Читавший мои произведения вряд ли поверит, что я родился и жил в Праге. Город, улица, дом, мост, река, замок, кладбище — без единого хотя бы названия — что это за ориентиры?! Только слепой не поместил Прагу в своё повествование, но я-то всё видел! Да, конечно, ребенком я был ближе к мостовой и фундаменту, чем к куполу или шпилю, к земле, а не к небу, к корням, а не кронам, и все-таки, все-таки...как случилось, что Прага не стала моей?

По-чешски prah означает «порог». Для меня символика этого слова имеет особое значение. В своих произведениях я не дал описания ни единого, даже самого крохотного уголка города, словно никогда не переступал порога своего дома. С другой стороны, все мои старания и надежды когда-нибудь покинуть Прагу, навсегда пересечь её границу... все мои попытки оказались напрасными, безуспешными. Даже мой труп не оставила она в покое и притянула невидимой рукой на своё Страшницкое кладбище. Прага, prah, прах мой и её воссоединились. Может быть, и потому она еще не отпустила меня, чтобы я не связал своё имя еще с каким-нибудь городом — ах, так ты ревнива, нелюбима моя?!

Прага, порог, препятствие — вот чем всегда я тебя считал. «У этой матушки острые когти»,— писал я своему другу, а должен был сказать еще резче — «мачехи». Как случилось, что я отказался от своей родительницы, не признал её, столь многими любимую?! Её называли «Злата Прага», «стобашенный город» (на самом деле башен было более шестисот), «Городом на семи холмах» (разница в высотах достигает двухсот метров), «Зеленый град (одних только парков и скверов в нем — шестьсот гектаров) и даже «чешская Венеция»... Её любят и холят жители, писатели, поэты, скульпторы, художники, архитекторы. Готика и барокко украсили город великолепными медальонами, Влтава заключила его в свои голубые объятия, от щедрот своих подняла из глубин семь островов для счастливого времяпровождения жителей, подняла над собой тринадцать мостов, из которых Карлов мост был самым чудесным и самым близким для меня по местожительству.

Что за аберрацией зрения наделила меня судьба — я видел то же, что и 450 тысяч пражан, но на пути от зрения к сердцу величие и красота становились призрачными: фата-моргана Праги висела над Влтавой, каменную плоть зданий можно было ощущать рукой, а я точно видел их в сновидениях. Ни устно, ни письменно я не называл Прагу Родиной, словно сердце моё и не догадывалось об этом слове. Сколь многие Больны Прагой, и только я обладал совершенным к ней иммунитетом, да и как могло быть иначе: этот город завоевал мой отец Герман Кафка, был его владыкой, а я — бесправным подданным, рабом, а какой же раб не мечтает о свободе, какой заключенный не мечтает вырваться из своей тюрьмы? Сейчас говорю об этом спокойно и почти объективно — теперь у нас с отцом нет надобности делить его Прагу... Вишни и яблони, Сирень и каштаны нежно буйствуют весной, летом покрывают все зелеными куполами, осенью опрокидывают на город безумную палитру и гравюрствуют зимой — это проходящее непреходящее природы учило меня своим законам на неизвестном мне языке, и потому все то, что говорили о граде и мире urbi et orbi окружающие, было мне не понятно. Прага — это отец, а я — такая крохотная частица его, видимый только под микроскопом сперматозоид, который совершенно случайно умудрился уцепиться за жизнь и внедриться в неё не слишком счастливо. Напрасно кто-нибудь упрекнет меня за крайности выражения моего чувства одинокости и одиночества, это чувство — совершенное библейское, у него только один недостаток — оно не достигло Господа. Молельные дома, синагоги, храмы, костёлы, церкви окружали меня, колокольные звоны старались разбудить моё сердце, но чтим-то волеизъявлением я был награжден множественным отсутствием талантов и способностей, а главное — чувств, о чем узнал поздно и с печальными для меня последствиями. У меня была целая пригоршня золотых монет, но одни были с аверсом без реверса, другие — с реверсом без аверса, и, следовательно, я не мог купить на них ничего стоящего!

