Тропим, братцы, тропим!

Голос за кадром начал неуверенно, примеряясь к обстоятельствам еще не случившейся эпичности. Тайга насторожилась, как обычно — ведь пока ничего необычного не было. Эка невидаль — туристы! Ей и своих манси хватало. Смешные человечки, умно ряженные в меха. Они почти ничем не отличались от своих оленей. Тайгу зазря не увечили, молились колесу северной дхармы. «Белые люди» — не только алчны, жестоки, опасны. Друг друга держат по обе стороны колючей проволоки. Рвут аммонитом вечную мерзлоту, пряча убитых на вечное музейное хранение. И вообще они молоды и неразумны по сравнению с древними манси. Тайга им впору, да вот они не впору тайге.

Лозьва вынырнула из сугроба неожиданно, и уже скоро стало ясно, что река с зимой не соглашалась — течением, промоинами, наледью. В одном месте скалы выказывали каменную мускулатуру, но было ясно, что снежная мукомольня работала безостановочно.

По холодному северному солнцу словно кто-то прошелся пуховкой с пудрой ТэЖэ. С палитрой было плоховато. Тайга зимой гравюрна и статична. Взгляд быстро устает. Снежная вселенная сказочна при ярком солнце, пасмурное состояние передается душе, и приходится искать опоры другого плана. Как и облака, тайга поможет много чего нафантазировать. Вот ветви елей под тяжестью снега опустились бессильно, словно руки новобранцев на плацу. А на кончиках веток сосны — снежные кукиши. Кедр, конечно, смотрится воеводой. Березы уже вынужденно становятся плакучими. Лес словно еще раздумывал, следует ли ему называться вообще тайгой — попался пока всего один вывал кондовых сосен.

На палки слишком сильно налегать не получалось — сразу чувствовалось, что под ними — полтора-два метра маленькой бездны. Пушистость снега обманчива — преодолевать её приходилось по колено, шатун которого уже начал тосковать по передышке. Собственно, настоящей работы еще не было, предстояло в неё втягиваться и втягиваться.

Вот белка пробежала от ели к ели — словно бы в крохотных лапоточках. Голос кедровки был сиплым — словно ангина у неё еще не кончилась.

Но вот поземка заработала, как снегонаборочная машина. Девушки вытащили спрятанные на груди полотняные маски. Когда Семен завязывал тесемки на затылке Зины, на него пахнуло женской телесной терпкостью — тревожащей и отталкивающей одновременно. Словно что-то почувствовав, она обернулась, сказала: «Спасибо» — почти смущенно. У самого Семена был подшлемник пожарника, но пока рано было пускать его в дело — не девушка, чать. Он помнил эти белые пятна на женских лицах, оборачивающихся струпьями, краснотой, неприглядностью. Парни в таких ситуациях смотрелись отважными собратьями Ермака.

Рустам «вперился» обеими лыжами в коварно прикрытую наледь и запричитал: «Ёж твою на сковородке!», а потом: «Стоп, машина!». Сбросили облегченно рюки. Рустаму предстояло ножом снимать «тормоз» с полозьев. Игорь с Колей разглядывали кроки и одними междометиями понимали друг друга. Потом руководитель объявил: «С Лозьвы уходим, пойдем берегом, скоро — Ауспия, там будет полегче.

Полегче не было. Само русло — еще куда ни шло, только вот приходилось преодолевать завалы одиночные и групповые. Метались на кромку, петляли меж деревьями — тоже хорошего было мало.

А тут — Господь не подвел: наткнулись на мансийскую тропу. Старую. Шла оленья упряжка, стало чуть-чуть легче. Но — не первому и не второму лыжнику. Даже сменяясь, каждый тяжко дышал уже через десять минут прокладывания лыжни.

Наступила очередь Семена. Он снял рюкзак, отставил его в сторонку и бодро врезался в снег. На этот раз он продержался 20 минут и уступил место Рустаму, в свою очередь снявшему рюкзак. Правда, приходилось за ним возвращаться, но дело того стоило — по лыжне все-таки. А девушек держали в конце цепочки — «Родненькие, вы нам еще сгодитесь», на что Зина откликнулась: «Ага, пожалел казак кобылу...».

