Из Секретного Дневника Макарова (КГБ)

Часть первая

14 июня 1958

Приказом Председателя КГБ А. Е. Шелепина при согласовании с Главкомом Вершининым назначен куратором Космического Проекта.

15 июня 1958

Помощник Главкома по космосу Николай Петрович Камышин в частной беседе неодобрительно отозвался о моем назначении. Похоже, он еще не понимает, что я могу в какой-то степени уравновесить скрытое противостояние военных и ученых. А товарищ Шелепин хочет иметь свою линию доступа к Н. С. Хрущеву. Мое мнение: инициатива тут должна исходить не снизу, а сверху. Себе дороже — лаптем щи хлебать.

6 июля 1958

От Руднева сообщают, что в ЦК КПСС и Королева -серьезные разногласия по поводу информации общественности о наших запусках. Идет перестраховка, а также — ложный патриотизм: в Советском Союзе могут быть только успешные запуски. А слухи, слухи? На всякий роток не накинешь платок. Да и ведь всегда и везде тайное становится явным. И нам прибавляется работы, то есть, мы тоже становимся источником информации. Королев очень рассержен. Говорит: «Если уж мы будем собачек замалчивать, что будет, когда дойдем до человека?». Сергей Павлович, конечно, крутой мужик, но — в технике, а систему информации его стараются не впускать: идеология спускается сверху. Есть в этом и еще один просчет — заранее смотрят в рот начальству и боятся ответственности. А специалист не должен перекладывать ответственность на идеологов. хотя, конечно, приставлен и от этого ведомства. Но, по правде сказать, моя миссия — тоже палки в колеса и источник страха. Стараюсь быть со всеми ровным, но чужую отстраненность все равно ощущаю. Пожалуй, только Келдыш смотрит на меня скорее с сочувствием, чем с опаской. Интеллигент — «не то, что нынешнее племя».

11 июля 1958

Оказывается в планах ВВС США — не только отправка человека в космос, но и высадка на Луну. Амбиции, однако! Главком Вершинин: «Не кажи гоп...»

12 июля 1958

В свое время ответственный в НКВД по науке Кобулов заявил Туполеву6 «Вы работайте, а тюрем мы вам настроим».

13 июля 1958

Королев Сергей Павлович обвинялся в преступлениях, обозначенных в статье 58, пунктах 7 и 11 Уголовного кодекса Российской Федерации.

Пункт 7 — это «подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенной в контрреволюционных целях путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий или противодействия их нормальной деятельности, а равно использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций, влекут за собой высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и тем самым гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества».

Пункт 11 еще страшнее: «всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке и совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения преступлений, предусмотренных настоящей главой».

То есть — любого инженера, исследователя или испытателя можно привлечь по этим статьям, поскольку продвижение вперед науки и техники априори предполагает неудачи и даже аварии...

Еа пути Королева до войны и после их было предостаточно — впрочем, как и у других. Практически можно по 7 пункту привлечь и любого хирурга, имеющего «личное кладбище» пациентов с неудачной судьбой.

Вот откуда поговорка: не ошибается тот, кто ничего не делает.

7 пункт означает также, что ведущий новое дело атакует ДОТ собственным мозгом и телом.

27 сентября 1938 года депутат Верховного Совета СССР Василий Васильевич Ульрих «отвесил» Королеву 10 лет тюремного заключения.

Прииск Мальдяк — 600 километров севернее Магадана. Как Королев выжил, не понимаю. В первую зиму из пятисот заключенных осталось над вечной мерзлотой только сто. Его опыт... его с черной икрой не скушаешь...

Август 1958

Генеральный Конструктор космической техники С. П. Королев на одном из совещаний, обращаясь к присутствующим, спросил: «Вы знаете, почему мы летаем безаварийно?» И продолжил: «Потому что наши конструкции предельно просты». Умный мужик! А вот, говорят, в США уже используют вычислительные машины. Я как-то слышал, что при нем повторили советский лозунг: КИБЕРНЕТИКА — ПУБЛИЧНАЯ ДЕВКА ИМПЕРИАЛИЗМА«. Королев только добродушно захохотал. Tet-a-tet я как-то сказал Сергею Павловичу: «Если мне придется выбирать между вами и еще кем-то, то я буду на вашей стороне». Он улыбнулся: «. Свежо предание, да верится с трудом». Зековская недоверчивость, но и осторожность. А и есть от чего: был арестован в июле 38-го, бил вечную мерзлоту на Магаданщине, в конце сентября сорокового переведен в «шарашку», а перед этим не успел на последний пароход «Индигирка» на материк. Пришлось еще полгода мечтать о Большой Земле. А тот последний пароход после аварии у Хоккайдо затопили вместе с зеками. Ну и где бы мы были, если бы Королев нырнул в Охотское море?

Кое в чем Сергей Павлович прав. Перед одним из запусков выяснилось, что не работает какой-то датчик. Специалисты поднялись к головному отсеку, отсоединили четыре проводка датчика, и ракета прекрасно взлетела. Кому нужен был этот датчик?

Сергей Павлович рассказал, что по ракетной технике мы ввезли шесть тысяч специалистов — немцев вместе с семьями, а потом добавил: «Лучше бы мы одного Вернера фон Брауна привезли...»

Секретное совещание с представителем ГРУ: американцы уже отобрали семь космонавтов (из 508 кандидатов): астронавтом мог стать лишь квалифицированный летчик-испытатель со степенью бакалавра наук и с налетом не менее 1500 часов. Королев предложил с учетом большого будущего отобрать в состав космонавтов 25 — 30 человек, но, если у американцев предельный возраст сорок лет, то у нас путь будет тридцать. Когда Камышин спросил, как быть с АВС, стоит ли его включать в эту группу. Королев подумал и сказал: «Нет, пусть готовится по индивидуальной программе — его должны держать на плаву исключительность его положения и твердая вера именно в него. Американцы входят в состав программы „Меркурий“, и АВС как раз лестно такое соперничество».

Камышин: «А можем ли мы быть уверены в том, что у американцев нет своей «темной лошадки»

Представитель ГРУ: «Такой слух они распускают в определенных кругах. К сожалению. Мы пока не можем пробиться на базу Эдвардс в Калифорнии, где они кого-то прячут. Не знаю, может быть, это — отвлекающий маневр».

Королев: «Меня сейчас больше заботит не космонавт. А аппарат для него. И, разумеется, — Р — 7. у нас слишком много накладок личного характера. Не хотелось бы возвращаться к собственной биографии. Но считаю, что товарищ Макаров обязан провести соответствующую профилактическую работу по осознанию каждым смежником и сборщиком задачи государственной важности. Деньги — деньгами, но мы теряем время, которое прибавляется к американскому ресурсу. Я представил список рабочих, которым нужно срочно выделить квартиры, — пусть у них поменьше болит голова о быте. Если Совет Министров не примет в ближайшее время соответствующее решение... нет, мое предложение отклонено быть не может».

Я и раньше замечал, что Сергей Павлович изыскивает мельчайшие ресурсы, но теперь и мне он нашел трудное применение — моя работа будет не видна для награды, зато наказание может воспоследовать в любой дурной час. От коллективной ответственности — к личной. Побригадная ответственность. Магаданский опыт... А здесь и ответственность — не чета тамошней золотой лихорадке. начинаю понимать Королева — он столько рисковал собственной головой...

2 сентября 1958

Подполковник Исаев доложил, что АВС успешно закончил десять классов, прошел курс в Серпуховской авиашколе и закончил вторым авиакосмическое училище. Присвоено звание лейтенанта. Все — лучше не бывает. Физическое состояние — на пять с плюсом. Камышин с его делом. Спросил, как удалось отыскать столь достойного кандидата. Ответ — майор Безлюбнов из Германской группы.

— Отметить бы надо...

— Уже. Переведен в чине подполковника в отдел кадров Технического управления.

4 сентября 1958

Генерал-лейтенант Кутасин назначен руководителем группы поиска запускаемых аппаратов — с широкими полномочиями вплоть до немедленного подключения обкомов.

9 сентября 1958

Генерал Камышин в частной беседе сорвался — обозвал ракетчиков «артиллеристами». В общем-то так оно и есть: только они — бывшие артиллеристы. Он считает, что должны главенствовать летчики, ВВС, так как подступает фаза запуска человека в космос, и тут нужны опыт и психология летчика. Вполне резонно.

11 сентября 1958

Сегодня — встреча с Хантом (системы подрыва корабля). Я:«Еще понимаю. Если в корабле будут животные. А если — люди?.. Хант: «Это предусмотрено техническим заданием. Опять же — по требованию КГБ. Потери людских и материальных ресурсов занижены».

Я обратился к Николаю Павловичу. Тот: «Команда на подрыв будет рассматриваться коллегиально». Не мне это — нечто иезуитское. Режим секретности за мной. Не стану ли я мальчиком для битья?

13 сентября 1958

Только что мне доставили документ чрезвычайной важности.

«г. Москва. ЦК ВКП(б)

Иосифу Виссарионовичу Сталину.

Королева Сергея Павловича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Советские самолеты должны иметь решающее превосходство над любым возможным противником по своим летно-тактическим качествам. Главнейшие из них — скорость, скороподъемность и высота полета. Сейчас в авиации повсеместно создалось положение, при котором самолеты нападения почти не уступают по качеству самолетам-истребителям, а также и другим средствам обороны. Это дает возможность нападения воздушному противнику на большинство объектов внутри страны. Это подтверждает и опыт последних войн. Только решающее превосходство в воздухе по скорости, скороподъемности и высоте полета м. б. надежным средством защиты. Это условие необходимо и для успеха наступательных действий авиации и в настоящее время зачастую предопределяет успешный исход всей кампании в целом. Обычная винтомоторная авиация в силу самого принципа своего действия (двигатель внутреннего сгорания, гребной винт — пропеллер) уже не может дать нужного превосходства самолетам обороны над им же подобными самолетами нападения. В этом отношении обычная авиация стоит почти у своего предела, а все ее средства, как-то: наддув, винт переменного шага, парогазодвигатели или турбины и пр. — все это полумеры, а не выход из создавшегося кризиса.

