«Необъяснимое придает жизни смысл».
Рейнхольд Месснер.

6.12.12

История создания и публикации романа Франца Кафки «Процесс» имеет особенности, которые не могут быть не приняты во внимание читателем. И, поскольку сам текст произведения нам преподан в разных вариантах при изданиях, следует начать с издательских послесловий публикатора.

Из послесловия Макса Брода к первому изданию романа «Процесс»:

«Рукопись романа «Процесс» я взял себе в июне 1920 года и сразу же тогда привел её в порядок. Рукопись заглавия не имела, хотя в разговорах Кафка всегда называл роман «Процессом». Подразделение на главы, а также названия глав произведены Кафкой. Что же касает-ся расположения глав, я вынужден был положиться на своё разуме-ние. Так как мой друг все-таки прочитал мне большую часть романа, моё расположение глав смогло опереться на память при приведении рукописи в порядок. Франц Кафка считал роман незавершенным. Перед нынешней заключительной главой должны были изображаться еще несколько стадий таинственного процесса. Но так как процесс, по высказанному мне мнению писателя, никогда не должен достичь самой высокой инстанции, в известном смысле роман вообще не имеет завершения, как говорится, продолжен неопределенностью. Во всяком случае, законченные главы, собранные вместе с главой завершающей, позволяют определить с очевиднейшей ясностью не только замысел, но и форму произведения, и кто не обратит при этом особого внимания, что сам автор намеревался еще продолжить произведение (он оставил этот замысел, так как изменились его жизненные усло-вия), Едва ли почувствует этот пробел в тексте.

Моя работа над огромной связкой бумаг, представлявшая этот роман в свое время, ограничилась лишь отделением законченных глав от незаконченных. Незавершенные я поместил в конец тома посмертного издания, они не содержат ничего существенного для сюжета. Один из этих фрагментов самим Кафкой под названием «Сон» помещен в сборник «Сельский врач». Законченные главы при издании упорядочены и скомпонованы. Из незавершенных одну, явно почти за-конченную, лишь переставив четыре строки, я вставил в роман в качестве восьмой главы.

В тексте, само собой разумеется, я ничего не изменил. Я только раскрыл многочисленные сокращения (напечатал полностью вместо Ф. Б. (?) «фройляйн Бюстнер», вместо Т. — Титорелли) и исправил несколько мелких ошибок, очевидно, оставшихся в рукописи только потому, что писатель не подверг её окончательной проверке.
(1925)

Послесловие Макса Брода ко второму изданию:

"Предлагаемое второе издание с большими фрагментами романа Кафки имеет и другие смысловые оттенки, подчиняется иным законам, чем первое издание, теперь устаревшее. В то время основной задачей было? вскрыть подоплеку своеобразного, удивительного, не всегда устойчивого материального мира, — старались избежать всего, что могло подчеркнуть фрагментарность и затруднить разборчивость. В настоящее время, так как это произведение становится год от году популярнее, так как науки — теология, психология, философия, — соприкоснувшись с ним, одновременно развиваются сами, необходимо разборчиво, насколько это возможно, снабдить издание вариантами текста.

Трудности с Кафкой-филологом необычайно велики. Ибо хотя язык Кафки приближается к немецкому языку П. Гебеля и Клейста, однако, формирование его происходило при некотором влиянии пражских, кроме того — обычных австрийских элементов словосочетаний и особенных, не лишенных очарования интонаций. Поэтому, хотя предлагаемое издание пыталось привести в соответствие пунктуацию, слог и синтаксические конструкции с нормами немецкого литературного языка, но лишь настолько, насколько с ними оказались связанными своеобразные интонации языка писателя. Итак, решающее слово в процессе издания было не за грамматикой, а за поиском точности, — вплоть до неоднократной громкой декламации соответствующих предложений и абзацев.

Так как рукопись в существующем виде не предназначалась для публикации, следовательно, писатель подверг бы её окончательной проверке; полной уверенности не существует даже относительно вычеркнутых мест; при повторном просмотре кое-что вычеркнутое, веро-ятно, снова оказалось бы приемлемым. Тем не менее, намерения пи-сателя в контексте романа почитались непреложно; каждая малость, представлявшая ценность с точки зрения формы и содержания, принята в качестве приложения и дополняет главы, которые, как слишком фрагментарные, пришлось выбросить из первого издания.

В противоположность этому, вплоть до расстановки слов во многих конструкциях, а также повторного и многократного употребления одних и тех же слов в одном предложении, — точно придерживались оригинала, правда, по принципу: всюду, где ошибка писателя не была установлена с абсолютной уверенностью. Исправлены только совершенно явные ошибки в рукописи.