Первые три дня вообще — самые в походе тяжкие — мускулы намекали на забастовку. Саша тащил палатку поверх рюка, застревая иной раз в ловушках ветвей. Не доставало Юрчика — вечной цели натужного остроумия. И все-таки о нем помнилось — как он там да что. А Зине стало спокойнее — парень её давно тяготил — трудно рядом быть с марионеткой. И эта марионетка еще что-то наговаривала на Семена. Зина помнила того и другого «в деле». Да, военного опыта не растеряешь. Её дядя с материнской стороны тоже повоевал, но вернулся в родную деревню пьяницей и, как говорится, дебоширом. У них ставили брагу на сахарной свекле — дядя Федя ни разу ей выстояться не дал. Потом еще отпаивался гущей. С ним в деревню пришла безнадежность: на все, что угодно, он брехал:"Хрень" — и еще что похуже. Колхозная жизнь была полна оброка — тянулись на станцию для сдачи того, чему и сами бы порадовались, — яички, сметана, масло... Коровушки работали на полную «мощность», фиолетовые глаза их были беспомощны и прекрасны. Зорьку Зина доила с прилежанием — чтобы не затронуть бородавку на вымени. Но пару раз все-таки подойник от её копыта отлетал в сторону, чему несказанно были рады случившиеся поросята. Зина была любимицей у деды Вани, самого спокойного человека в мире и самого доброго. Никогда не ругал девчушку, прыгавшую с зарода в снег в конце огорода. Плел ей из лозы странных зверей, называя их «китоврасами». А кто такие — не пояснял: «Скажу ежели, они в прах рассыплются. Чего как обзовешь, оно или в противоположность обратится, либо на нет сойдет. Вон Федю пьяницей обозвали, и что хорошего вышло...»

Зина тогда еще не знала, что такое логика, но какие-то резоны-резонаторы подозревались. Это деда Ваня прояснил ей, когда водил Зорьку на случку: «Ничего красивого в оплодотворении нету — простая неизбежность. А люди... девушки глаза закрывают, парни готовы биноклем обзавестись. А хотя бы и без того самого нельзя — род человеческий на нет сойдет. И все, что в мире есть, — от Библии. Подрастешь вот — почитаю тебе про виноград человеческий, про то, как его топчут и вино делают — любовь так называется...»

Теперь Зина понимала, какой виноград топчут — самой приходилось. А вино... Что-то подсказывало ей, что испить его придется вскорости.

Палатку устанавливали по раз навсегда заведенному ритуалу — сначала поплясали, утаптывая снег под ней. Коньковые оттяжки — к двум противостоящим березам, боковые — как уж Бог даст. Сначала пихтовые ветки хотели уложить под днище, но Семен запротестовал: «Ребята, пихтовый фитонцид — лучшей антисептик, и простуды не будет. А запашистость!» Люда недоверчиво: «А потом ведь убирать придется!».

— Естественно. Вытряхнем и — все дела! Ничего — Париж стоит мессы!

Люда не поняла, а Коля воскликнул из-за палатки: «Во дает!»

К тем же деревьям привязали тросики, пропустив их через торцы и подвесив печку. Состыковали трубы и пропустили их сквозь дальний торец. Семен впервые видел подобную конструкцию и хмыкнул неодобрительно — не поджарится ли крыша. Конечно, подвешенная печка экономит место в палатке, а вот вместе с тросиками мешала передвижению в ней. Ну, два горошка на ложку не бывает...

Юра с Рустамом перетягивали друг у друга пилу под сухарой -она утробно рухнула в снег. Сменяясь, парни мгновенно разделали её на чурбаки, да тут же и раскололи. Пару бревен уложили параллельно, на них и разожгли костер, чтобы он не проваливался в снег. Девушки набили ведра снегом, а Рустам подвесил их над огнем — он вызвался в «кашевары». Остатки капусты, геркулес, лук — все для кондея. Пока суть да дело, девушки запалили щепьё в печурке, застелили днище телогрейками, одеяла уложили рядом с теплом — пусть просохнут. Рюкзаки явили и «едальные» принадлежности. Рустам из поварешки опробовал, подумал чуток и бросил в ведро немного соли. Следом — ложку аджики из специальной «научной» банки. Только теперь Семен почувствовал, сколько пота «выдоила» из него лыжня.

Два «седала» у костра из бревен. Хлебали варево вдумчиво, чмокали, швыркали носами. Чай пили по-купечески — до пота. Это и был «кайф — о-клок».

Потом топили снег ддя посуды. Все разомлели. Девушки отодвинулись от жара и нашли опору в спинах друг друга. Молчали. Казалось, что словами можно что-то спугнуть. И еще — словно чуточку захмелели. Полный покой, почти нирвана. Не было ни ветра, ни снега, только — первобытная стоянка. Самая большая ценность на десятки верст в округе.

Совсем близко над головой Семена висела мандолина. Он снял её, немного согрел у костра и уложил себе на колени в позе акына. Никто не обращал внимания на его манипуляции.

Но тут струны под пальцами его дрогнули. Медленные звуки догоняли друг друга — томление исходило от странной мелодии, которая все пыталась стать медленным вальсом.

Это был беззвучный удар грома. Удар под самую ложечку. Молодость взяли за шкирку и бросили в гейзерное озеро. Обжигало, капли фортепьянно струились по телу. Непритязательный шедевр. Птенец, выпавший расправить крылья. Нет, это трепещет сердце. В невесомости, в неизвестности, в ожидании.

