Пол — это половина человека. В идеале. На самом деле полу можно принадлежать всецело или, как в моём случае, на какие-нибудь жалкие пять-шесть процентов, да еще я, может быть, преувеличиваю. С чего же начать моё гендерное повествование? Слишком мало у меня материала в воспоминаниях, хотя иной раз и о знаке минус можно рассказать многое.

Лет, по-видимому, с четырех, еще не зная доподлинного смысла терминов «мужчина» и «женщина», я установил, что «он» и «она» отличаются одеждой, фигурой, голосом, интонациями, заботливостью; потом я начал понимать, что у «них» — разные роли: «он» руководит, «она» подчиняется. Но если с родительской парой все было довольно ясно, то вызывало беспокойство отсутствие пары у служанки и slec'na Вернер коли рассуждать последовательно, то в нашем доме они были «парны» опять-таки моему отцу, что, естественно, добавляло ему могущества. И у меня не было, кстати, пары, и у моих недавно родившихся и умерших братьев. Потом Господь «дал» нам Габриэлу, прозванную Элли для облегчения моего произношения. Когда её перепелёнывали, я с удивлением обнаружил, что у неё нет отростка меж ногами, как у меня, что ввергло меня в глубокое размышление. Зная, как опасно задавать вопросы взрослым, в процессе собственного мышления я додумался: Элли слишком мала, чтобы иметь этот поплавок, который всплывает на поверхность воды при купании в ванне. По всей видимости, он у нее, в конце концов, появится, вопрос лишь в том: внезапно или постепенно? Но вот уже родились Валли и Оттла, точно так же лишенные моего отличия (которое за это время несколько прибавило в размере), но...

Как-то родитель взял меня в купальню на Софийскую набережную Влтавы. Когда он разделся в кабинке, чтобы натянуть купальное трико, я, тоже обнаженный, взглянул на него и получил страшный удар в пах: отросток, которым я так гордился перед сестрами, не только не шел ни в какое сравнение с тем, что я увидел у отца на причинном месте; мне показалось, что ЭТО больше меня самого; отец — великан не только ростом, но и от-ростком! Я остолбенел не в переносном смысле, а буквально.

Это детское впечатление застолбило какой-то важный участок в моём теле, но до поры до времени ожидало случая, как поставленная в расчете на зеваку мина.

Когда из мальчика выплескивается юноша, приходят опасные, сладкие и мучительные сны. Дело не в докторе Фрейде, во всяком случае — в начале; по-видимому, в этот период гормоны достигают границ некоего вестибулярного аппарата. В апреле и мае 1897 года иной раз ночью тело моё окутывалось ватой, а мозг изнуряли приливы и отливы крови. Все происходящие во мне изменения словно бы тщательно маскировались, зыбились, волны были мелкими и нерегулярными

. Во сне я вскарабкивался по высокой, но хлипкой деревянной лестнице на черепичную крышу трехэтажного дома, ветер холодил испарину на висках; чем выше, тем больше амплитуда раскачивающейся лестницы и пальцы, немея, неохотнее сжимают опорные поперечины. Приходится все сильнее прижиматься к ступенькам еще и потому, что лестница стоит почти вертикально. И малейшее отклонение назад грозит нарушить равновесие жизни. Но под порывами ветра колебания лестницы становятся все более упругими. И когда пальцы уже скребут панцирь черепицы, лестница внезапно кренится вправо, зацепившись за какой-то выступ, разворачивается и опрокидывается и опрокидывается вместе с моей легкой-легкой фигуркой. Ускорение падения, холодок под ложечкой, парус спины и крутая дуга полета-падения. Кто-то, ухватившись за пятки, взмахивает моим телом, и спина позвоночника выпрямляется в струну и струной дрожит, а голову метнули так, что поток крови замирает на долгое мгновение невесомости, и хочется продлить эту сказку невесомости, стесниться в границах подвздошных и бедренных артерий, чтобы разнести невесомость во все клеточки тела, оставив пустым сосуд сердца. Теперь ознобное тело расхлестывается на воздушной подушке сна, но вместо боли зачерпывает растерянность и спасительный выдох, трудный-трудный и абсолютно новый для напряженной гортани.