Выход только один — ракетные самолеты, идея которых была предложена Циолковским. Только ракетные самолеты могут дать преимущество над лучшими винтомоторными самолетами, а именно: по скорости в 1,5–2 раза и более; по скороподъемности в 8-10 раз и более; по высоте полета в 1,5 раза и более, а также по своей неуязвимости, мощности поднимаемого вооружения и т. д. Для ракетных самолетов область огромных скоростей и высот есть не препятствие в работе, а фактор благоприятный в силу самого принципа действия ракет, в отличие от винтомоторных самолетов, областью которых являются относительно малые скорости и высоты полета. Значение ракетных самолетов, особенно сейчас, исключительно и огромно. За рубежом уже 15–20 лет во всех крупных странах интенсивно ведутся работы над ракетами вооружения, а в основном — над созданием ракетного самолета, чего, однако, до 1938 года достигнуто с успехом нигде не было (в Германии — Оберт, Зенгер, Тиллинг, Опель и др., во Франции — Руа, Бреге, Девильер и др., в Италии — Крокко и др., в США — Годдард и др., и т. д.). В Советском Союзе работы над ракетными самолетами производились мною фактически с 1935 года в НИИ № 3-НКОП. Аналогичных работ никем и нигде в СССР не велось. До моего ареста (28 июня 1938 года) за 3,5 года работы были осуществлены несколько типов небольших ракет (до 150 кг весом), разных моделей и агрегатов и произведены сотни их испытаний на стендах и в полете. Был разработан ряд вопросов методики и теории ракетного полета и издан в печати и пр. Впервые в технике в 1938 году с успехом были произведены основные испытания небольшого ракетного самолета (весом 700 кг). Испытания его в полете были с успехом закончены в апреле 1940 года, что я узнал из акта технической экспертизы. Из сказанного видно, что, несмотря на очень малый срок моей работы над проблемой ракетного полета и ее общеизвестные огромные технические трудности, сложность, новизну, особую секретность и отсюда — полное отсутствие литературы, зарубежного опыта, консультаций и пр., несмотря на все это, кое-что было сделано, правильное начало было положено.

Целью и мечтой моей жизни было создание впервые для СССР столь мощного оружия, как ракетные самолеты. Повторяю: значение этих работ исключительно и огромно. Однако все эти годы я лично и мои работы подвергались систематической и жестокой травле, всячески задерживались и т. п. ныне арестованным руководством НИИ-3 — Клейменовым, Лангемаком и группой лиц: Костиков (сейчас зам. дир. НИИ-3), Душкин и др. Они по году задерживали мои производственные заказы (212), увольняли моих сотрудников, или их принуждали к уходу (Волков, Власов, Дрязгов и др.), распускали обо мне слухи и клевету на партсобраниях (Костиков), исключали меня без причин и вины из сочувствующих ВКП(б), публично вывели из совета ОСО и многое другое. Обстановка была просто невыносимая, о чем я писал, например, 19 апреля 1938 г. в Октябрьский райком ВКП(б). Они же ввели в заблуждение органы НКВД, и 27 июня 1938 года я был арестован. Клейменов, Лангемак и Глушко дали клеветнические показания о моей якобы принадлежности к антисоветской организации. Это гнусная ложь, и это видно хотя бы из следующего: конкретных фактов нет, да и не может быть; Клейменов и Лангемак взаимно ссылаются на то, якобы один слышал от другого, при этом в разное время и т. п. Выдаваемые ими за акты вредительства с моей стороны: сдача заказа на ракеты в авиатехникум в 34 г., задержки в ракете 217 и высотной ракете, даже сами по себе, если разобраться, никак не могут быть истолкованы, как вредительство. Кроме того, сдачу заказа в авиатехникум, как легко и проверить, я не производил, ее дали Щетинков и Стеняев. Над высотной ракетой я вообще не работал, а объект 217 по своему объекту ничтожно мал, да и был выполнен досрочно. Костиков, Душкин и др. никогда не видали в действии объектов моих работ и не знали даже, как следует, их устройства, но они представили в 38 г. в НКВД лживый «акт», порочащий мою работу и безграмотно искажающий действительность. В 1938 году следователи Шестаков и Быков подвергли меня физическим репрессиям и издевательствам, добиваясь от меня «признаний». Военная коллегия, не разбирая сколь-либо серьезно моего дела, осудила меня на 10 лет тюрьмы, и я был отправлен на Колыму. В частности, на суде меня обвиняли в разрушении ракетного самолета, чего никогда не было и который эксплуатируется и сейчас, в 1940 году. Но все мои заявления о невиновности и по существу обвинений оказались безрезультатны. Сейчас я понимаю, что клеветавшие на меня лица старались с вредительской целью сорвать мои работы над ракетными самолетами. Уже более года как отменен приговор и 28/V с. г. окончено повторное следствие, причем: моими показаниями и повторной экспертизой от 25/V 40 г. опровергнуты обвинения и клеветнические показания на меня, но повторное следствие не встало на путь объективного разбора моего дела, а, наоборот, всячески его замазывает и прикрывает юридическими крючками, а именно: эксперты Душкин, Дедов, Калянова используются вновь, как свидетели (что незаконно), мне не предоставлено дачи объяснений по их показаниям, или очных ставок и пр. Свидетели с моей стороны не допрошены, я не допрошен подробно по показаниям арестованных и пр. и, наконец, мне снова предъявлено обвинение по ст. 58, п. п. 7 и 11, что явно неправильно и нелепо. Третий год скитаюсь я по тюрьмам от Москвы до бухты Нагаева и обратно, но все еще не вижу конца. Все еще меня топят буквально в ложке воды, зачем-то стараются представить вредителем и пр.

Я все еще оторван от моих работ, которые, как я теперь увидел при повторном следствии, отстают до уровня 1938 года. Это недопустимо, а мое личное положение так отвратительно и ужасно, что я вынужден просить у Вас заступничества и помощи. Я прошу назначить новое объективное следствие по моему делу. Я могу доказать мою невиновность и хочу продолжать работу над ракетными самолетами для обороны СССР.

13 июля 1940 г.

С. Королев«.

Прошло 18 лет. Профессиональная привычка ничему не удивляться. Человеческая привычка впадать в прострацию. Я — по другую строну колючей проволоки, и мне не стыдно — мне страшно. Меня миновал меч железного Феликса, да и теперь многое может быть, пусть и не столь кардинальное. Мои прошлые грехи?.. Пусть любой в ЦК бросит в меня камень. Мне даже не позволено искупить мои грехи — я поставлен на место, где награды заведомо невозможны. Так что я ничем не рискую, кроме пенсии. Но это — в первом приближении. И вектор сейчас направлен... в сторону ссылки куда-нибудь в Сибирь на заводик мелкого пошиба и ответственности. Мне больше не придется общаться с настоящими людьми максимальной эффективности и таланта. Судьбы большинства — тоже из самой Большой Энциклопедии, хотя я сомневаюсь, что её когда — нибудь издадут. Имя Королева — Генеральный Конструктор. Его биография — за семью печатями. Я смотрел в его глаза. И эти глаза мне не понравились. Они на все смотрят через якутскую морозную дымку. Он был в аду, так что, наверное, знает цену чистому небу и таинственному космосу. Вот что в его голове, в мыслях и в будущем. Если он будет работать, то умрет и не заметит этого. У него больное сердце из брони. Он родился железным, а мое ведомство закалило его до бесконечности.

Оказывается, я не могу ничего для него сделать. Зачем я тогда?

В 1940 году, говорят, Королев в «шарашке» на улице Радио, помятуя о Колыме, заявлял: «Хлопнут нас всех здесь — без всякого некролога». Что-то не верится. Думать-то, разумеется, мог, а вот высказывать... Конечно, из Бутырок — сразу в почти санаторные условия за колючкой. Но вертухаям запрещено было входть в спальни научных заключенных. И из «обезьянника» на крыше здания можно было, тоскуя, любоваться Москвой. И все-таки — "шлепнут«...Как говорится, — на худой конец...

Королев всюду возит с собой алюминиевую исцарапанную кружку колымских времен. Талисман? Непреходящая память?

16 сентября 1958

АВС просится в отпуск — на Урал, к сестре, которая работает на угольном разрезе Веселовка. Никто не решается взять ответственность на себя — ни в ЦК, ни в Министерстве обороны. Там вообще — болото из болот. Малиновский иной раз такие резолюции пишет, что хоть в цирк на репризы отдавай. По поводу назначения зама Каманину еиркнул: «Зам — это необязательная необходимость». И ведь правильно его поняли: зам Каманину — по бороде!

По поводу отпуска АВС он спросил не моего мнения, а об обстановке на Урале. Какая там обстановка!? Весь Урал — закрытая зона. Да еще глухомань — Веселовка: дети и внуки ссыльных, а то еще — и с Петровских времен. Горы, тайга, и болота, и лешие — вместо шпионов. И вообще — опорный край державы... я и объяснил, что муж сестры АВС — человек из надежных, начальник Веселовского разреза, коммунист, человек самостоятельный. Чего бояться под таким присмотром? Пусть АВС таёжным воздухом подышит, кедровых шишек привезет нам в подарок. В общем, я завизировал. Потом — Каманин. Потом — Королев. Потом некто Строев из орготдела. Потом — сам Ф. Р. Козлов, хотя и призадумался — не сходить ли на поклон к Никите Сергеичу. Если бы АВС знал, сколько резолюций на его заявлении — зауважал бы себя шибко, государственного человека.

Синильга

В аэропорту Кольцово позади стоянки такси стояла черная «Победа» со скучным водителем, который сразу оживился, заметив темно-синий чемодан АВС.

— Александр Львович, представился он, не протянув руки, и АВС просто побарабанил пальцами по крыше машины. Покатили по небрежно залатанному асфальту, и шофер стал понемногу оттаивать, рассказал анекдот про Василия Ивановича с Петькой, летящих через линию фронта на воротах с калиткой, потом безо всякого перехода предложил взять конверт виз «бардачка» и сказал, что поезд на Богословск отправится ровно в девятнадцать по Москве именно в городе Карпинске, и, может, это с еще сталинских времен обреталась такая тактика секретности. Что секретного могло быть в угольных разработках, АВС не понял, но и спрашивать не стал — сестра объяснит, мол.

Машина нырнула в проулок вправо, потом влево.

— Ну вот, прибыли к столовке, — объявил шофер.

«Столовка» оказалась рестораном в гостинице «Большой Урал» — светлом, просторном,;окна выходили, оказывается, на Оперный театр в сквере с фонтаном. Со второго этажа были хорошо видны девушки с книжками на скамейках — должно быть, студентки.

К удивлению АВС к их столику явился юноша — официант и поздоровался не только почтительно, но как бы и дружески.

— Ну, Валера, что мы сегодня дегустировать будем?