Голос у Семена — не сильный, но — с бархатистыми нотками. И вкладывал он в песню извечное чувство, которое складывается от века меж двумя, а то и тремя людьми. Это был вальс прощания — прощания троих. Собственно, слова тут значили не слишком много, просто были — к месту и по сердцу. И еще — к мелодии, и еще — ко времени. У Люды обозначились даже «слёзки на колесках». А Зина старательно смотрела мимо Семена — ей было страшно и сладко одновременно. Этот инструктор не удивлял её — был очень взрослым и очень опытным. За плечами его такая жизнь — не дай Господи! А он сидит, как большой усатый кот, и мурлычет. Погладить бы его, но девушка боялась, что этим не ограничится. Сразу она поняла, для кого был этот вальс...

Потом она заметила, что Гося встал и направился в палатку. Да, это — вальс на троих. Только сейчас она поняла Игоря и его чувство к ней, потому что в ней определилось то же самое чувство — к Семену. Она чуть не сказала вслух: «Поход за любовью...».

Еще раз мандолина пожаловалась на что-то кому-то. Такая любовь. Такая жизнь. И оказывается: это была жизнь Зины. Вдруг она ощутила свое сердце — это был затяжной прыжок, и парашют все не раскрывался. Книжки все врали: любовь не приходит, она пронзает — перед тем, как...

Зина не знала, что любит этого человека уже два дня. Или три?.. Да, и еще — три ночи. И еще им предстоят десять дней и десять ночей. И вдруг (сегодня все — вдруг!) откуда-то прилетела строчка из блатной песни: «И вонзил под пятое ребро...». Во внезапном порыве девушка ладонью нашла у себя это место — да, это около сердца. Теперь её сердце — насос, перекачивающий счастье. Какое рахат-лукумное слово — счастье. Так у всех бывает? Или — только у неё? В этих размышлениях девушка даже забыла про Семена, который смотрел на неё, и в зрачках его бушевало пламя — пламя костра.

Около костра нечто случились — почувствовали все. Новая обстановка и — новая расстановка в группе. Люду стала бить дрожь — она отстранилась от спины подруги. И парни — тугодумы кое-что сообразили. Коллектива больше не было. Был — треугольник, вернее — два треугольника, пронзающих друг друга. Это означало — по меньшей мере — две боли. Вот так-так: два счастья и две боли. Зина сообразила, что, если бы она пошла с группой Сергея на Приполярный и там оказался, как предполагалось, Семен... Да-да, именно так. Так и должно было случиться. А она струсила. Нет, так легли карты, вернее — она их так разложила. И Семен перешел в их группу — с таким дальним заглядом? Что она о нем знает? А вот она, она вся — перед ним. Как есть. Это — её великий шанс, может быть, даже — единственный. Ей пожелалось зарыдать и повиниться перед кем-то, потому что никого и ничего не осталось, только — чувство. В таких снегах, в таких вот обстоятельствах.

Люда ушла в палатку, остальные ждали, чем закончится внезапное представление, и почти облегченно вздохнули, когда Семен тоже скрылся в палатке. Потянулись к ночлегу, некоторые размышляли, не окажется ли во сне каждого продолжение...

Последним исчез Рустам, сложив посуду и «сообразив» нодью, которая будет шаять до утра — всем назло.

Зина растерялась — все шло не так, как в книжках.

В палатке мельтешили тени при свете двух фонарей. Устраивались на ночь. А она ждала у костра — кого, чего? Семена, теперь ясно, не дождешься. Игоря? Да, Гося стал Игорем. И где теперь её место в палатке? Девять к одному — нет там для неё места.

Через пару часов Рустам перенес Зину на свое место, а сам устроился на пихтаче у нодьи. Ему уже — двадцать пять. И девушка у него была. И, по сегодняшнему вечеру, — чужая, без атомного взрыва, без ангельских труб под простреленным звездами упокоем Северного Урала.

Трутней убивают не пчёлы

Мотель «Пиноккис» на федеральной трассе № 23.

Бишоп вскочил, как черт на резинке. Но тут же вернулся в кресло, задумчиво положив телефонную трубку. Соревнование штатов Айова и Теннеси закончилось преждевременно и в пользу Теннеси. 20 января 1959-го «Трутень — 2» сгорел при испытаниях в загонявшейся барокамере. Министр ВВС потемнел лицом и что-то шепотом сообщил Богу. Зато инструктор Бишоп подошел к зеркалу, сделал ему «козу» и клоунскую дразнилку (две растопыренных кисти к носу), потом поднял средний палец левой руки и воскликнул: «Фак вам, министр Шервуд, сэр!». Он всегда личные симпатии предпочитал выгоде, поэтому и не поднялся к сорока годам выше инструктора. Но любимое дело есть любимое дело: «У меня — самая лучшая профессия — на пятьсот долларов!».