В первом издании восьмой главе при помощи легкой перестановки четырех строк был придан законченный вид. Здесь глава восстановлена в её первоначальном виде и напечатана, как в оригинале, незавершенной".
(1935)

ПОСЛЕСЛОВИЕ К 3 ИЗДАНИЮ

При недавнем просмотре рукописи не выявилось невозможности того, что Кафка намеревался нынешнюю пятую главу включить в главу вторую — в качестве эпизода.

Хотя Кафка снабдил главы названиями, но не пронумеровал их. В расположении их я руководствовался сюжетной связью, кроме того — помощью специфических указаний, например, совпадением на одной странице заключительных слов одной главы и начала главы новой. Таким образом должна была сохраниться первоначальная задумка формы романа. Позднее Кафка в таких случаях отделял разные главы друг от друга и каждый раз копию старого варианта, хотя часто ему свойственной стенографической манере, записи присоединял к концу главы. Следовательно, такие повторения отдельных мест доказывают, по меньшей мере, что указанная глава связана с первоначальным ва-риантом. Продолжала ли эта связь оставаться в замыслах писателя или намерения его изменились — должно навсегда оставаться предположительным."

Тель-Авив 1946

Итак, Макс Брод признается, что поучаствовал в реконструкции композиции романа. Не буду вдаваться в снедающие его в разное время побуждения и скажу только, что при такой последовательности тексту придавалось все больше и больше легитимности, но и чуждости. Это не должно удивлять читателя, так как друг Кафки был чужд ему по литературному самоощущению и стилевому отношению к миру. Собственно, Францу Кафке, как показало прошедшее столетие, вообще невозможно было найти ни друга, ни соратника, ни литературного конфидента. Его потусторонность могла вызвать лишь посторонность любой приблизившейся к нему личности. Человеческое и литературное в Кафке были спаяны или даже сплавлены таким образом, что не понятно, тексты ли являются комментарием к его жизни или жизнь выпрастывала из себя вербальное наследство. Отыскивать все соотнесенности их — трудная задача, так как канонической фигуры писателя не существует в литературоведческом обиходе, а та, которая существует, скорее, прилепилась к малому о нем знанию (из первых рук Макса Брода), чем соответствует живому Кафке. Монополия Макса Брода на личность и трактовку друга сыграла несколько даже шулерскую роль при пасьянсе с названием «Франц Кафка».

Впрочем, не следует требовать невозможного там, где и возможное-то под сомнением. Пристальный слухом, но слепой Оскар Баум выдал нам мизерные сведения о друге, тогда как зрячий философ Феликс Велч представил его в неверном религиозном зеркале. Тридцатые и сороковые годы ХХ века отсекли от нас свидетелей жизни Кафки, хотя у них было более десятилетия для воспоминаний о нем, если бы они посчитали его достойным таких воспоминаний. Но, к сожалению, даже издание после смерти Кафки трех подряд романов (1925 — 1927) не произвело впечатления на читающую публику и критиков. Родственники и знавшие его люди по большей части погибли (особенно — из еврейского окружения) и не успели о нем рассказать или написать. Дневники и письма писателя... Да, они — неоценимое подспорье, но что-то миражное чудится в фигуре Франца Кафки, как и в его произведениях.

7.12.12

Не забудем об аппендиксе романа — миниатюре «Сон», написанном (предположительно) в декабре 1914 года, когда случилось все неслучившееся с Фелицией Бауэр, когда были написаны Кафкой самые знаменитые его страницы, когда прихлынула и отхлынула волна мысли о самоубийстве... Сон — это маленькая смерть, и она приснилась добровольно Йозефу К. , и неслучившееся очутилось на страничке текста, который удостоверял еще одну возможную развязку романа.

Однако «Сон» в конце 1917 года, уже после разрыва с Фелицией, Кафка включил в сборник «Сельский врач», посвященный отцу. Это было его второе и последнее посвящение (первое — новелла «Приговор» — Ф., Фелиции Бауэр). Это был странный порыв писателя — сын посвятил свою книгу отцу, который не читал ничего, кроме газет. Тем не менее, Йозеф К. в своей могильной ипостаси появляется в сборнике — как белый флаг капитулировавшего сына. Столь тонкий акцент был ведом и важен Францу, вступившему в самый трудный и новый период жизни. Процесс этой жизни вступил в новую фазу: Франц Кафка, как и Йозеф К., был, по существу, одной ногой в могиле. «Сон» — последний отблеск романа «Процесс», вопль на коду, выплеск отчаяния.