— Опять шутите, Александр Львович — какие же в обед деликатесы... Суп — харчо да мясо по-уральски с грибами в горшочке...

— И лосятинки нет?

— Бог с вами, до сезона еще два месяца.

— Знаем мы ваши два месяца. Спутник когда запускали о прошлом годе? Четвертого октября! А были пельмени из лосятинки с медвежатинкой!

— Так то ж — событие! Так то ж — банкет! И гости какие — звезд на погоны, небось, из космоса нахватали.

— Не балабань, Валера, чего не следует. Ладно, тащи свой стандарт. И еще... Вам пиво-то, Александр Васильич, потреблять можно?

— В такую теплынь — обязательно.

— Значит, Валероа две бутылочки «Исетского».

По запотевшему корпусу было видно, что пиво только что покинуло холодильник. Александр Львович ухаживал за гостем оживленно:

— Я — за рулем, а этим все сказано. А вот вы попробуйте продукции нашего пивзавода — Москва позавидует. Ко дню рождения нашего Первого Секретаря выпущен целый букет любимого им напитка — «Уральское», «Исетское», «Рижское оригинальное», безалкогольное даже... «Уральское» не рекомендую — слишком крепкое, а вот «Исетское» — в самый раз. Четыре с половиной градуса.

Когда они вышли из ресторана, стоявший у своей машины таксер крикнул: «Здорово, Саня! Башляешь?»

Львович кивнул, криво улыбнувшись.

Он уже сидел на своем месте, когда АВС заявил6 «Значит, так6 без пятнадцати девять по местному доставишь мой чемодан к вагону номер восемь.

— Не положено мне от вас отрываться...

— Положено — не положено, мой козырь старше.

Крутанув баранку, Львович подумал: «Ну, мы еще поглядим, у кого толще...»

Не успел АВС появиться на дорожке сквера, как в учебном процессе наступила заминка — девушки подобрались, стали охорашиваться, чуть приподнимать края платья, чтобы засияли пограничные розовые и сиреневые комбинации, осеняя красивые ноги. Мужчина неизвестной пока в мире профессии медленно шагал меж скамейками, думая: «Да, уральские девочки — это нечто. Коленки-то каковы — словно биллиардные шары, только теплее и на ощупь приятнее. Жаль, что нельзя жениться на всех сразу...»

Но для этого ему пришлось бы разводиться, а он свою Леру любил — по-своему, конечно.

В Оперном давали «Евгения Онегина», но — завтра.

Напротив — внушительное здание Совнархоза. В какую сторону пошагать? Наискосок — полукруглая громадина. Гостиница «Исеть» — тоже, небось, с «Исетским» пиывом... Сложенный из странных параллепипедов клуб имени Дзержинского. Чекистское гнездо, что ли? А потом — опять помпезное: УРАЛВО. Ага, опорный край державы. ВО — УРАЛ! — показал большой палец АВС.

Через улочку — опять студенческое столпотворение: Уральский лесотехнический институт, химфак. Два парня тащат ко входу огромные колбы с молоком, две девушки прижимают к грудям булки запашистого хлеба. «Всюду — жизнь!» — объявил АВС, и интендантская команда остановилась, оглядываясь — где эта самая жизнь тут притаилась.

Маленький виадук — оказывается, прямо через город проходят поезда.

Общежитие автомобильного техникума — смотри-ка, как скучковалист тут учреждения!

Но это было только начало. Через пять минут АВС стоял у памятника Сергею Мироновичу Кирову, обтекаемый студенческой братией УПИ. Солидно строят уральцы — не жалеют деньжищ для науки и техники.

Обратно он пошел по другой стороне проспекта Ленина. Как раз напротив общежития номер десять остановился трамвай, и орюкзаченная компания молодежи мощной коготь подступила ко входу. Целеустремленность и свобода, спаянность при разнообразии, ненаглядные неприглядные штормовки...

— Люда, а меня-то ты любишь? — видимо. Продолжит пикировку кудрявый паренек с тонкими чертами лица.

— Ага. Люблю тебя, как брата, иль, может быть, еще сильней, — объявила высокая девушка с косой до самой жопы.

АВС сразу охватило одиночество — кому он в этом городе нужен?

— Да, двадцать — это тебе не тридцать, — сказал АВС старушке с авоськой. Та остановилась и призадумалась, словно вспоминая комсомольские подвиги.

До поезда — три часа, так что прогулке не будет конца. Топтун подумал то же самое. В Музкомедии — «Белая акация». На Главпочтамте можно было спросить письмеца «до востребования» и получить стандартный ответ: «Пишут, наверное, чернила кончились...».

На плотинке — расписной шатер «Кафе — мороженое». Он взял сразу две вазочки — шоколадное и с апельсиновыми дольками. Оглянулся — за одним столиком сидели две первокурсницы, важничая на четвертый. А были они из очень бедных семей — бедных он узнавал сазу. Коротенькие коричневые юбочки еще школьно формы. Белые кофточки и нелепо повязанные на шее цветные платочки. Зато коленки — в полном порядке, куда там Монмартру! Как только он подсел, девушки замолчали и насторожились, а он серьезно им кивнул и произнес: «Приятного аппетита, дамы». Девчонки прыснули и заблистали улыбками.

— Именно, именно. Еще сегодня утром я в Москве во Внуково думал: «Непременно встречу в Свердловске двух красивых молодых дам...»

— А почему сразу двух-то? — полюбопытствовала одна.

— Ну, во-первых, чтобы глаза разбегались. Во-вторых, если красоты в два раза больше, то и удовольствия — соответственно. И, в третьих, при моем почтенном возрасте...

— А сколько вам?

— Да уже тридцатник разменял.

— Совсем, совсем древний господин...

АВС чувствовал, что пикируется неудачно — пропали запал юности, жадное любопытство, надежды на неожиданное открытие. Неожиданно он встал, принес от стойки две вазочки и бутылку «Буратино»: «С праздником, девочки, с Днем хорошей погоды...»

Когда он вышел, топтун, смаковавший газводу за три копейки, подумал, не стоит ли что-нибудь узнать о девочках, но утопил эту мысль в остатках напитка. Потом заторопился из кафе.

— Странный москвич, — сказала недоверчивая. — а за ним свердловский дядя топает.

— Может, шпион?

— Может. И шпион, но мороженое-то советское...

Идя по набережной к «Динамо», АВС рассматривал прокатные лодки с романтическими парочками: «Было, было и это, и, разумеется, прошло...». АВС вдруг остановился — оказывается, за тридцать лет он пережил так много, что и будущего-то оставалось едва ли не две щепотки. Еще одно событие, еще одна рисковая задача, а потом... фото на первой странице «Правды», Всесоюзное радио, телепрограмма «Время», премия, небось... И все?

Топтун занервничал — клиент вел себя очень даже непорядочно. Ну, чего он стойку сделал?... Ага, двинул дальше.

Возле кинотеатра «Урал» куча цыганок охмуряла какого-то старикана. Вдруг молоденькая, но беременная подбежала к АВС и заявила, серьезно глядя в лицо: «Знаю, ты мне денег не дашь. И не надо. Правду скажу бесплатно: ты будешь номер один... только вот нолик у десятки зачеркни. Понял меня? Понял? — развернулась и поплыла к товаркам — Кассандра цыганская... Тело её было заряжено дитём, интуиция — провалом в будущее.

Было во всем этом что-то пушкинское или лермонтовское, но не зловещее, а торжественное. Это уже потом он вспомнил, что бесплатно цыганки гадают только по трефовой масти...

Станция Богословск — тупик железной дороги. По правую руку — речка Турья с падающими до неё уже убранными огородами. На гое — водонапорная башня рассекает набегающие облака. Деревянные избы в два порядка призадумались — не стоит ли скакануть напоследок с кручи в реку.

На перроне среди встречающих АВС сразу угадал шурина. Николая Венедиктовича — мощного и высокого, обтекали встречающие. Многие здоровались почтительно.

— Здравствуй, зятек, — Николай Венедиктович тоже его угадал и разглядывал. Как некую диковинку. — Нюша правильно сказала, что родная кровь из вагона выплеснет. Дай-ка, чемоданишко...

— И тебе, Николай, наше столичное здравствуй. Что-то мне блазнит, что ты — визитная карточка Урала.

— Скажешь тоже... Я — только тетерев, ты бы на глухарей глянул.

Но на перроне «глухарь» не объявился. Зато из вокзальной двери вырвался на волю расхристанный мужичок с фиолетовой печатью под глазом.

— Вот, Венедиктыч, разве я не прав? Разве не имею я права алкогольного в собственный отпуск? У меня ведь в Заречке самая лучшая совесть... а если я не всегда ею пользуюсь, так ведь она — не деньги. Её не заработаешь...

— Ты, тёзка, спутал Кодекс строителя коммунизма с сухим законом и книгой Энгельса о «О семье, частной собственности и государстве».

— Ну да. Ну да! Надька в ментовку, и теперь у неё две заботы — плата за вытрезвитель и мне на опохмел примерно столько же...

Хорошо живешь, Николай: мне столько на целый вечер праздника хватило бы.

— Вот! Вот! Поэтому я в начальство и не лезу — мне моей машин-лопаты хватает. Знаешь, сколько я с куба огребаю? Да я знаю, что ты знаешь, но ведь водка того стоит, чтобы на неё зарабатывать...

Тут же он ринулся в направлении буфета, ставни которого располовинивала ядрёная баба в белом фартуке и неприличном кокошнике.

— Извини, зятюшка, но у нас рабочий класс зарабатывает немножко больше, чем нужно нести в винный отдел. Зато Николай в январский Цельсий умеет работать так, что только усталость металла и мешает...

Они направились к ГАЗику серо-зеленого защитного окраса, около которого с ноги на ногу переминались две девчушки, заметно переругиваясь.

— Дядя Коля! Дядя Коля! Можно мы к вам на хвост сядем?

— Да садитесь, куда вас денешь...

Девчущки — на заднее сиденье, АВС — рядом с водителем. Сразу пересчитали бревна на мосту, взяли налево.

— Это — Иоанн Богослов, а напротив — наследие демидовского феодализма.

У Иоанна Богослова не было колокольни, у машзавода зато было вдоволь копоти и старинной обреченности.

