Ноябрьские вечера я посвящаю вечерним прогулкам по Йозефштадту, когда никто не может внимательно изучить мою унылую физиономию и ссутулившуюся фигуру. Более или менее быстрой ходьбой я пытаюсь разогнать течение крови в моих артериях, чтобы она насытила мозг питанием и фантазией. Фантазии в темноте просторней — она раздвигает ширину тесных переулков и вдет меня за руку с одной страницы книги на другую — беспорядочно-безостановочно, так как я не умею сосредоточиться на одном желанном выдуманном событии. Это очень по-детски, и я стесняюсь позывов неуравновешенных и нерешительных привставаний на цыпочки моего самолюбия, еще не отошедшего от тиранической атмосферы домашнего очага. Бледные от стыдливого освещения окна выстраиваются на пути неизвестным мне алфавитом, из коего нельзя сложить ни знакомой мне фразы, ни предполагаемого события. Неужели за исподом стекол протекает жизнь, которая была бы мне по сердцу и по карману моей воле, не знающей ни своего источника, ни возможностей? Я давно уже пытаюсь научиться сосредотачиваться — если не для самих действий, то хотя бы для решения по поводу какого-либо действия. Решений предстоит множество — они подступают ко мне с разных сторон, как голодные псины, требуя своей порции моей плоти и крови, но я не могу выбрать ни одной, самой голодной и требовательной, не обращая внимания на прочие, и вот напрасно растрачиваю свои телесные запасы и умственные усилия на одновременное потакание хищным и все же стеснительным желаниям. Мудрые советуют: лучше неверное решение, чем бесконечная нерешительность. Но последствия любого решения чреваты многочисленными возможностями невозможностей, и не мне гадать на этой рулетке судьбы, где и новичку не суждено фарта. Мне бы только крохотного успеха, произошедшего от решения моей воли; мне бы только зацепиться ноготком за первую отвагу этого решения; мне бы запомнить впрыск адреналина в течение крови... Уж тогда бы, наверное, я зафиксировал в дневнике это событие прописными буквами, сделал бы закладку для этой страницы и обращался к ней в многочисленные промежуточные периоды жизни, когда и жизни, как таковой, нет, и скорбь от этого не находит приюта ни в стихотворных строчках, ни в бессмысленных поступках...

Да, отец, я слышу твои призывы. Но они чересчур злобны и слишком конкретны! Деньги и благополучие никак не сочетаются в моей душе, жаждущей... Нет, из бесчисленного разнообразия жизни мне никак не выбрать ни того, что мне по силам, ни того, что суждено от Бога и дьявола. Колчан до того переполнен стрелами моих желаний, что ни одной не удается вытащить, а тем более — пустить в намеченную цель. Ошибки грозят моей судьбе, и даже не верится, что минус на минус могут в будущем преподать плюс отведенному уроку.

Этим моим размышлениям — века и эоны, они распирают мозг так, что височные кости распирают мой головокружащий глобус на северном и южном полюсах, там, где ДА и НЕТ обрушивают меня в пропасть меж ними. А жизнь мельтешит вокруг пчелами и мухами, стрекозами и комарами, нравоучениями и постулатами, афоризмами и пословицами, пошлостью и бессмыслицей, техническими достижениями и историческими ошибками. Все, что кажется мёдом, на самом деле — дёготь с одним лишь последствием: УВЯЗНЕТ КОГОТОК — ВСЕЙ ПТИЧКЕ ПРОПАСТЬ.

Но я-то увяз в нерешительности! И — тоже пропадаю! «Страдания молодого Вертера» — какой урок для немецкой (и не только!) молодёжи! В ситуации невозможности следовать жизни бессмысленна сама жизнь, и самоубийство — самый легкий выход из безвыходного положения. Но присущая не неуверенность не уверена и в этом последнем беспокойстве о обеспокоивание окружающих.
Впереди меня — удлиняющаяся с каждым шагом тень: газовый фонарь напоминает о величии тех, кто удаляется от света истины мне смешна сия сентенция, и я начинаю перебирать прочие, скопившиеся от беспорядочного чтения. Смерть найдет и под крышкой гроба (о схимниках). Бедность — это порок напрокат. В тени добро от зла не отличимо. Живешь — смотришь сквозь крону, умрешь — сквозь медяки на глазницах. Пыльца образования на крылышках опыта. Счастье — это отсутствие несчастья...