Судите сами: у меня — великолепный чуткий слух, но он абсолютно лишен музыкальной проникновенности; моё острое зрение различает всё вблизи и вдали, но краски не умеют картиной отпечататься в моем зрачке: я вижу черное, белое и бесчисленно — серых оттенков. Сердце моё глухо стонет от неутоленной потребности любви, потому что оно любить не умеет и никого не впускает в свои объятия. И мне никогда ничего не добиться в жизни, потому что я лишен тщеславия — этого главного аккумулятора человеческой натуры. Но это — только на поверхности; в глубине же, как в музее, этикетка с частицей НЕ прикреплена к экспонатам множества способностей, дарований, талантов, а главное — чувств. Я еще не догадываюсь об этом отрицательном наследии, которое не принесет мне ни счастья, ни успехов в жизни.

Прага была старше меня на много — на целое тысячелетие. Но я — ученик нерадивый, и в своем потреблении города интересовался вещами скорее второстепенными. Например, импозантный ГРАДчанский кремль на противоположном берегу Влтавы напротив нашего дома в Старом Городе казался мне просто каменным напластованием, потом я услышал о ВышеГРАДе и сразу связал два эти именования, бывшие близнецами исторически десять веков назад с холмов на разных берегах Влтавы смотрели друг на друга две крепости, где резиденствовали чешские князья, а наше семейство теснилось по большей части в Старом Городе, на правом берегу реки. В середине 12 века именно на этом месте (вокруг Староместской площади) сложился торговый район, так как Прага оказалась в центре продуваемой военными и торговыми ветрами Европы. На севере Старый Город теснил к Влтаве Йозефов — район еврейского гетто. Порождение средних веков, Йозефштадт был самым непрезентабельным местом Праги, средоточием множества несчастий, обителью горя, предельного и запредельного. Евреи жили замкнутой жизнью, но войны и беды не обходили и их стороной. В начале 16 века чешский престол занимает Фердинанд, отпрыск Габсбургов. В 1641 году грозный пожар ярыми языками пламени вылизал огромные проплешины в облике города. Король Фердинанд воспользовался этим и пригласил итальянских архитекторов, которые внесли свой вклад — плоды с древа эпохи Возрождения. Йозефштадту на его долю почти ничего не досталось — гетто казалось побирушкой на карте готическо-барочной Праги.

После поражения Чехии в битве у Белой Горы Богемия почти на три столетия оказалась под властью немецких феодалов. Католицизм принес религию, храмы, немецкий язык. Что оставалось обитателям Йозефштадта? Нужно было приспосабливаться к немецкой знати, как они приспосабливались к знати чешской... в еврейскую среду проникает немецкий язык. Вот так средневековые феодальные «разборки» дали литературе 20 века немецкоязычного писателя Франца Кафку. И только теперь в голову мне приходит мысль, что отец был прав, упрекая меня — он зачал меня как раз вовремя: полувеком раньше я рабствовал бы у какого-нибудь владельца замка, полувеком позже — оказался бы в смертельной ловушке Майданеков и Освенцимов, где погибли мои сестры.

Какой же вывод из всего этого следует сделать? Очень простой: я потому и не стал настоящим евреем, что не испытал обычных для нашего народа тягот, воспитывающих сопротивляемость и силу воли, закладывающих стремление к совершенствованию. Я был тепличным растением, пусть корням моим негде было ветвиться, пусть ухаживали за мной слишком пристально и не давали вдоволь живительного углекислого газа. Я оказался орхидеей-паразитом на могучем дереве Кафки, питался от его щедрот, которые тоже оказались ограниченными. Конечно, я мог бы дышать кислородом какой-нибудь религии (например, мой дядя Рудольф Леви принял католичество), мог пойти по коммерческой части... увы-увы, я не способен ни на первое, ни на второе. Ни... так далее. Был настолько задумчив и легкомыслен. Что запоздал к раздаче талантов и способностей, так что и выбирать-то оказалось не из чего. Господь в утешение мне объявил: «Ты станешь чемпионом по неуверенности в себе и превзойдешь любого и каждого в этом плане». А я не догадался даже напомнить ему, что рожден не под знаком Весов, а — Рака, так что вместо двух достоинств, присущих этим знакам я обрел оба их главных недостатка — неуверенность и скрытность. Это сейчас я раскрываюсь перед тобой, читатель; мне почти нечего уже стесняться — исследователи и критики все рассказали за меня, столько же еще и прибавили; все это — правда и неправда, вернее: это — две полуправды, из которых не сложить единой. Я — объект и субъект одновременно, и в зазор между ними не сунуть бритвенного лезвия; вот почему я знаю себя и — не знаю; выводы мои, даже самые глубокие, — легкомысленны; я — тот самый ключ, который не подходит ни к одному из замков в мире.

Глава третья