мультфильм по его новелле «Сельский врач» и становится ясно: картинки и есть мгновения жизни, с которой не жалко расстаться, как со сновидением.

Даже «нас возвышающий обман» перешел в иное измерение, и это не унижение паче гордости. Франц Кафка был современником экспрессионизма и других явлений суррогатов культуры. Черно-белый кинематограф попытался создать современную черно-белую гравюру и оживить её, но не сразу даже выяснилось, что кинематограф — игрушка взрослых. Гравюры Утамаро и Хирошиге проиллюстрировал Франц Кафка , соединив восточную и западную традиции и похоронив их в текстах, читаемых, но так и не прочитанных. Богатство воображения при минимальных сюжетных обстоятельствах. Смертельное объятие Запада и Востока здесь ослабевает.

Возникает роман «Замок». Обстановка в Шпиндлермюле коррелируется с зимней Фудзиямой. Для Кафки она недосягаема. Причем он — единственный, для кого она недосягаема. Как для землемера К. — Замок. У подножия Гигантских гор Кафке чудится... Эдо, древняя столица Японии которой ему не увидеть. Поэтому его Эдо — скопище домишек, прилепленных друг к другу. Архитектура здесь отдыхает. Глаз бесполезен. Замок сёгуна Вествест почти разрушен. Сам он сбежал. Остатки величия жалки и эфемерны. Обитатели Деревни рассказывают К. легенды, неправдоподобность которых — в минимуме каких-либо сведений о Замке. Жалкие свидетельства — смутная фотография, скатерть или старое платье — сродни кимоно, гэта и циновке в японской хижине. В романе даже зимний пейзаж почти отсутствует. Пейзаж заморожен. Замок зачарован. Но без каких-либо признаков очарования. Землемер К. жалок, как и все остальные персонажи романа. Автор их даже не жалеет — просто констатирует безнадежность любых усилий — настолько эфемерны любовные, семейные и трудовые подвиги.

Если вдуматься, то роман страшен безнадежностью и постылостью своего содержания. В это так трудно поверить, что перечитываешь текст снова и снова — в поисках смысла там, где он напрочь отсутствует. Апокалипсис должен выглядеть именно так — заштрихованностью в нем жизни. Автор писал текст, тут же зачеркивая его мысленно, и тут уж читателю не до шуток — он не верит, что его дурачат, но не верит и в безнадежность усилий при чтении текста. Дзен-буддийская концепция романа предполагает откровение, но откровение с маленькой буквы. Читателю только и остается, что обратиться внутрь себя, где тоже не густо, не все ладно и не все понятно. читатель может тут же начать писать собственный «Замок», который может оказаться не плоше, буде честен и отчаян. Вот почему Франц Кафка и не наделил К. отчетливыми чертами — ради свободы читательского воображения. И это тоже — прием хокку: две строки — снаружи, одна строчка — внутри, в душе.

Дорогой читатель! Допишем роман «Замок» вместе, если позволит нам это коллективное бессознательное.

***

Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь«, — так звучит самое знаменитое изречение «Риндзайроку». — «Встретишь Будду — убей Будду, встретишь патриарха — убей патриарха, встретишь святого — убей святого, встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь родича — убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия».

Мы не знаем, пришлось ли прочитать эти строчки Францу Кафке, но, если подумать, сам призыв к освобождению был им услышан в ночь с 22 на 23 сентября 1912 года, когда за десять часов была написана новелла «Приговор». Если же это озарение посетило писателя спонтанно — приказом из Великой Пустоты вселенной, тем более есть основания считать его гением.

Отрешение и отречение от профанных «истин» далось Кафке так легко, что ему позавидовал бы Фридрих Ницше, провозгласивший смерть бога чисто теоретически, литературно, эпатажно, сенсационно. Францу Кафке это не пришло в голову — манифесты маскируют желания и стремления. Манифест «Риндзайроку» — в отличие от манифеста «Так говорит Заратустра» — имеет философскую подоснову для прямого действия мысли и почти не мыслимого деяния.

Если уж на то пошло, манифест «Риндзайроку» огласил первую атеистическую и эгоистическую основу существования человека западного мира. Это всегда витало в мире — животная природа человечества. Дзен — буддизм эту природу зла использовал во благо, прервав мыслительный поток, который всегда найдет оправдание для обоснования зла, даже когда сердце печально заходится в мерцательной аритмии истины.

Собственно говоря, ориентализм Франца Кафки не доказуем. Он не собирался его пропагандировать, как Макс Брод — сионизм, и не хотел обратить в свою веру никого, поскольку не существовало самой веры. Бвла Великая Пустота — основа и возможность Красоты, которая маскировала Истину. Все три — атрибуты Абсолюта, который «принимает, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь».