Но тут вспомнилось, как во время полета испортилась система поощрения и наказания Шоколадки за правильные и неверные нажатия кнопок, и шимпанзе был в шоке — электрический разряд бил его и за нажатие любой кнопки и за нежелание это делать. С животным обращались, как с непокорным человеком. А с человеком — как с непокорным животным... А что, если в системе капсулы заложено нечто неизвестное, делающее «Трутня № 1» игрушкой, манекеном, нулем без имени и фамилии?

За окном мягко заурчал мотор — наверное, Арчер. И — точно: дверь распахнул удар ногой — Арчер нес в каждой руке по упаковке баночного пива.

— У нас что — праздник?

— У нас — поминки.

— Так что там с «Трутнем № 2», мистер Арчер?

— Помнишь, Бишоп, я говорил про кислородную атмосферу? Кто тебя а язык иянул? Накаркал чертов ворон! В конце испытаний в барокамере наш «Трутень № 2» снял датчики, обтер зудившие места на теле ватным тампоном со спиртом и неудачно отбросил его — тот попал на нагревательные элементы, и мы имеем то, что имеем — поджаренного Питерса. Каково? Кто мог такое предвидеть?

— Вы, мистер Арчер...

— Да я имел в виду совсем другое.

— Другое кончилось бы так же...

Они выпили пиво и по-баскетбольному забросили банки в мусорную корзину. Открыли еще по банке, но Бишоп вдруг осведомился: «А не кажется ли вам, мистер Арчер, что все могло бы обойтись малой кровью, а то и без крови?

— То есть?

— Предположим, что Никита Хрущев или наш Айк вдруг сообщают: «В космосе — первый советский человек!» На худой конец: «Американец — первый в космосе!»

— Вот «на худой конец» — не надо. Конец должен иметь в боевой позиции семь дюймов, лучше — восемь.

— Нет, я серьезно...

— Русские, Бишоп, черт с ними! Но как будет обстоять дело с престижем Америки и президента, если он позволит запустить такую «утку» и что можно предъявить в доказательство? Фото с орбиты? И объявить, что их сделал твой любимчик — шимпанзе Шоколадка? Или — мифические радиопереговоры между мифическим космонавтом и Центром? Или — предъявить на пресс-конференции пробу космоса с высоты 250 километров? Ты что — фантастические романы стал почитывать? До следующих президентских выборов — всего ничего, а наш АЙк заранее соберет кучу черных шаров? Он что — самоубийца? На твой «худой конец» — лжец и фигляр?

— Да ладно вам, мистер Арчер! Как будто Айк — целка, политическая проститутка!

— Так! Я понимаю твое космическое горе, Бишоп, но пиво, похоже, легло на виски. И ты не отдаешь отчета своим словам...

— Но вы же не полетите в Белый Дом, чтобы предать старого друга, мистер Арчер?

— Нет, конечно, хотя и следовало бы. Но, знаешь ли, у стен есть уши, а у ушей — привычка подслушивать. Я не рассказывал тебе историю с бригадным генералом Гитри? Нет? — Арчер присосался к банке. Обтер платком губы и продолжил: «Дело было в 1955-ом. В одном хорошем отеле Гитри пользовал жену своего адъютанта и в порыве любовной неги объявил удовлетворенной адъютантше, что она трахается все же лучше, чем Лиз Макэлрой, супруга министра обороны. А супругу министра обороны не следует поминать всуе. Тем более что номер был под прослушкой, и дежурный решил подшутить, послав пленку адъютанту Гитри. Тот тоже не сплоховал и переслал её — sic! — прекрасной Лизи. И попал в самую точку —Гитри улетел до южнокорейскихрубежей. Каково?

— Рассказ поучительный, мистер Арчер, и я понимаю, что вы хотите меня отвлечь от нашего — незабвенной памяти — Трутня № 2...

— Если бы, Бишоп, если бы! Дело обстоит гораздо хуже: мы — в полной жопе! Известно ли тебе, что со времен Рузвельта и Трумэна в Вашингтоне не перевелись потенциальные красные, а некоторые — и кинетические? Добрые десять процентов — на жалованье у Советов. Конгрессмен Ривкин печатно утверждает, что уже разоблаченный в администрации шпион Нэд Кроули навсегда останется его другом. Может, правда, тут — голубая дружба, да нам не все ли равно? Так что не стоит удивляться моему очередному вызову к министру Шервуду. Неприятностью цепляются друг за друга, Бишоп. Красные знают, что мы знаем о их подарке очередному съезду, и знают о наших стараниях тоже преподнести им сюрприз. Ими принято решение ликвидировать наших пчелок. Неужели себя поджарить?

— А разве нет?