А на заднем сидении — продолжение диалога, вернее — монолога:

— Ты, Светка, себя не ровняй по жизни. Твой батя хоть и пришел из-за колючки, а у вас — корова, и ты в университетах числишься... а мы чего? Наш отец как с финской пришел ранетый, так только нас с сеструхой сделал да — на кладбище. Мамке пенсию выделили триста пятьдесят да по пятьдесят — на каждую детскую головку. Ну и как? Коза Авдотья нас и вынянчила и выкормила, а опосля девятого мне — на выборку в ночь-полночь, в снег-дождь, в мороз с танцами под звездами в яме. И дела никому нет, что у тебя месячные стынут...

Жалобишься, Алевтина, и правильно. За весь советский народ жалобишься...-Машина остановилась. — Глянь сюда, в этот прогал бывшей лесной дороги. Ежели пройти туда метров полста, так и пойдут могилы безвестные — ссыльные, раскулаченные, репрессированные. А за Веселовкой за спуском — тоже направо — такая же дорога и такие же никому не нужные могилки, но уже — немецкие. И с тех и тех Веселовский разрез начинался, и даже я не назову тебе ни одной фамилии. И тут — горе, и там — горе. А вот что мы с тобой живыми остались, так ведь это мы должны благодарить сама знаешь кого.

Девушек высадили на перекрестке. Направо — двухтажное здание школы, налево — водокачка у бани. Еще — магазин и несколько зданий доморощенного государственного пошиба.

— Когда я сюда приехал, — пояснил Николай Венедиктович, — в моем распоряжении оказались вот эти две улицы, четыре барака — общежития, сто сорок комсомольцев, разрез с двумя экскаваторами да железка для вывоза угля. Было еще некоторое количество немцев — трудармейцев, вывезенных в сорок первом из Поволжья и вообще из центральной части, из армии их тоже тогда сразу удалили. Вот, ты не поверишь, среди немцев плохих работяг не оказалось, народ основательный. Смотри, сколько себе настроили и для скотины — куда же без неё. На покосы я давал всем по три дня — сена ставили столько стогов, что из соседнего Краснотурьинска закупали. Трава — шелк, молоко — чуть не сливки. Видишь, теплички — до немцев здесь огурцы с помидорами были привозными...

Два коттеджа смотрели через улицу друг на друга палисадниками с золотыми шарами незнакомых высоких цветов. Справа — на лавочке — незнакомая женщина с близняшками обочь. Анюта? Они не виделись девять лет и смотрели друг на друга с недоумением. Сестра не плакала — просто не могла встать с лавочки, ноги не держали. АВС взял одну девочку на руки, сел рядом, прислонился: «Вот какие мы с тобой — расставанице...» наконец Анюта заплакала в плечо брата, и девочки задышалиь часто и порывисто...

Коттеджик оказался трехкомнатным. Зал — с китайскими портьерами и шторами явил огромный раздвижной (явно самодельный) стол, уставленный так густо, что глаз не находил пустого места. АВС положил на диван свой синий чемодан, начал доставать подарки — отрезы чесучи двух цветовых номинаций, крепдешина, крепжоржета, тонкого голубого сукна, фланели...

Ведь в этом ничего не понимаю...

А та сразу ухватила скатку фланели: «Вот это — в самый раз: соседка на неделе родить должна, мы и горевали без плренок...

Девочки получили подарочные наборы конфет «Большой театр» и унеслись куда-то. Шурину АВС преподнес кавказский увенир — кинжал с рукоятью из рога оленя и в таких же ножнах — на поясе с медными бляхами.

Николай Венедиктович с сухим треском выдернул клинок, опробовал ногтем, достал с верха буфета невидный ножик в кожаных ножнах, сверкнул самопальной сталью и ударил легонько в кавказское лезвие, на котором тут же обозначилась риска:

— Извини, зятек, за порчу подарка, но я своего ножичка ни на что не променяю — своими руками из обоймы подшипника делан, закален, завострён, для дела готов. Против него ни один нож не устоит — спробовано...

— Ты, Никола, брата не конфузь, в столицах блеск любят.

Когда АВС стал вынимать из чемодана палки твердокопченой колбасы, сыр, банки крабов и с красной икрой, Анюта тихо сказала:

— Саня, глянь на стол-то. — Он глянул — все им привезенное вторилось. — У нас ведь снабжение московское. Во всяком случае — по питанию. Ничего, что колбаска побелела, постным маслом сниму бель, в погреб повешу.

Тут же поставила на стол бутылку грузинского коньяка три звездочки.

— А я что говорил? — воскликнул хозяин. — Сегодня — тяпница!

— Знаем мы ваши тяпницы до похмедельника.

Но супруг уже сдернул государственную пломбу и разлил «Алаверди» в тонкие чайные стаканы: «Это — чтобы не суетиться. Ну, за встречу на земле уральской, бедной, но богатой!

Новые впечатления ошеломили АВС: все было не так, все — против обстоятельств и обычаев. Неприхотливый Урал не чурался ни Бога, ни дьявола, но жил где-то посерёдке, на краешке демидовских еще времен и сталинских репрессий, порушенный Иоанн Богослов не понуро высился над Турьей и смотрел в сторону гор всезнающим Ангелом под куполом, которого десять лет никак не могут замазать современной известкой — древность побеждала современность, которая носила быстровременный характер. АВС еше почти ничего не видел, но чувствовал, что мертвые здесь при жизни еще знали о значимости своего вклада в уральскую трудную землю и тайгу. Или это он оторвался от жизни в своих заоблачных высотах и чаяниях и не замечает невидимой границы бытия по обе стороны советской власти, которая делает трудное дело руками будущих мертвецов, которым и каменное ложе доставалось не просто.

Хмель проносил на своих облаках Свердловск, одноколейную железную дорогу, утреннее прилесье с болотинами и ручьями, путевого обходчика с флажками, заткнутыми за пояс, с редкой кисеей туманца, обещающего благой солнечный день...

— ...Что касается моей работы, все очень просто: план по вскрыше да план по добыче. _Ударение, оказывается, следовало делать на О. — и все от Бога зависит: толщина угольного слоя у нас пять — шесть метров, а на Центральном до 11 с половиной доходило. Дисциплина, конечно, была почти военная. Немцам тогда еще приходилось раз в месяц отмечаться в комендатуре. В общем, без страха не обходилось. Но, как план пошел и выше плана, так и деньга закапала и немалая. В центральной части уголь еще только восстанавливался, а мы — пожалуйста, эшелон за эшелоном, куда с добром! Москва не обижала — премии, министерские знамена, ордена, почет. Правда, машинистам немецкой национальности ордена не доставались. Снабжение, сам видишь, московское. Люди по Уралу об этом прослышали, стали приезжать к родственникам и знакомым, так что у нас выбор появился. Город строиться стал, угольные генералы появились — по воскресеньям собираются для преферанса под водочку...

— С коньяком, — подсказала Анюта.

— ...Коньячком. Некоторые и до сих пор не догадываются. Что главное богатство — тайга да горы рядом. Охота — рыбалка, грибы — ягоды, шишка кедровая... после ямы с угольной серы — на хвойный простор так и тянет.

А что до 1953-его у нас было, рассказывать не стану. Только в северной части города было три лагеря, не считая лагпунктов да поселений по тайге. Северная часть у нас так и называется — «Берлин». Режим был крепкий — обиженные и те, которые забижали. Ну, не мне тебе, колхозному пасынку, рассказывать.

Нюша долго не могла привыкнуть, что я начальством в одночасье стал. А и это правильно — здесь я все и всех згаю, с любым общий язык найду. Вот ты, к примеру, — молчун. Отчего? Почему? Небось, у тебя секретная процессия?

— Да чего уж там секретного — инструктор по парашютному делу.

— Это — который парашюты укладывает?

— И это бывает. Но чаще — поджопника даю тем, кто прыгнуть боится.

— А у самого сколько прыжков?

— На значке — 75. но это еще ничего не значит. Важнее — если они затяжные, ночные, с грузом, с приводнением... В море, например.

— Бывало?

— Конечно. С лодкой, как положено. Оранжевого цвета, чтобы нашли поскорее. Те, кого не нашли, понятное дело, утопли, только одна лодка курсирует... Парашют — дело тонкое, а там, как известно, рвется...

— Страхи-то какие, Саня!

— Страх, Анюта, — это в первый раз. Потом — полет и восторг...

Так ли это? АВС понимал, что до победы он — фигура весьма незначительная. По существу его бросали в атаку на участке, где до хера было колючей проволоки и всяких минных сюрпризов. Он давно решил: пусть будет — как будет, пусть его в атаку ведут под руки Авоська с Небоськой. Не русский он, что ли? Тридцать лет — это полпенчии. А он уже родился, женился, ребенок вот будет. Все же чувствовалось некое полнокровие, лишнее даже, и это лишнее он должен осилить и пересилить. Хотя и не понятно, откуда возьмутся в нем новые силы. В этом было нечто воинское, гладиаторское даже. Вдруг АВС осознал, что в нем начинает жить будущее космическое одиночество.

— По этому поводу много бы мог рассказать особоуполномоченный капитан Филимонов, если бы не юркнул под лёд на Княсьпинском озере по апрельскому теплу. Или — машинист Шмальц вспоминающий двух молодых красивых евреев в охране, хотя они и отпускали его и еще кого-то на картофельные поля — пусть накопают корнеплодов себе и им. Это уже — по окончании войны, конечно. Еще он недолюбливал художника Дистергефта, малюющего кисточкой портреты передовиков вместо того, чтобы «париться» в яме...

В соседней комнате неуверенно зазвучала музыка.

— Пойду послушаю «Мой миленок так уж мал...»

— Лизочек, Никола.

— И Лизочек — тоже.

В соседней комнате весь плацдарм занимал рояль «Беккер»...

— Это — вообще ни в какие ворота, Саня. Видел горку с водонапорной башней? Так сияет, что привез его кто-то из Германии да грузчикам мало дал, они и оставили инструмент. И ходяин тоже вспомнил, что рояль только в стайке поместится, плюнул на него и ушел. Я позвонила с вокзала Николе, а трубку взял снабженец Хижняк и устроил все так, что его друзья — приятели обеспечили переноску рояля до желдороги, а там уже — платформа, и к нам погнали. Короче говоря, вечером Никола возвращается, а дома — сюрприз! В крик, а я ему спокойно: «Дети будут по-человечески жить и музыке учиться». Это он понимал, так и случилось, теперь мне спасибо говорит, и Хижняку в Конотоп спасибо послал — платформу с лесоматериалом для дома сожженного. Лес, само собой, умыкнули в тресте, куда адрес платформы был, и в тресте «Вахрушевуголь» шумок был, но документация была — комар носу не подточит...