Франц Кафка перетолковывал на европейский литературный манер постулаты дзен — буддизма таким образом, что древние патриархи Востока не воскрешались им, а оставались в тени западной культуры. Культа Пустоты в Европе не существовало, так что Кафке пришлось его осваивать самостоятельно. Это был долгий и трудный пусть — в романном пространстве.

Первый роман «Америка», или «Пропавший без вести» завершен фактически именно Пустотой пространства и его Возможностями в Летнем Оклахомском Театре. Здесь структура Пустота — почти бытовая: фронтир, завоевание западной границы. К слову сказать, — тем самым приближаясь к границам Востока.

Второй роман «Процесс» бесстрастно трактует о нравственной пустоте как отдельной личности, так и системы, пусть всего-навсего государственной (полуподпольной). Великая Пустота здесь отсутствует, но лишь в интерпретации Макса Брода, издавшего «Процесс» по собственному крою. Однако он поместил в Приложение главу «Дом», которая, по-видимому, и была задумана автором для признания существования иных сфер. Воспарение сбросившего одежду Йозефа К. — в связи с Титорелли — граничит с фарсом, но это тоже — отделение и удаление от здешнего мира в Пустоту, пусть и не определяемую торжественностью дзен — буддизма. Авторский юмор здесь не граничит с сарказмом, так как писатель не «охмуряет» читателя, а всего-навсего намекает (но не исследует) на новые возможности.

«Процесс» был романом не современным — шла Первая мировая война, поглотившая частную вину виной общечеловеческой. Она — страница из Библии, предсказана ею, и потому не удивляет. происходящее в романе «Процесс» — на авансцене, кулисы задернуты. Но тени на занавесе присутствуют и комментируют деяние на авансцене. Это — китайский Театр Теней, Йозеф К. лишь комментирует эту видимость, но убивают его не за комментарии, а на потребу публики. Не создается ли у тебя, читатель, впечатление, что за стенами театра, где представлен «Процесс», существует Нечто — пропасть, темное пространство, пустота, космос, в котором парит роман под софитами солнца. «Процесс» — это наша Земля, на которую бросил взгляд Господь и печально улыбнулся.
Абсолютно то же самое — с романом «Замок»: землемер К. приходит из ниоткуда, из пустоты.

***

Концепция Пустоты — контрольный выстрел в голову любых других философских концепций, поскольку все они — производные глобальной идеи мира, существовавшей еще ДО человека.

Математики утверждают, что красота решения задачи подтверждает истинность этого решения.

Пустота — Красота — Истина.

Красота — это равенство самоё себя, и в качестве такового она обеспечивает формулу

Пустота = Истине.

Пустота и Истина — это два полюса. Для человека они умозрительны, хотя иной раз открываются ему, как это случилось при открытии Северного и Южного полюсов. Невозможность постоянного пребывания личности в этих экстремальных условиях и создает музей Пустоты, материальность которого одновременно ирреальна. Это — плохой пример, но индийские философы Шанкара и Рамануджа — это Амундсен и Скотт материальной ипостаси существующего вне нас мира.

Понятие Пустоты тесно связано с гипотетичностью. В санскрите существует термин «авьякта» — «непроявленное». Можно в связи с этим скзать и — непознанное. Два тысячелетия ученые Запада связывали космическую пустоту с вакуумом, пока не появилась в конце ХХ века мысль о так называемой «темной материи» и «темной энергии». оказалось, что вакуум не пуст, а пустота — не вакуум. Космогоническая эволюция Запада пошла в обратном направлении — к истокам философии Востока. При этом на сам Восток никакой ссылки не делается — крайняя самонадеянность теоретической мысли пойти путем терминов, но не сути явления.
Возможно, следует задуматься над сравнимостью тактов Кафки с таким явлением дзен-буддизма, как коаны — краткая фопросно-ответная форма миниатюры с философским содержанием. В настоящее время известно около 1700 коанов, каждый из которых — неожиданность для европейца.

Приведу пример — коан Басё:

Если у тебя есть посох, я дам тебе его. Если у тебя нет посоха, я отберу его у тебя.

Учитель дзен таким образом говорит ученику: если у тебя есть ум (способности), я разовью его. Если у тебя нет ума (способностей), я не стану тратить на тебя свое время.

Это — из самых простых коанов, есть и более трудные и загадочные, вроде хлопка одной ладонью.

Толкование и интерпретация коана в европейской манере не может приветствоваться учителем дзен, так как только спонтанность ответа может гарантировать ученику верный отзыв и связанное с этим озарение и освобождение от привычного и мирского. «Коанству» текстов Кафки следовало бы посвятить отдельную работу, и вполне возможно, что она разъяснит писателя более удовлетворительно, чем все бывшие до сих пор толкования.