— Сначала я сам в это поверил, а потом Шервуд сообщил, что красные агенты уже прощупали по всем швам Нэшвилл и знают о некоем Роде Спинксе, который отправился на родео и до сих пор не вернулся. Ну и что, — сказал я, — пусть ищут, ищущий да обрящет. И вообще все это — враки. Тогда министр Шервуд поставил свой «Мерседес» против моей любимой зажигалки, что все так и обстоит. То есть в действительности все обстоит иначе, чем на самом деле. Как ты думаешь, принял я пари?.. Правильно: сравни, сколько бензина требуется зажигалке и «Мерседесу»?

Мне, мистер Арчер. Что вы заговариваете мне искусственную челюсть, и свидание имеет совсем другие цели.

— Инструктор Бишоп, я назначаю вас по совместительству Кассандрой. Выпей пива — сейчас тебе станет жарко.

Они пили уже потеплевшее мочегонное и рассматривали друг друга через «подзорные трубы», сооруженные из ладоней.

— Здоровья!

— С чего бы это я, вроде, не жаловался...

— А с того самого, Бишоп, что ты — не ниточка, а канат, ведущий к оставшемуся Трутню. И приказано тебе срочно лететь на базу Райт — Паттерсон в Огайо и делать вид, что ты готовишь пчелку к полету. Сегодня у нас — двадцать первое? Съезд открывается двадцать девятого. За день до этого у нас — День Д, я посылаю за тобой самолет, и ты сможешь не только обрядить своего любимца в подгузник, но и сделать ему ручкой на прощание. Все самому до размеров пчелки. А если красные, не достав нашего парня, прогневаются и порешат меня?

— Ну, к чему такие мрачные мысли, Бишоп? У тебя еще — полноценных восемь дней в чертовом запасе. На базе в Огайо есть Нина Кромвель — она и приговоренного к повешению сумеет утешить.

— Значит, все обстоит так серьезно? Может мне пора писать завещание, мистер Арчер:

— Ну, ты, по-моему, запоздал на пару дней...

Бишоп бросил последнюю пустую банку в корзину и сказал зеркалу: "Так-то вот, Бишоп. Банке место — в корзине, тебе — в Огайо. И не покроют тебя звездно — полосатым, и не найдется тебе местечка на лужайке Арлингтонского кладбища...

— Зря ты так убиваешься, Бишоп. Яверю тебе, дам чек и без расписки.

— То есть — без отдачи?

— Дудки! Я — не благотворительный фонд мистера Рокфеллера.

— Ты — чертов ублюдок, Арчер, и мы оба это знаем.

— Мы, Бишоп, — два чертовых ублюдка и знаем об этом с той самой минуты, когда положили глаз на Родео.

— Тоже верно. Хорошо, что вы мне об этом напомнили, мистер Арчер.

«Одинокий охотник» — 2

Сидели на веранде в креслах, закутавшись в одеяла из овечьих шкур и смотрели на диаграмму снежных линий на горизонте.

Шервуд: Помощник президента по национальной безопасности сообщил, что Айк не одобряет, но и не запрещает полет. Хотя нагадить Хрущеву не прочь.

Арчер: Не одобряет, но и не запрещает... Очень похоже на «Процесс» Франца Кафки.

Шервуд: Это еще что такое?

Арчер: Есть такой роман. Двойственность и опасность. Ответственность и невиновность.

Шервуд:

— Немец написал?

Арчер: Вообще-то — еврей. Но на немецком языке.

Шервуд: Кафку читать?

Арчер: Зачем? Президент и так действует совершенно в духе Кафки. И я так понимаю: мы — не только под колпаком. Но и под прицелом.

Шервуд: Я, Арчер, я. Но будь я проклят, если не преподнесу сюрприз Айку. Он до самых ушей полон всяких достоинств и заслуг, но, по большому счет, пока потакает красным. В Белом Доме вентилируется мысль передать космос вице-президенту. Это ли не глупость? Он не только не царствует, но и не правит. Айку доложили, что министр обороны Малиновский к космосу абсолютно равнодушен. Между наукой и военными — свары...

Арчер: Тем не менее наш «Атлас» в три раза менее мощный, чем их ракета Р-7. а модуль в два раза тяжелее и просторнее. Можно себе представить, что они натворят, если прекратят свои свары...

Шервуд:

— Айк переносит всю работу с ВВС на НАСА, тогда как русские все же бьются за первенство ВВС.

Арчер: А не может быть так, что Айк знает кое-что, чего не знаем мы?