Стоп! По меркам любого здравомыслящего человека я с несчастьем еще не подружился. И, тем не менее,...Вот, к примеру, я — сладкоежка. А сие — неукоснительный признак несчастного человека, ищущего отдушину в наслаждении вкусом. Как бы в подтверждение, я вынимаю из кармана кусок шоколада и хочу уже вонзить в него облившиеся слюной челюсти, как вдруг ни весть откуда у ног появляется чудище со светящимся сквозь глазницы и носовое отверстие черепом. От неожиданности я роняю шоколад к подножию своей тени и останавливаюсь. Череп разворачивается и склоняется к моим ногам — раздается смачное чавканье. Ах, это черный пес с тремя белыми отметинами на голове решил поделить моё одиночество и мой шоколад. Бедная тварь! Тоже, по-видимому, несчастный! Пес поднял голову и оскалился, наверное, в улыбке. Так как хвост его стал работать с решительностью маятника.

Оторопь моя прошла, и я пригляделся к сотоварищу. Средних размеров и какой-то, средней, неопределенной породы. Без ошейника и, следовательно, без хозяина. Я поднял руку к своему горлу — у меня тоже не было ошейника. Но хозяин-то у меня есть!

Пес развернулся и медленно, оглядываясь, пошел вперед — то ли приглашая меня следовать за ним, то ли стараясь угадать мой путь. Я зашагал привычным маршрутом, и пес стал крейсировать вокруг, то отставая, то забегая вперед. Должно быть, ему было одиноко в своем привычном одиночестве, и он воспользовался первым попавшимся человеком, не отогнавшем его и к тому же угостившем вкусной и питательной едой. Так совершенно неожиданно я оказался кому-то нужным, и этот кто-то не имел ко мне никаких претензий, кроме претензии на сообщество. Мне припомнились встречи в Хотекском парке с выгуливающими сварливых болонок и внимательно-хлопотливых спаниелей дамами и старичками. Еще не известно, кто там у кого был в хозяевах!

Пес сопроводил меня до самого дома и исчез так же неожиданно, как и появился.

На следующий вечер я утаил от кухарки мясную косточку и отправился на прогулку впервые с любопытством и нетерпением. Никакая мировая скорбь уже не сопровождала меня, так как теплое, живое и благодарное существо, расправившись с подарком, вновь эскортировало меня вдоль и поперек Йозефштадта. Только один раз оно посетовало жалобным коротким всхлипом на свою участь — когда я, оглянувшись, скрылся в воротах.

Ночью вспоминал бедное животное — откуда оно взялось, где его хозяева, что случилось с ним или с ними, что судьба имеет сказать по этому поводу. Те, в Хотекском парке, имели и хозяев, и коврик для сна, и миску с пенсионом... Впрочем, и я был в таком же положении, только что не прогуливался на поводке. Скажу честно: я не люблю ни кошек, ни собак. Должно быть, из эгоизма — любви моей не хватает и на самого себя. Поэтому и имени псу не присвоил, чтобы не прижаться к нему краешком сердца, чтобы не страдать по поводу чужого страдания. Это моё молчание, конечно, удивляло и озабочивало пса, так как по интонациям он мог бы извлечь сведения о моем к нему расположении, о том, что не только он, но и Я разделяю его досуг, вкушаю привычку (явную замену счастья) и, быть может, обдумываю идею обзавестись верным другом и надежным спутником. Я не заглядывал в его глаза, и он деликатно отвечал мне тем же, только иной раз озабоченно останавливался рядом и вглядывался в полутьму, словно свидетельствуя о своей пристальной настороженности и охранительстве. Подачки мои он принимал осторожно и даже деликатно, как бы говоря: «Беру, чтобы ты не подумал, что я тебе не благодарен».

Однако при всем том, что на целый месяц меня оставили скорбные сомнения в своей нужности для человечества, ощущал я и некую скованность рядом со своим спутником — ничем я не мог и не собирался ему помочь, ни принять его преданности, ни пожелать стать его кумиром до самой собачьей смерти. Мы были рядом и в то же время — очень далеки, особенно — я. Собственно, только я.

В конце концов, в конце ноября, пес не объявился, и я долго обдумывал варианты его судьбы. Не думаю, что она была счастливой — НЕЗАВИСИМОСТЬ СТОИТ СЛИШКОМ ДОРОГО, чтобы приносить счастье.

Это было для меня уроком. Нет, скорее — экзаменом. И я не сдал его, не подозревая даже, что последует череда переэкзаменовок.