Девочки играли очень плохо — учительницу — немку привозили только по воскресеньям, но Николай Венедиктович вернулся за стол довольный: «В четыре руки — это ж надо!»

Лодка была просторной и тяжелой, но Николай Венедиктович греб так мощно, что она шла споро по протоке Княсьпинского озера, которое лежало в болоте серебряным шемаханским талисманом. Слева высился Князек в бороде кедрача и уже тронутых желчной осенью лиственниц. С утра солнце грело лениво, нехотя, задумчиво.

Из-за горы стал высовываться таёжный прогал с несколькими избами и часовенкой, которую покосило время, а не Советская власть. Пирс был из кедровых плах, а встретила их только Мальва, собачка неопределенного возраста и столь же неопределенной породы. Он завязал на кольце цепь двойным узлом и выставил из лодки топырящийся во все стороны рюкзак. Когда из его кармана Мальве перепала куча хрящей, которые для собачьих зубов — просто конфеты, она застучала по плахам хвостом так часто, словно ей приказано было стать отставной козы барабанщицей.

Прошли большой, полный сумрака с солнечными прорезями бор. Дорога изрядно заросла, потом выбралась на светлый пригорок, и тут плечи Николая Венедиктовича опали, словно на них упал невидимый свинцовый наплечник водолаза.

-Ну, родненькие, давайте посвиданькаемся, дорогие...- открыл символическую калиточку и ступил, может быть, на самое маленькое кладбище в мире, где сиротливые могилки ничком лежали в пожухлой траве. Несколько рослых рябин осеняли кладбище алыми до оранжевости гроздями. Справа — жухлый столик с двумя перевернутыми стаканами и две добротных сосновых скамейки. Как к с тремя звездочками. Николай Венедиктович дружил только со старшим лейтенантом из Грузии и других напитков не потреблял, так что в запойники попасть ему было просто невозможно. Один стакан он протер белейшим носовым платком, прежде чем наполнить, себе же налил в стакан, как он есть:

— Все мы здесь — родичи, а с сегодняшнего дня и Александр. Сын Василия, становится нашим.

Встал с наполненным всклень стаканом, дернул головой вправо, словно отбросив сейчас лишнее.

— И вот, значит, мамка и батя, весь я перед вами, как есть и как был при вас же, — покорный сын и блюститель города Веселовска. Вывели в люди из тайги, а сами лежите здесь, как прилетевшие с неба ангелы. — он поклонился и покосился, сделал ли то же самое зять. — И тебе, баба Маня, светлый привет от чад моих, твоих правнучек Майи и Саши, добрые они, на пианино играют, нынче в школу пошли, к коллективу привыкают. А ты, дед Сверчок, прости, что не привез тебе подарка с венгерской стороны, пограничники открыли коробушку, где я ихнее насекомое прятал в вате — контрабандные на родной стороне, которая каждому по душе, а то и в душе вовсе. Дядя Гриня, и дядя Прокоп, и дядя Евсей, спасибо за войну и за спасение Родины. Наташенька, двоюродная моя, как мы с тобой вальс танцевали в ДКУ, а теперь только за облаками когда-то поплывем в танце... теперь мог бы весь малахитовый убрус подарить... И все-все, простите меня, Николку — сорванца, за каждое обидное либо неправедное слово... Оглянулся на АВС — привезут в ладье по озеру, чтобы стать мне бугорком родной земли рядом с вами... Мир вам и покой, Кузминовы, а мы вас никогда не забудем...

Николай Венедиктович перекрестился, поклонился, а потом выпил янтарную влагу неторопливо, словно причащался даров земных и небесных. И АВС тоже поклонился и выпил, кося глаз под скамейку, где гуртовались три бутылки коньячных да десятка полтора из-под простой и «Московской». Из кедрача слетела кедровка с заполошным ором: «Ах! Ах! Ах! Живьем пришли! Живьем!»

* * *

Они прошли мимо большого дома и начали подниматься в гору, на самом взгорье под листвянкой и ведром крепко стояла изба на теплую и холодную половины. Рядом — столик с двумя скамейками, за ними — круговой железный таган на костровище. Сверху озеро казалось налитым в овальную посудину жидкой ртутью. Игрушечная лодчонка была сама себе загадкой.

— Смотри — смотри, Саня, ешь — пей этот простор глазами. затем мы и перебрались сюда, а родовой дом отдали госпромхозу. Так что мы здесь дважды в законе. Четыре парня, четыре девки родители выдали на гора. Парни — дрова — охота, девки — вода — рыбалка. И по сю пору так, младшенькая и зимней рыбалкой промышляет. Самостоятельная... да и все мы такие... — Он уже и рюкзак разобрал, и костерок вставил в крадущиеся сумерки, и картохи велел АВС начистить для жарёхи с салом. — Чудесно мы здесь обитали, как подумаешь. На Большой Земле чего только не было, а у нас — старина стариной, трудись только. Вот когда школа пошла — тут и начались наши детские университеты. Восемь километров — до лесовозки, а там — как уж пофартит. Сбежим из интерната и — на автодвор, в три часа ночи первый лесовоз в рейс уходил. Как не так, а Кузминовых ребятишек всяко-разно в кабину сунут. И бехим мы от своротки домой — как жеребята в родное стойло. Зимой лыжи у нас тут и ночевали, а как иначе? Хорошо еще — каждый декабрь мастер Сугоняев посылал трактор дорогу расчистить — это такой новогодний подарок деда Мороза. Матери, понятное дело. — беспокойство, а отец её утешает: «Зато характеру наберутся на всю жизнь, вовек в родной дом дороги не забудут. — Картоха уже скворчала в сале в огромной сковороде, а Николай Венедиктович посыпал туда мелко нарезанную луковицу и кропил все крупной солью. — От чего жили? От леса. От государства — мука, соль да сахар. Чай — сушеные таволга да земляничник. Малиновый веник висел от простуды. Корова — это да, её от медведя охранить надо, далеко не отпустишь. Ну, а при своем молоке с голоду не помрешь. охотничали, ясное дело, а и как? Лсь да мишка — мяса на всею зиму. С огненным припасом — проблема, при пяти-то мужиках. Отец учил: выстрел должен быть не молодецким, а точным. А в леднике — еще и рыбный запас, чтобы драгоценное зимнее время на неё не тратить. И в магазин ходить не надо, и копейка копится...

По мановению волшебного вечера на столе — все тот же «Самтрест», сковорода все лесные ароматы перебивает, а веще — встраивает в них запах честной и чистой человеческой еды на трудном лесовье. Коньяк пролетел за милую душу, а сковороду замели с заскрёбом. Чай — индийский, «Три слона», сахар — комковой, "порубленный обушком ножа. Ветер перебирает космы кедра, тоже хочет рассказать что-то...

— Ты, Саня, на ладони мои смотрел да думал, что за татуировка такая... А не такая, и не татуировка. Это — когда я еще мастеровал. Позвал меня электрик Иван Иванович Чашин, по прозвищу Стакан Стаканыч, помочь с лесенкой на ремонте фидера 380. а она — люменевая, метров восемь. Ну, ставим мы её, а рядом — шесть киловольт, и перекинулось на неё да на нас. Стаканыча, как он был в керзачах, скинуло к чертовой матери. А у меня — литые резиновые, меня и прилепило к металлу, где руками держался. Стаканыч слегой лесенку столкнул, тут меня и разрядило через сапоги — два медных гвоздя расплавило. Конечно, меня на лошадке в больничку отправили, а Стаканыч Нюше дозванивает, мол. Венедиктычу — крышка и все такое. Пока ехал, пришел в себя, помню только, что меня кто-то в комок величиной с два кулака сжал — сдавил. Хирург глянул: «Ну, ладони, мы тебе, паря, залечим. А вот большой палец на левой ноге обуглило — отнять придется...«Смазали мне вход и выход тока какой-то пахучей дрянью, в общую палату отправили — человек на десять. А там, конечно, народ в карты играет, а чем еще в больничке порядочные люди занимаются, коли не умирают. Я, само собой, тоже — за карты, хотя народ на мой аромат косится. А Нюша уже бежит их катаверной: „Подать мне моего — живого или мертвого!“. Глядит. А её покойник по носу кого-то картами хлещет, в обморок, конечно. Тут-то я и перелыгался в первый раз...

— А с пальцем как? Отняли?

— Собирались. Только тут старик Катюхин случился. Приказал сыну принести пихтовой смолы — через неделю палец стал как новенький. Ну, я ему, к дому, понятно, два самосвала отборного уголька подогнал да еще с „Самтрестом“ подружил — скорешились мы, за браконьера меня никто не примет. Он, Катюхин-то, — тоже лесной леший, таёжная карта у него прямо в голове нарисована. Есть с ним об чем потолковать. Егерь —что СМЕРШ на фронте. Стреляли в него два раза, он тоже пульнул, так сказать, в пределах обороны...

— Да у вас тут, я вижу, не все — Божья благодать.

— А никогда её тут и не было, то Меньшикова сошлют в Березово, то кулаков — в Богословские копи. Поскреби любого местного — горе сукровицей выйдет...

* * *

Собачий визг, глухой плотный удар и восклик: !Йёд твою мать!»

Мальва нарисовалась из тьмы, следом — грузный, килограммов на сто человечище.

— Опять вместо рубля — пять! Начальство коньяком пробавляется, а у народа — изжога от бражки! А я к тебе — почтовым голубем, Венидиктыч...

— И что у тебя в клюве, Федя?

— Уж и не знаю что, товарищ начальник. Агеев — сторож притаранил муку и для тебя звонок от Молодцова: мол, в понедельник вскрышу заканчивают и спрашивают, то ли пёхом экскаватор отправлять, то ли ты его вверх тормашками пустишь...

— Я, я, Фёдор, так и скажи ему. А сам-то он чего не поднялся?

— Стесняется. У него по фонарю — под каждым глазом. Воз-рев-но-вал, а итог — на лице.

— Пусть чай спитой приложит — легче станет.

— Известное дело — легче: на все дежурство — зарок.

Канул во тьму, а Мальва стойко выпрашивала своей доли от застолья. Мгновенно скумекав два кружка московской твердокопченой, собака попятилась и «удристала».

— Вопрос этот серьезный и денежный. Теперь этому шагающему экскаватору шагать надо километр, чтобы попасть на заворот и на нижний уступ, и еще километр шагать, чтобы вернуться на то же место, но на десять метров ниже. Издесь кандидат технических наук из Ленинграда и кричит: «Да запросто! Ставлю пару коньяку, что через пять минут буду внизу!»