Шервуд: Да целую уйму всякого дерьма! У него источников, как у собаки блох. Вот только он чешется по поводу каждого укуса и не замечает, что на самом деле болен чесоткой. Политической и международной. Кроме нас, Арчер, никто не понимает по-настоящему, что космос прежде всего — это война. Престиж страны — это плебсу. Хрущев, по-моему, понимает это спинным мозгом получше даже своих маршалов и нашего Айка. Я однажды популярно попытался объяснить ему, что наш американец в космосе — то же самое, что летчик «Летающей крепости» над Дрезденом. Улыбнулся, словно дитя выслушал. Министр обороны ему поддакивает. Известно6 генералы всегда готовятся к прошлой войне. А в России Королев под видом военных достоинств космических аппаратов пробивает свои научные проекты — вот почему они впереди нас на целый корпус. Но у Королева лоббист —Хрущев, а у нас — пасынок Айка НАСА, где каждая курица несет яйца в свое гнездо, а на рынок их вывезти некому.

Арчер: -По-моему, мистер Шервуд, вы не совсем правы. Просто это еще далеко не золотые яйца, да и наше яичко — по большому счету — серебряное...

Шервуд: Вот! Пора вернуться к нашим баранам, вернее — к «Улью». Ученые просрали Трутня №;2, и это — практически за пять минут до старта! Это — и твой недосмотр, Арчер. Штат Айдахо потерял своего гражданина.

Арчер: -Зато у нас есть еще целый штат Теннеси!

Шервуд: -Ну-ну, поведай мне о нашем последнем великом шансе. Он хоть здоров, по меньшей мере?

Арчер: Более чем! Мало того, Роберт уже начал обживать космос.

Шервуд: -Не понял...

Арчер: -Он уже купил в лавчонке у старой Мэгги Пигги — сувенирного пингвина и повесил его над приборной доской в кабине. Говорит, что предпочитает групповой полет.

Шервуд: -Славно! Хорошее чувство юмора. Вот только этот Пигги — не из ГРУ СССР?

Арчер: -Я проверил — набит тончайшей американской сосновой стружкой. Но это — цветочки. Роберт в свободное от работы время плетением макраме.

Щервуд:- Что-что? Ты шутишь, Арчер?

Арчер: -Никак нет, я сам видел в его комнате книжонку «Макраме в десяти уроках». Уже и успехи имеются — сделана отличная композиция Кецалькоатля. Роберт говорит, что он — покровитель воздушных богов. Страшненькое, вообще-то изображение, но болтается теперь рядом с Пигги.

— Шервуд: Так... Може, оОн еще что-то удумал?

Арчер: -Похоже на то. Повесил еще в кабине репродукцию «Видение вечности» Сальвадора Дали. — - Вытянул из папки картинку и передвинул в сторону министра.

Тот долго разглядывал её, потом осведомился:

— Это — тот самый художник? Сумасшедший?

Арчер: Он продает свои картины по таким ценам, что я не смогу купить ни одной, если вы не станете мне платить раз в десять больше.

Шервуд: -Хорошо. Я обращусь в Конгресс Соединенных Штатов с твоей просьбой. А серьезно? Ты спрашивал у психологов, что это значит?

Арчер: Естественно! Объяснение простое: тот, кто думает о бесконечности, не может не думать о вечности.

Шервуд: Правда? Так мы что — философа собираемся турнуть на орбиту?

Арчер: Не совсем, сэр. Наш Роберт прочитал «Тропик Рака» Генри Миллера.

Шервуд: Арчер! Не слишком ли широкая натура у нашего Трутня«

Арчер: Вовсе нет. Он побывал даже у девушки, что имеет между ног нечто с золотой каемочкой. Но акт не состоялся. Роберт сплоховал — забыл купить презервативы, а профессиональным запасом девушки побрезговал.

Шервуд: А Генри Миллера он читал до или после визита?

Арчер: Вместо, сэр!

Шервуд: Ну, слава Богу! А то я вовсе подумал, что он непредсказуемем. Есть что-то еще?

Арчер: Да уж... Пришлось свозить его в Нэшвилл — скончался Бак Спинкс. Но мы наблюдали за церемонией издалека, из машины.

Шервуд: Что — Трутень?

Арчер: Пошутил, что предпочел бы быть похороненным в космосе.

Шервуд: Глубокое замечание. Ты не находишь, что он задумывается о фатальности полета?

Арчер: А обезьяна задумывается?

Шервуд: Так на то она и обезьяна...

Арчер: Не скажите, сэр. Наш шимпанзе, когда через месяц после полета увидел кабину, то оскалился и стал бить кулаками об пол.

Шервуд: На его месте, Арчер, я бы тебя вообще нокаутировал.

Арчер:- Сдается мне, сэр, что вы что-то хотите мне сообщить, да никак не решаетесь.

Шервуд встал и начал прогуливаться по веранде. Потом круто обернулся:

-Ты, Арчер, умница. Но сегодня я —Кассандра без титек. Мне очень жаль — Бишоп мертв.

Арчер: Как? Кто его мог на базе найти и достать?

Шервуд: Похоже, моя вина, Арчер. По источникам из Лэнгли Советы запускают космонавта второго февраля. Нам только и остается крайний срок — первого. Вот я и приказал вернуть Бишопа. Кто же знал, что так получится?