Смущение художника, никак не могущего написать имя Йозефа К. на надгробной стеле при живом еще «покойнике», но с легкостью сделавшего требуемое, как только тот освоился в могильном проеме, — это нерешительность писателя при обнародовании его имени еще при жизни, и вовсе не в Германе Кафке тут было дело. Отец — частный случай непризнанности писателя: главное — в другом: «Они любить умеют только мертвых».

Посмертная слава — о ней не может не задуматься творец. Но тут и еще один нюанс: жалоба самому себе на родителей ребенка: «Вот я умру, и они еще пожалеют...».

Трудное взросление Кафки было не психологической, а творческой особенностью — он не собирался разменивать свой талант на беллетристическую немочь, которой несть числа. Вынашивая в себе идею неизреченного Неразрушимого, он даже друзей не выстраивал по этой линейке, зато от себя требовал невозможного.

8.12.12

Современный Кафке австрийский писатель Густав Майринк — с 1883 года он 20 лет жил в Праге) своей фантастически — романтической прозой в стиле барокко добился странного эффекта — невнимания его Францем Кафкой. Молдау Майринка и Влтава Кафки протекали через один город, в котором для первого была реальная картография при фантастическом её наполнении, тогда как второй терял на пути от пера к бумаге место и время, историю и судьбы людские. Собственно, Франц Кафка достигал максимального эффекта минимальными средствами, так что невольно приходят на память судьба и достижения альпиниста Рейнхольда Месснера, покорившего в одиночку вершину мира Эверест, не воспользовавшись обычными тогда средствами — кислородом, веревками, алюминиевой лестницей и прочей альпатрибутикой. Месснер считал, что между ним и горой должно быть как можно меньше посредников — для чистоты общения и восприятия.

Между Верховным и писателем не должно быть посредников, так часто создающих эффект испорченного телефона. В романе «Процесс» Йозеф К. использует множество посредников, пока убеждается, что до Верховного судьи ему не добраться и не выяснить претензий и обвинений в свой адрес. Эпопея Йозефа К. — история пошлых человеческих средств для предотвращения неизвестного приговора не известно за что. Одинокое честолюбие Месснера не имело ничего общего с социальным честолюбием Йозефа К., не признававшего за собой не только вины, но и намека на неё. Он не сомневался в чистоте собственного восприятия мира и в нем себя. К тому же постоянные его «тренировки» в юридически — пивном обществе создавали в нем уверенность в ситуационной неразберихе только до тех пор, пока к знакомой неразберихе не примешался нежданный поворот в его собственном существовании. Среди его степеней свободы появился новый зазор, к которому он не был готов, но — что самое странное! — целый пласт личнообщественной жизни оказался ему внове — беспокойство и угроза, размышление и растерянность...

Постепенно выясняется, что Йозеф К. — чуть ли не единственный человек в городе, не подозревающий о множестве ведущихся здесь процессов. Уж не знаю, авторская ли это задумка или его прокол при конструировании романа, но, попав из «чистых» в «нечистые». Йозеф К. только тогда и узнал о «подпольном» судопроизводстве. Чужую беду руками разведу, а с собственной — в омут попаду... Нет, герой романа о чужой беде даже не подозревал, и автор не дает нам никакого намека, почему. Эгоизм? Слишком просто, хотя он, безусловно, предъявлен невидимым обвинительным заключением. Конфигурация (незавершенного!!!) романа тоже может стать предметом толкования (да и стала), но «предположительные намерения» автора, на которые опирается Макс Брод, могут далеко нас завести в область фантазии, а онато как раз и противопоказана Кафке — материалисту.

10.12.12

Еще одна особенность романа «Процесс» — отсутствие в нем любовных мотивов. Собственно, все литературное творчество Кафки — безлюбовно. Таким вот простым способом писатель избавился от ига беллетризма. Думаю, что читатель вполне может пережить это — вся остальная литература кишит то романтизмом, то чувственностью, то первородным грехом. Франц Кафка упоминает о последнем походя, не акцентируясь на отношениях, которые не повязали Йозефа К. и Лени с Эльзой. В любви Йозеф К. неповинен: что же касается социального требования семейственности, то напомню, что как раз с началом работы над романом 31летний молодой человек разорвал помолвку, не слишком даже испытывая угрызения совести.