— А ежели — в самом низу, на отметке минус 46 метров?

— Тогда в яме и похоронишь.

Думаю: техника безопасности, туда-сюда, а тут — наука, может, что и выгорит. Мигнул машинисту—покидай, мол, свою будку.

А кандидат этот — очки да полтора метра росточка — перекрестился, в кабину влез, за рычаги — как проклятый! Полный ковш гребанул, в сторону высыпал, потом ковш в ту яму кинул и попятился. Ну, думаю, юркнет мой ЭШ сейчас в яму, а там — не дай Бог, что еще случится... Ан нет, ЭШ, как танк, попятился и сполз на нижний уступ, словно и вчера там был, только ковш на борту канаву оставил. Пришлось мне коньяк ставить, а теперь я и сам тоже творю, хотя в тресте на меня три докладных за наглость и самоуправство, и орден Трудовой Славы на ноябрьские. Так что науку я уважаю: если у кого — командировка в Ленинград. Я гоню туда орех кедровый да клюкву, пусть научные зубы портят и от хворобы лечатся...

Ночь стояла на горе хвойным обмороком. Печь пережевывала огненными зубами березовую чурку. Спали без мышьей побежки по хлебному делу: Николай Венедиктович в холодной половине положил кусочек сыру в ведро, и мышь честно пыталась его добыть, но трудовых успехов и добычи на её долю не выпало.

Венедиктич умело выхрапывал одну и ту же мелодию, возможно, позаимствованную у Баха...

* * *

Гарь была, видимо, пяти — шестилетней давности. Понизу, вроде, и заросло — зарубцевалось, но причудливые фигурки обгоревших не до конца стволов напоминали деревянные скульптуры идолов с прожженной грудью. Идти не просто из-за множества павших стволов, корней и сучьев. Вдруг справа по ходу раздался звук, который мог бы издать и человек и зверь. Тоненьктй переливчатый переплач — пересмех с протяжным посылом в пространство. К тайге подходить с человеческими мерками бесполезно, а таёжного опыта у АВС было недостаточно. Неужели так могли тереться друг о друга деревья? Вот, бывало, услышишь далекое звонкое «Дзинннь!» и гадаешь: дятел ли балуется с расщепом или медведь — меломан наслаждается соло. АВС решил продолжить прежний путь, тем более что уже слышен был рокот спрятавшейся ото всех Третьей Серебрянки. Перейти её оказалось легко — огромные валуны лежали в слабых струях прозрачной до невидимости воды. Пройдя по руслу чуть вверх, АВС увидел бурый скальник — то, что надо! Метров через полста обнаружилась и визира.

Избушка на курьих ножках пряталась меж двух очень пожилых кедров. Дверца — ниже некуда! — подперта батожком. Над дверью — еле разборчивая надпись химическим карандашом — 11.0Ч.53.Крыша крыта корой, содранной заживо с весенних берез. Избушка срублена «в лапу» из огромных кедровых плах, но вот пространства внутри пожалели: два на полтора. Всего четыре венца — внутри пришлось бы ходить на коленках. Не Голиаф строил, но и не Давид — верно, его сыночек — подросток. Миниатюрное пространство заполняли угловые нары, печурка, сваренная из какого-то стального кожуха. Бойница окошечка, под ним — столик размером с раскрытую шахматную доску. Запасец дров, топор, совочек. На пеячке опрокинут чайник, над ней же натянута сетка для сушки лучины, носков, обуви. Слева на нарах — чашка с ложкой и кружка — алюминиевые, военных еще времен. Пахло чем-то далеким — ну да, так пахло у них в бане перед тем, как её затапливали по субботам. Еще — большая банка с парафином: вечная таёжная свечка. К стенке прикноплен траурный портрет товарища Сталина из какого-то журнала. На полочке — кремень, кресало, березовое колечко. А-а, нуда — трут можно добыть из мха меж венцами. Воткнуты напильник и старенький нож с деревянной ручкой. Совсем автономное человеческое жильё. Даже голичок лежит под нарами. Соль имеется, а вот еду нужно добыть или принести с собой. Под притолокой у входа вырезан кержацкий крест и фамилия владельца — АВДЕЕВ. Маленький Авдеев в большой тайге.

В дальнем отроге загрохотало — понятно, придется развить кипучую деятельность. Под стрехой висела небольшая, ладная, остро заточенная пила. Удалось быстро свалить небольшую сухару, распилить на чурки, наколоть так, чтобы в печку входило по два полена — иначе не оберешься за ночь подкидывать. АВС с детства усвоил: после хлеба главное — тепло. Сколько этому делу силенок было затрачено, особенно — на вывозку. Валили березы да сосны весной, еще до начала сокодвижения, а вывозили уже по устоявшемуся снегу. Каждое бревно имело свою цену, каждое полено — свое тепловое содержание. Зима и в избу заберется, если не отогнать её печными сполохами.

Работалось вперегонки с грозой, сгладывались дрова под навес уже под тяжелыми увесистыми каплями. Но сама гроза все медлила, грохот гулял под северо — западным отрогом, туча все скапливала себя, перемигивались молнии, внутри тучи урчало — как при несварении желудка. Электрическая лампа мигала, пространство.

АВС растопил печку, и тут же ударило из главного калибра. избушку вновь сотрясло. Стало совсем темно, а волшебный огонь из печки искал и не находил в избушке зеркального отклика. Ударило совсем рядом, и тут же избушка угодила в самый водопад. Наконец-то шаман и затеял камлание. Но избушка устояла в величественной первобытности природы. Человек научился строить себе деревянную пещеру и нежиться в тепле и уюте. Беременное дровами чрево печки рожало тепло, безопасность, благость. Пришлось раздеться до плавок и пить чай в состоянии нирваны на краю света. А если бы он не нашел избушку? Да, пофартило. Ай ли?

В небесную пропасть падали молнии и низвергались в блаженстве и безопасности. Уголек из печки, попав в банку с парафином, затрепетал бело-желто-синим крохотным пламенем, освещая только почти самое себя, но и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя комфортно. Хороший мужик Авдеев содеял нужную вещь, и спасибо ему в полный поясной поклон.

Маленький дружок, Прометеева искра, безболезненное воспаление темноты избушки.

Гроза ушла на восток, чтобы вернуться с юга и обрушить на избушку свежеизготовленный водопад. Неважно — спальник уже занял место на нарах, и АВС улегся в потряхиваемую грозой колыбельку.

В избушке, как говорится, был Ташкент, а потом чай заварился, и можно было гарновать на хлеб колбасу, потом — веселую брынзу, а чай все не кончался, как и удовольствие, которое не купишь ни за какие доллары... может быть, в Америке, в штате Вашингтон, такой же бедолага, сидит у костра, накрывшись какой-нибудь специальной плащ-палаткой и греется грогом, и перешептывается с громом, и тоже чувствует себя счастливым. Вот бы мы пошли навстречу друг другу через Северный полюс — кто из нас первым бы до него добрался? АВС вспомнил двухтомник Фритьофа Нансена — о его путешествии со спутником через ледяные поля и торосы — нет, АВС все же не подготовлен к такому мужеству, а тот, что в штате Вашингтон, — он подготовлен? Кто он — охотник, рыбак, отпускник или — спецназовец на тренировке? А, схватившись, кто бы из нас победил? А, собственно, что нам делить — этот мифический Северный полюс?

Молния, похоже, шмякнулась прямо в речку, осветив избенку фотовспышкой. Потом её затряс припадок грома, потом гроим заурчал дальше, дальше, пока не убрался за отрог, чтобы почивать в каменном ущелье.

Гроза закончилась, но электрическое возбуждение не проходило. Озон проник в избушку и щипал верхушки легких.

Хорошо-то как!

Он задремал, потом ему показалось, что он очнулся... в капсуле. Наверное, что-то случилось с аккумуляторами — приборный пульт был мертво-темным. Нет, в сурдокамере все было иначе, а пятнадцатидневное одиночество по зубам не каждому. АВС выдержал его шутя. Это — просто отпуск. Человечество отпустило его — ну и ладно, не такие мы нежные...

Потом он проснулся потому, что увидел ту — обнаженную — у родника, он тогда еще оглянулся, думая, что она манит кого-то за его спиной, но нет — сзади никого не было. А приманивала его она левой рукой, тогда как правая поддерживала тяжелый плод груди, и поза эта была уже увидена когда-то и где-то. Да, фигура у неё была — как у Леры, но при всем том — не соблазнительна, хотя все было при ней.

Господи, как же это он раньше не сообразил: эта женщина и её поза — с картины в Эрмитаже. Ну да. И этот её манящий призыв... снова вспомнилось её лицо — лицо молоденькой беременной цыганки возле кинотеатра «Урал».

Все разъяснилось, и все запуталось. Леера, картина в Эрмитаже, цыганка — понятно. Но как они воссоединились возле родника, чтобы указать ему тропку и привести в эту избушку? Происки Провидения? И куда исчезло это живое видение?.. Он давно не был с женщиной?..

Ну да — две недели назад... Там, в библиотеке, Наталья Евсеевна визуально и физически обследовала его чресла, а потом погрузила их в себя, словно выполняла существенную хирургическую операцию. У неё были сухие губы и влажная промежность. И — глаза, не отрываемые от пациента. АВС уже слышал от кого-то, что у неё — маленький рай между ног, но к хирургическому действу он готов не был. А потом начались волнообразные движения, и его понесло в открытое море, и течение было мощным, так что рукам почти нечего было делать, разве что гладить эти волны... Но вот они стали круче, а падение между ними — как с обрыва сердца. И глотки воздуха становились все чаще, и тело плавилось и начало стекать в устье с головокружительной скоростью, и, когда он вновь увидел глаза Натальи Евсеевны, они были солнечно-закатны, а она сладко вжала в себя все мужское истечение, изогнулась, и долгий медленный стон мыльным пузырем ушел к потолку. Эта женщина была грамотной Евой...

Библиотека вернула свои очертания, шторы разошлись от сквозняка, словно кто-то хотел заглянуть и спросить: «А чем вы тут занимаетесь, голубчики?»

«Голубчики» занимались самой важной работой в мире. Первая древнейшая профессия...