Арчер: Русские?

Шервуд: Вряд ли. Нет, действительно — вряд ли. Старый негр-служитель в туалете отеля «Фейермонт» Сан-Франциско воткнул ему в горло отбитое горлышко бутылки. Сам — в полном дерьме и героине. Ничего внятного не говорит.

Арчер: Неправда. Очень даже говорит. Сначала — Айова. Теперь — Бишоп. Выстрелы — в десятку и в девятку. Случайность — осознанная необходимость. Господь перекрывает нам кислород. Нет, сэр, есть в этом что-то фатальное. Я не огорчен, сэр, я взбешён. мы выстраивали все так ладно, так славно. Даже президент не осмеливается нам помешать. Это — происки Господа, сэр.

Шервуд: Ты считаешь, что потеря Бишопа невосполнима?

Арчер: Бишоп Робу — лучше родного отца. Был. Оба теперь там, где нас нет пока. Все эти закидоны Роба — из-за тоски по Бишопу. Ох, не знаю даже, как я сообщу ему... Нет, такое сообщение — крах нашей авантюры.

Шервуд: А если, скажем, за день до дня Д у Бишопа вырежут аппендикс?

Арчер6 Вырезать-то могут, но без телефонного благословения хотя бы Робу будет неуютно в космосе.

Шервуд: Это стоит обдумать, Арчер. Если это так важно...

Арчер: Важно, сэр. Ох, как все не заладилось...

Шервуд: Сквозь тернии — к звездам! Выше, голову, старина. Знаешь, как говорят у русских? Нас имеют, а мы крепчаем...

Работа под прикрытием

Милая перебранка в палатке перед сном. Потом девушки выбрались из неё и отлучились куда-то. А вернулись к костру, чтобы поднабраться дарового тепла. В костре собрались лалы, аметисты, яхонты, смарагды, случались и флажки пламени. Семен целомудренно держал спутниц в фокусе бокового зрения. И — напрасно: женщины без мужского внимания меркнут. Свитера у девушек были вигоневые, и груди проступали сквозь ткань целомудренно и все же немножко кокетливо. Обе были высокие, подтянутые, гибкие, но почему-то хотелось их не просто раздеть, а облечь в волейбольную форму. Девушки контрастны: белобрысость Люды припоминала опару в большой кастрюле — так и хотелось ущипнуть её за щеку или же за другую округлость, а Зина чернява как-то уж вовсе вызывающе. Соперницами они не были, так как первенство Зины оспаривать не имело смысла, но и рядом с ней можно было «урвать» кусочек удачи. Тем более, что Зина за несколько дней до похода укоротила волосы и еще не привыкла к новой прическе и новому своему облику. Да и к любопытным дружеским взглядам — тоже. Мужское общество казалось им само собой разумеющимся. Двадцать два года перешли грань любопытства, ограничивая в выборе партнера. Девушки в турпоходах обучены многому, в первую очередь — снисходительности, пониманию и показной нестеснительности. Это напоминало тренировки в семейной жизни без обреченной сексуальности. Но и кокетливость все-таки была наготове. Никто еще как бы не поженился, но расчет все равно проглядывал возвращением под родительский кров. Туристки и туристы — принцессы и рыцари, им следовало вести себя так: терпение, выдержка, мужество, а главное — партнерская надежность. Казусы тут случались, но боролись с ними молчанием. Суровая природа, суровые правила. А мат контролировался. «Ё-моё!» Приветствовался комический выход из пикантной или трудной ситуации. Это было временное племя, но на грани смертельной угрозы проглядывало постоянство. В туржизни — множество отвлекающих моментов и оттенков. Монотонность лыжного труда не отвлекает, а, напротив, стимулирует фантазию. Без неё не выдержать, но и её выдержать очень трудно, так как пары в походах редко складываются удачно, хотя и здесь бывают исключения. Тем не менее смотрят на них свысока — другим еще только предстоит эта вышина. Случаются и внезапные порывы, но сама обстановка слишком аскетична и препятствует сближению. На глазах Семена разворачивалось много романов, которые заканчивались внезапным охлаждением и равнодушием. Красота природы была не в пример красоте человеческой.

У Семена было много соблазнов. Пару раз он им поддался, но семейная жизнь была ему заказана, и все заканчивалось случайным мужским удовлетворением.

Девушки тоже уставились неподвижным вниманием в костер, словно чувствовали невидимую тяжесть мужской думы. До этой бездны им было еще далеко. Даже немного неуютно. Переглянувшись, они осторожно отступили к палатке.