Любовь как процесс предания себя душевно, а затем и физически в чужие руки, Кафке была противопоказана. Скорее всего — природным настоянием, поскольку «трепетная лань» мешала коню влачить литературную телегу по собственной ухабистой дороге. Йозефу К. с «трепетной ланью» тоже было не по пути — он вожделел обывательского покоя и самоуважения. Всякий читатель — со своим любовным опытом — вряд ли обратит внимание на отсутствие в романе темы любви уже хотя бы потому, что все течения в произведении подводны. Даже те проявления чувственности, на которые осмеливается Йозеф К. (и автор), не несут ни смысловой нагрузки, ни оживления «героя» романа.

Йозеф К. — фигура из папье — маше, персонаж кукольного театра, но даже и в таком состоянии он одномерен. Об этой его одномерности свидетельствует процесс над ним — собственно, он становится интересен только и именно тем, что попадает в мягкие жернова процесса.

Из этого можно сделать только один вывод: именно процесс — главный персонаж романа. А то, что на данном этапе Йозеф К. пытается обнаружить сие таинственное лоно, — авторская причуда, во многом инспирированная жизненным опытом Кафки.

Задачу перед собой писатель поставил невыполнимую — показать хотя бы испод Невыразимого, чудовищного и чудесного, милосердного и жестокого, равнодушного и пристрастного. Обнаружить внезапно, что процесс обычной жизни наполнен и исполнен отсветом Невыразимого, — это и не всякому дано и не всякому под силу. То, что в течение целого года Йозеф К. устремлялся в сторону угрозы, ослепляло его, а обернуться на самого себя ему было недосуг, тогда как Невыразимое только на это и рассчитывало и надеялось. Глава «Конец» словно бы разрешает частично сию коллизию, но в романе есть еще одна глава — «Дом», где предлагается иной выход:

Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонялся к нему; медленное дружелюбное подмигивание указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивал К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, создавалось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь уже не допускал церемонности, он подхватывал К. и тащил с собой бегом прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх ? вверхвниз, без особого труда, легко, как лодочка в воде. И понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения не может уже соответствовать его прежней пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склонившейся головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преображался и ослепительно струился спереди. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул его в обратную сторону.

Снова К. оказался в коридоре здания суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взглядом, отделился от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, темную длинную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел признаваться в этом. В конце коридора у стены рядом с большим открытым окном он обнаружил кучу своей прежней одежды ? черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами."

Таково видение К, его грезы на канапе в собственном рабочем кабинете. Замечу, что в отрывке «Сон» тоже присутствует художник. И что Йозеф К. и художник тоже связаны неизреченным, и что во «Сне» Йозеф К. укладывается в могилу для вящего осуществления своего имени, тогда как в «Доме» воспаряет, оставив бренное одеяние.

Опубликовав «Сон», писатель оставил нам приземленное и угрожающее свое состояние, тогда как глава «Дом» осталась в недрах конверта с текстом романа «Процесс».

Но есть в этой главе еще одно откровение: К. неожиданно открывает для себя, «что он — единственный обвиняемый, а все прочие, без исключения, чиновники и юристы...». Всевсе персонажи романа, включая фройляйн Бюстнер.

Ф. Б.
Фелиция Бауэр.

Все ниточки повествования связывают Франца Кафку и Йозефа К. опосредованно, но неумолимо. Он — единственный обвиняемый, весь мир — Судья, Верховный, Невыразимый.

Но в томто и дело, что процесс навязан ему — с самого рождения, кармически и бесповоротно. И он признался в своей вине — к своему стыду, и перевернул эту страницу романа — жизни, и заточил себя в одиночестве сельского Цюрау.

И, тем не менее, во всей этой истории нет никакой нарочитости. Вне рамок религиозности и общественной жизни. Даже и к собственной жизни не имея никаких претензий. Кроме претензий призрачного, но настоятельного Невыразимого.

Невыразимое. Непостижимое. Несокрушимое.
Но не потому ли оно несокрушимо, что непостижимо?
Не потому ли оно непостижимо, что невыразимо?

Наше вербальное бессилие понятно уже потому, что вначале было Слово. Франц Кафка — литературным призванием — взял на себя миссию божественного свойства — воссоздания мира через слово, но не того мира, который смотрит из окон и подворотен. Ни со стороны, ни изнутри человек не познаваем. Но некое пограничье, которое угадывал Кафка, некий зазор, некая дверь существует, и все тексты писателя были отмычками к невидимому замку невидимой двери.

11.12.12

Часть 2