Со стенда политинформации свисали: черный бюстгальтер, белые плавки, бледно — зеленая комбинация... А мужской прикид — на плечиках, может быть, помнивших много обмундирования и цивильных костюмов. Это было нормально. Наталья Евсеевна — мастер своего дела — дела Евы и неподдельно наслаждения. Было её под сорок, но держала она себя в форме, хотя, возможно, это природа была к ней милосердна. В юности, наверное, это был тот еще бутон... Она была замужем вторым браком за интендант — капитаном Лошаковым, не вылезавшим из командировок, тогда как к супружеской постели совершали экскурсии молодые — холостые и не очень офицеры. Это называлось — Скорая Помощь. Начальство, тоже кое-что знавшее и о спецпроцессе, смотрело сквозь пальцы. Вообще-то парторг обязан был вмешаться, и он вмешался — собеседование закончилось соответственно — Наталья Евсеевна доказала ему, что супружеская постель все же скучнее и незамысловатее...

Но к все-таки веьер напрасно раздвинул шторы: соглядатай, наконец-то, узрел то, что ему мерещилось. В это время АВС взвесил на ладонях груди Натальи Евсеевны и доложил: «Левая все-таки потяжельше будет!»

— Чудак тыц человек! — ответствовала она. — У тебя в мошонке левое яйцо тоже явно побольше.

Это было правдой: на медицинском освидетельствовании врачиха рукой в резиновой перчатке долго мяла его мошонку, пока мужество его не встало в полный рост, и тогда она удовлетворенно кивнула и записала в формуляре: «ГОДЕН!»

АВС сокращал путь к общежитию через лесок, и тут в темноте из-за дуба выступила фигура — кулак ударил ему в левый висок, так что, даже присев, он получил добрую порцию мести. Падая, он все же успел ударить нападавшего под колено, и тот рухнул на него сверху, коротко вскрикнув.

Это было неправильное сражение: один обезумел от ревности, другой — от неожиданности: они катались по земле, тыча дроуг другу в лицо кулаки без замаха. Чем бы все это кончилось, не известно, но одноглазый фонарь патруля показал, что стычка противников не украсила. Мало того, увидев Лошакова, владелец фонаря констатировал: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней».

На другой день интендант — майор (!) Лошаков с супругой отбыли на дальний Восток для ознакомления с тамошней природой и тамошним офицерским составом, а АВС был вызван к генералу Камышину.

Тот объявил коротко: «Полетели», и ИЛ — 18 взял курс на юго-восток. На Тюра — Там. В салоне на жкране АВС была представлена кинолента.

Ничему не удивляющаяся степь с огромными блюдцами такыров. Непричесанный ветер гоняет небрежными пинками мячи перекати-поля. Песчаная буря. Невыносимо голубое днем днем и темное ночное с пикирующими звездами небо. Неожиданный восторг уходящих за горизонт кровавых тюльпанных полей пожухлость травы. Одноколейная железная дорога кандыбает по степи, пока не упирается в непритязательный минарет водокачки. Паровозная цистерна жадно глотает подземную воду. Гудок утробно извещает о готовности к путешествию по маршруту Марко Поло. Поезд уходит в автономное плавание степного марева.

За весь полет Камышин не сказал ни слова. ИЛ — 18 приземлился в 11-50. по секретной карте это был — космодром Байконур. Собственно говоря, городишко Байконур имел место быть на 400 километров севернее, но наш потенциальный противник должен был запутаться в наших азиатских сетях секретности.

«Волга» с открытым верхом ждала их возле взлетно — посадочной полосы. Генерал со спутником уселись, и машина понесла их к длинному, но бегемотистому зданию. МИК — монтажно — испытательный комплекс — сто метров чудо — механизмов и сотен специалистов в серой форме. Все здороваются с генералом, но он отвечает только коротким кивком. Две ракеты лежат в люльках пневматических объятий. В глубине ангара — еще несколько чудищ. В полутора километрах от МИК — жилой городок с домами и общежитиями. Множество посадок, говорящих о том, что лет через пятнадцать — двадцать здесь будут полноценные скверы и рощи. В отдалении — четыре финских домика для командного состава. «Волга» сделала круг вокруг них. На следующее утро АВС наблюдал, как ракету везли на специальной железнодорожной платформе на стартовую площадку № 2. справа и слева от путей ехали открытые легковые машины в сопровождении мотоциклистов. Ритуал, однако! Вражеские парашютисты ожидаются?.. Потом ракету спецподъемниками ставили «на попа», подсоединяли шланги и трубопроводы, подгоняли цистерны и машины, люди занимались своей конкретикой, а ракета стояла в объятии ферм — вот бы у всех всегда так стояло! Начальство слонялось, вяло переговариваясь, ожидая, когда нужно будет спуститься в специальный бетонированный бункер. Время от времени в машине сопровождения звонил телефон, и суровый человек в фетровой шляпе выслушивал доклад и отвечал что-то. АВС все время почему-то казалось, что это — показное мероприятие или нечто. Вроде учений. А это было не так: все — всерьез, старт готовился по плану и по-настоящему. Потом началась какая-то суета на верху монтажной площадки — телефонные переговоры были долгими. Генерал Камышин ушел к «телефонной» машине. Через несколько минут началась на старте еще более суетливая работа. Ракета даже как будто понурилась. Начальство укатило, за ним и Камышин увез АВС.

Уже на Чкаловском генерал тихо сказал АВС:

— Ну вот, Александр Суворов... Ты видел, каков был Тюра-Там раньше. Ты видел, какой космодром там выстроили. Ты видел готовность ракеты к запуску в космос. Дорога к запуску твоей ракеты была долгой и трудной. И все — ради тебя, ради космонавта № 1, который должен прославить нашу Родину. А знаешься с какой-то блядью, рискуешь здоровьем в битве с её мужем и вполне можешь сорвать вышеозначенную акцию. Ну, скажи, не дурак ли ты?

-В полнее дурак, товарищ генерал. Но...

-Именно, что но, Александр Васильевич. У тебя — жена, у тебя, кажется, ожидается в семье пополнение, а ты удовлетворяешь свои животные потребности где попало и с кем попало... — Молчание. — Ну и как? Сладко было?

— Сладко, товарищ генерал. Ох, как сладко!

Да-а... бабы — народ загадочный.

— Я тоже это понял, товарищ генерал.

— Ну, понял, и — лады. Иди и не греши, как сказано в древней книге...

Чудаки-люди. Вот и наказание — в отпуск отпустили. А тут — привидения шастают, хотя марксисты — ленинисты в привидения не верят. Хотя, может, и тут у них свой расчет есть — сплетни утихомирятся. А Камышин — ничего мужик, все про наш «болт» правильно понимает...

По правде сказать, между ними был некий негласный уговор: АВС знал, что может погибнуть, а генерал знал, что шансов на это — больше ста процентов. При таких мысляз АВС как бы заранее расстался с Лерой. Она — славная девочка, но выбрала не того мужчину. Это — любовь в одни ворота. Это отмашка судьбы. Ничем хорошим это закончиться не может. Он отдал этой юности самую малость от самого себя. Случилось это не тогда и не там. Они оба закрыли глаза, и ликование оказалось индивидуальным. Из свинца полового акта они не сотворили золота полового чувства, которое может соединить если не навсегда, то во веки веков, аминь. Ввиноватить себя можно, сколько угодно. Это — как с бутылки сорвать государственную пломбу. Вот и тут — сорвешь пломбу, и расхищай это богатство себе и другим на здоровье. Лера плакала, и улыбалась, и радовалась, и все — стеснительно, и от этого было не по себе. Опять же — природа: самец должен покрыть самку, а она должна понести, и тогда все сделано правильно, и выполнено обещание природы и природе, которая не знает, что такое любовь, и потому все идет своим чередом и как надо. Ларчик, оказывается, открывался просто, а книжки все врали, а песни голосят сплошь несусветицу.

АВС злился на себя. Он — человек, но ничто животное ему не чуждо. Здесь и сейчас это было особенно ясно. Уральские дебри — то что надо. Каждый взгляд, каждая секунда трепещут, биение крови неотменимо, лесной космос приимчив, и жизнь не позволяет вырасти над собой прежним. Прошлое — сплошная мифология, дунет смерч или смерть — и нет ничего, и не было, и не будет. Вот матка избушки — это правильно. Это — настоящее, потому что — рядом с настоящим, рядом с Сущим. Может, ради Сущего и полет в космос нужен. Как оно все там? Двигатели ракеты ревут, пробивая остаточный слой стратосферы...

...А это ревела речка, вернее река — чудовище. Все капли влаги, все ручейки и ручьи собирались в ложе увала и ниспадали в Третью Серебрянку, чтобы обеременить её тугим потоком, скитающимся от одного скального берега к другому, рычать от силы удара и радоваться собственной мощи, и наполнять в учебнике физики страницы о кинетической энергии. АВС бездумно ступил в воду, и тут же его ногу крутануло, и тело сделало полный оборот и рухнуло на камни — река милосердно отбросила куклу, хотя могла вполне и унести её в широковЫйный Йов, в Лобву, в Туру, в Обь и — в Северный Ледовитый на прокорм времени. Да, пой о космосе, но не забывай и о земле, вернее — воде, которая преградила ему обратку и радуется этому.

Когда дыхание восстановилось АВС понял, что не все так плохо- синяки да шишки пройдут, а он останется таким, как был, во веки веков, аминь! Он не испугался на лесосеке, когда сосна падала на него — он знал, что дерево промахнется. Так и случилось. Он зиллся, когда переплывал Волгу, а на обратке почувствовал, что силенок уже не хватает, и тогда он расслабился, лег на воду, повернув голову, и течение понесло его, пока не выбросило на отмель двумя километрами ниже по течению. А во время первого прыжка он щегольски упал из самолета назад спиной и уже в следующее мгновение сообразил, что сделал он это из трусости. Но уже на земле инструктор дал ему подзатыльник и сказал: «Молоток!»

Ну да, ну да. Все так и было. Жизнь состояла из миллиона крохотных действий, которые перетекали друг в друга, складывали удачный узор, а когда случалась беда или незадача, тоже все как-то обходилось. По крайней мере — для него. Он вспомнил, как в детстве присутствовал в конюшне, когда жеребилась Ржанка. Взрослые бились за трудовой день. Ржанка тужилась, откидывал голову, живот её трепетал, сквозь зубы просачивалось трудное дяхание, а когда у неё показались стеклярусные слезы, он тоже заплакал. Он мог — только это и еще — гладить её, потому что лошадка была почти родной. А жеребеночек родился мертвым, и что он мог сделать — разве что закапывать его в глубокой яме за скотным двором, и всхлипывать, пока детские слезы не стали мужскими и высохли, и сердце превратилось в тугой кулак, тычущий его изнутри под ребра. В колхозе было много чего еще, и — в армии, и — после. А он был эстафетной палочкой, роторую одно событие передавало другому, и плакать уже не моги, и смотри на всех честно, как фальшивая монета смотрит на продавца счастья. Спасибо тебе, родимая, не угробила, значит — закалила, и на том спасибо!