Работа под прикрытием только на первый взгляд романтична. Двойная видимость, двойное зрение, двойное мышление, двойное спокойствие. Он — как аккумуляторная батарея, которой не требуется подзарядка. Он — как подводная лодка, в которой важнее не перископ, а торпедные аппараты. Три года войны научили его временности жизни. Убивал он без удали и без удовольствия. Просто — работа, просто — еще один шаг ЗА. Как-то случилось, что карьера его не задалась, перед начальством он не умел «крутить хвоста», потому что этого хвоста у него не было. Вот уже пару лет Семен стал задумываться о своей жизни, вернее — двух жизнях, из которых ни одна не была главная. Смотрел он как бы со стороны, не совсем критически, но опять-таки — с некоторым удивлением. Штабная должность ему претила, а оперативная работа — сколько там еще её осталось...

Особенно удивляло его отсутствие у него хобби. Музыка, литература, кино — все это области информации и коммуникации.

Два ангела за плечами настороженно поглядывали друг не друга. Однажды ему даже пришло в голову, что ресурс его вырабатывается. Тогда он отправлялся в спортзал, надевал перчатки и бил в тугие бока мешка с остервенением и злобой. Он понимал случайность обрыва такой жизни. А другой жизни у него просто не было. Такая жизнь? В общем-то, — никакая. Плюс на минус = ноль, и не важно, каков плюс и каков минус.

Он — выродок, он — советский самурай. Его жизнь никому не принадлежит, даже ему самому.

Когда-то, в юности, он примерял на себя роль Печорина, а потом эта химера растаяла. Его не интересовала общая картина жизни, зато каждый её момент можно было проживать дважды. Он — как актер, только вот покидать сцену никак не мог выбрать времени.

Недавно Семен узнал, что где-то в Мордовии у него — сын двух с половиной лет, но не дрогнуло отцовское чувство, не сработало воображение, не представилось маленькое существо со славным забавным выговором.

Мать в Пятигорской станице, другие родственники — все это Зазеркалье. Как живут другие в его положении — это не важно. Здесь и сейчас он самее самого себя. За это его уважало начальство и даже немного побаивалось. Одинокий бы потому, что не выглядит столь опасным. У него — отличная реакция, вот только она часто срабатывает впустую. Говорят, что это убивает нервные клетки. Смешно — нервные клетки мертвого человека...

Однажды он провел месяц в лагере — сравнительно легко было это пребывание. Еще в камере его сразу попытались подмять, а он превысил пределы разумной обороны, потому что ничего разумного в этом месте не было. В лагере тот, кто был ему нужен, вышел на него сам и даже передал ему устную «маляву» — якобы, в другой лагерь. Дело закончилось к общему удовлетворению начальства — такова сексуальность в наших органах. А Семену это стоило двух зубных коронок и поломанного ребра.

В Закарпатье он брал «челнока» с той, польской, стороны. Была долгая погоня в горах — хотелось самому, один на один, по-рыцарски. Дурацкая затея — схлопотал пулю в плечо. А Семен обошелся руками. Противник был так силен, что Семен еще больше себя зауважал. На вручение ордена его вызвали в Москву — кинотеатр «Ударник» ВДНХ, дамочка на служебной квартире. С Большого Каменного моста долго любовался Кремлем, все время думая, какие там подземелья. Пошел по набережной, и вдруг подсознание подсказало: «хвост»! Сначала не понял, а потом, пройдя немного, сообразил: рядом — английское посольство.

Ему подарили билет в Большой театр на какой-то балет — он его презентовал первой попавшейся девушке. Куратор хмыкнул, прощаясь с ним. Семен расслабленно пожал плечами.

Сел за столик в ресторане «Националь», потом огляделся, встал и ушел — это был не его муравейник.

Однажды он сравнил себя с отлаженным и смазанным на всякий случай механизмом. Не то — все-таки два отдела головного мозга. Они были у него практически равнозначными.

Вот уже три дня, как он наблюдает за Зиной — такая кипучая энергия да еще в мирных целях! Девушка патриархальная, деревенская, надежная — начальство бы одобрило. Еще бы — из неё бы вышел отличный сотрудник. Когда она переодевалась, он обратил внимание на её предплечья — конечно, девственница... хлопотное, однако, дело... а к любви вон она как открыта! И выбор, вроде, есть, а она словно королевича дожидается. У Люды в этом плане — какая-то ущербность, какая-то заторможенность...

Игорь вполне доминантен. Имидж — на уровне, а вот заикание... какое-то несколько нарочитое. Значит, некая неуверенность в нем все же присутствует.

Юрчик — немедленно отчислить из команды! Паренек нацелен принести несчастье не только себе, но и кому-то другому.

Рустам и Георгий — из почтовых ящиков, категория знакомая. Конечно, однокашники Игоря, но пора бы уже им в большой мир выходить, оторваться от студенчества.

Саша станет карьеристом, а вот Коля... Коля, наверное, распылится — слишком тонкая душевная организация.

Да, книги читать незачем, когда есть люди...

Не так страшен черт, как его малютки...

Костер прикрыл глазоньки веками пепла.

Продолжение