А в кулаке вместо камня оказалась кедровая шишка. Он глянул вверх — действительно, на разлапистых ветвях их поменело. Точно! Грозовой ветер ударял по вершинам тугими кулаками, и с разбега, и с налета, и отяжелевшие шишки пикировали, стараясь укрыться внизу в папоротнике и мшаных лунках. Оказывается, охота за шишками — целая найденная — увесистая и радостная, и когда отслаиваешь чешуйки, то тянется мёд смолы и проглядывает крупный орех, а когда его выковырнешь, то нужно взглянуть — есть ли «обезьянья жопка; если есть — орех не пуст и может быть пущен в желудочный обиход. Раскусить орех — тоже наука: лучше — поперек, и упругая сладкая мякоть с горчинкой собирает удовольствие нёба и языка, но съесть можно не более трех — четырех — очень уж сытен кедровый продукт. Калорий, видимо, — до едрени фени!

А Авдеев, оказывается, все предусмотрел: возле избушки — бревно с затесью, на которой напилено шесть зубцов. Под стрехой — березовая тёрка. Остается только положить — подсунуть под бревно кусок плёнки, положить шишку на зубцы, пристукнуть по ней тёркой и прокатить, раздавливая. Работа — из легких. А вот потом нужно всю массу просеивать сквозь два сита: на верхнем остаются чешуйки и нифеля, под нижним — мелкая сыпь. Зато на нижнем сите — полновесный орех, от которого не откажутся ни в какой кооперации. Но и там нужно держать ухо востро — взвесят, а потом прикинут процент отходов, который обязательно завысят — нужно же и тунеядцу чего ни то поиметь!

Уже и ведро наполнилось орехом, и на штормовке — целая гора, а доброй жадности не убывает. И за шишкой ходить далеко не надо: избенка-то — в кедровнике! Ай да Авдеев, ай да молодец!

Захотелось чаю, ан — нет! Руки засмолены в усмерть, а грязные наросты на пальцах никак не оторвать — не отскрести. Но сибиряки тоже не пальцем деланы! АВС наполнил рот орехом и, пережевывая, отправился к реке. Сначала — «поточить» пальцы о шершавые валуны, потом — «прополоскать» в песочке. А уж напослед — выплюнуть жеваную массу на ладони со слюной вместе и мыть руки до тех пор, пока кедровое масло не растворить всю смолу и грязь. Ладошки — белёхоньки. А вот под ногтями и вокруг еще имеются смоляные оцепы. Ничего! Авдеев припас бутылочку постного масла для окончательного марафета. Осталось только еще сполоснуть в песке и в речке. А время-то, оказывается. Не впустую катилось. Воды в речке поубавилось, значит, завтра — nach Haus к Кузминовым, тоже ведь — слюбились — спарились. Как полагается...

На ужин желательно бы пару рябков, но лазить по мокрой тайге — себе дороже. Вот, правда, две кедровки матом на него матюгаются — жалко им, видите ли, шишек. Он подождал, когда сели они на одну ветку, и снял их одним выстрелом. Разжечь костерок, ощипать — опалить — дело нехитрое. С внутренностями заморачиваться не стал — убрал полностью, чтобы желчь не раздавить. Речка на промывке чуть не отобрала тушки. Но АВС сказал: «Шалишь».

В котелке — добыча, две картофелины, луковица. Горсть риса. Ужин — почти как в «Астории». А и там не пробовали этого красного мяса. Чуть отдающего смолевым и ягодным вкусом. В общем — жить можно!

Еще одна благая ночь. Без снов — город совсем повыветрился. Утром речка почти спала — перешел по колено. По карте телефонка, ведущая от Теплой горы в Кытлым, должна быть посередине увала сразу за шурфами на визире. Николай Венедиктович сказал. Что телефонку вели расконвоированные, а вел их егерь Катюхин, знающий местность от и до. Полста километров — это сколько же им катушек проволоки пришлось нести по буреломью! Наткнулся на проволоку грудью — она небрежно петляла по стволам, прихваченная кое-где гвоздями. Но брать её ориентиром не стоило — визира совсем заросла. Взял по компасу на Лебяжье озеро, что — перед Каквинскими Печами. Рябчики не снимал — так красивы были птицы в полете! Он чувствовал себя бракованным презервативом на карнавале в Рио. Он был из породы тех, кто вел телефонку, бил шурфы и валил лес для советской власти. Так Робинзон Крузо чувствовал себя, увидев чужой след на его острове. Лебяжье озеро оказалось заросшим водным пространством посреди болота. Бродни хорошо делали свое дело; правда, кочки были высокими и неудобными. когда вышел в твердый шаг по лесу, стало совсем хорошо. Тут уже появились старые лесные дороги. А вот и Каква! Перешел наискосок по отмели, затем -влево по берегу и увидел первый столб телефонки. Значит, все в порядке — Теплая гора неподалечку. Лсная дорога вскоре пошла вверх, а налево обозначилась тропа, которая круто пошла вверх и вывела на площадку с избой и триангуляционной вышкой. Над нею: надо же — телефонная проволока нырнула внутрь избы. Вот те на! И в самом деле — внутри у окошка висел телефон с рукоятью, как в кинофильме «Ленин в Октябре». Но я не хуже вождя снял трубку и крутанул ручку. Сквозь молитвенный шепот пространства услышал: «Четвертый слушает».

— Я... мне бы начальника Веселовского разреза...

— Вызываю...

В трубке затараторила азбука Морзе, а затем — Николай Венедиктович: «Слушаю, говорите!»

— Это я...

— Зятек!? Где ты?

— На Теплой горе.

— Туда или обратно?

— Обратно.

— Это хорошо. Все хорошо?

— Все прекрасно. Я был у Авдеева.

— Вот оно как? У родника Синильги, значит. А саму Синильгу видел?

— Ну, я не спросил. Была там голая баба да как-то испарилась...

— Поздравляю! Ты — третий, кто эту голую бабу видел. А что еще?

— Еще на подходе я слышал, как она плакала — смеялась-причитала-стонала тонким голосом.

— Ну, это вряд ли она. Ты туда не пошел?

— Нет.

— И правильно!

— Скорее всего — это медвежонок попал в петлю, и мамаша его должна быть недалечко. Надо Катюхину сказать — пусть проверит, кто там браконьерит. Вищь, кто-то тебя подставил, хоть и случайно. С тобой рядом — тумбочка, правильно?

— Правильно.

Посмотри под крышкой тетрадь...

— Да, есть.

— Ну и ладно. Почитай на досуге. Ночевать думаешь или как?

— Конечно, ночую.

— Ладненько. Тебе до обогатительной идти восемнадцать километров, так что я к обеду подскачу с поздравлением. Ну, бывай.

АВС огляделся. Изба — как изба. Все — чин чинарем. Тролько привлк внимание резиновый ранец на стене. Подошел, разглядывая. Оттиск немецкой свастики. Интересно девки пляшут... девки пляшут и поют. Да, эмалированное ведро перевернуто. Значит, за чаем придется идти самому.

Тропка привела к бочажку, где бурлила вода, уходя вниз по тропке. Наполнил ранец, закрутил крышку, приладил. Ничего себе — целое ведро! А вверх идти удобно.

Чай делал на костерке у вышки. Потом с кружкой и тетрадью поднялся по двенадцати ступеням.

Обзор был — закачаешься! На востоке — дымила труба котельной. На севере — болото. На юге — шершавая крыша тайги. На западе горный массив обозначал себя несколькими вершинами. Как в кино! Чай пился прелестно. Ветерок задирался, но по-дружески.

Тетрадь в черном коленкоровом переплете. Писано химическим карандашом.

1958 год

Белкосдача — 387.

Рысь — 2

Куница — 14

Лиса — 4

Росомаха — 1

Медведь — 2

Лось — 4 госпромхоз, 2 — дом.

На другром листе:

Свердловская область, город Ивдель,

п/я Н — 240, лагпункт № 7

начало срока — 2 февраля 1955

онец срока — 2 февраля 1959

Еще одна страница:

Аккуратно на Петра и Павла Железный Шайтан вышел из пещеры Сокола и глянул вниз на Какву. Сорок метров — лететь далеко. Каква устроила здесь букву Z меж скалами и совсем кренилась в потоке. Справа по отмели бегал дед Авдеев, натягивая струну проволочной лесы. Он пытался утомить тайменя, который ростом был с него, а силы — не в пример старику. Можно бы и помочь еиу глазом да сочувствием, но винтарь-то — вот он, не в отпуске же он. Железный Шайтан прицелил в голову, и эхо ойкнуло

Далее листы вырваны, так что тайменю, возможно, была помиловка...

А Арсению Катюхину помиловки не выпало. Николай Венедиктович говорил, что сам ходил в суд и был вместо адвоката, доказывая, что элемент случайности на охоте — закономерность. А тогда флажковали волчью стаю. Николай Фомич поставил сыновей обочь от себя, а Семена отправил с загонщиками для руководства. Шестерых серых они тогда взяли, седьмым Семен оказался. Как его угораздило вперед выдвинуться, где он красну ленту с шапки сронил — разбирать некогда. Арсений стреляет на один шумок прицельно, вот и тут угораздило. Гроб стоял на усадьбе Катюхтных под кедром, который Фома посадил в 1900-ом в честь рождения сына. Это он взял пример с доктора Белавина, насадившего целую кедровую рощу у больницы. А теперь и в Заречье свой кедр, свидетель горя и радости, и как теперь жить — при могилке и братоубийце... горемычить — жить внапрасную...

АВС сидел на вышке до самой теми. Звезды зажигались как-то неохотно, и деревья внизу переговаривались на своем языке. Нет, они скорее лепетали, как дети, а вот стали взывать, как шаманы при камлании и общении с духами.

Никогда больше не будет такого вечера, наполненного пространством отдельно взятой местности, случайно подаренной АВС. Что он здесь оставит, что унесет с собой... Здесь не впадешь в прелесть и не оставишь сердца целёхоньким.

Продолжение

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