Первой по съёжившимся обшлагам рубашки и горловым переливам о переменах во мне догадалась матушка: «Герман, обрати внимание, как вырос наш сын...».

-Так, не сутулься, изобрази-ка нам бравого солдата. — Это отец припечатывает меня к дверному косяку в гостиной.-Ого! С Рождества ты прибавил целых пять сантиметров!

Сёстры тоже требуют линейки на голове, и пока отец занимается ими, я думаю о чем-то тупо и беспросветно, и матушка осторожно прикасается к плечу: «Франц, вот если бы тебе еще раздастся и в груди... Ты мало кушаешь и много читаешь, это замечают даже соседи...

Какие соседи?! О ком она говорит? Да я и не знаю никаких соседей!

Перемены замечает, и профессор Гшвинд и на перемене придвигает ко мне свою округлую пиаристенскую фигуру, склоняет жирное бабье лицо. Кому нужно излишнее внимание ко мне? Неужели у них нет собственных забот? Да пропадите вы все пропадом!

Если бы я посмел так заявить, может быть, даже начав военные действия, я бы погиб в славной схватке, но... Не рассказывать же мне о своих снах, а падениях, о невесомости. Мне и в голову не могло прийти, что все это касается кого-то еще, кроме меня самого. Ладно, пусть себе живут, а не переживают вместе со мной чудовищный запутанный внутренний мир; конечно же, он не найдет точек соприкосновения с уверенной гладкой прописью безобидный на первый взгляд внутренний мир каждого. Поверхность расплавленного металла — вот что видел любой и каждый вместо моего внутреннего мира.

Весьма печально изнурять читателя притяжательными местоимениями «мой, мой, мой», но сие — клише моего языка, его визитная карточка, которую я предлагаю лишь после смерти, но если быть честным — по современным понятиям — возможно, стоило бы изобрести способ маскировки бельма моего языка: Я, Я, Я...НО ЭТО МЕСТОИМЕНИЕ, ФАКТИЧЕСКИ НЕОТДЕЛИМОЕ ОТ МЕНЯ, ПРОЧИТАННОЕ И ПРОИЗНЕСЕННОЕ, — КАК ТЕСНЫЙ ВОРОТНИЧОК ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ, КОТОРЫЙ ВООБЩЕ-ТО ВОЛЕН РАССТЕГНУТЬ ЗАПОНКУ СТРАНИЦЫ ИЛИ РАСПУСТИТЬ УЗЕЛ ГАЛСТУКА В ЛЮБОЙ ГЛАВЕ, например, в этой.

Хотя, собственно, я только начал её; подозреваю, что она станет теплым солёным течением Куро-Сиво пронизывать прохладное пресное повествование, лишь изредка, но не так уж редко) появляясь и исчезая, вынося на поверхность обитателей моих глубин — чудовищных кальмаров невыносимых периодов, несуразно выстроенных крабов-фраз, надоедливых перепутанных водорослей логики и почти незаметного планктона страдания, которым станут питаться мои произведения. Но нет им места ни в гербарии, ни в зоопарке библиотек, поскольку они почти нежизнеспособны, а то и вовсе мертвы, но, как выяснится впоследствии и не по моей вине, они прибавят чуть-чуть опыта, а еще больше — горя, или выведут меня на чистую воду мещанской жизни, простого житейского несчастья Я и счастья МЫ.

Теперь-то я знаю, что жизнь выстроена совершенно правильно и рационально: одномерна, потому что ДВУМЕРНА И ПАРНА. Магистральный путь мужчины и женщины — от века, однако, что делать с узловыми станциями, загроможденными составами, почти пустыми тупиками, рыцарскими мечами рельсов на пустоши степи, опозданиями пассажиров, крушениями... Крушение — это звучит! А вот жизнекрушение менее звучно и даже чем-то напоминает о нищенстве. Например, я до сих пор сокрушаюсь по поводу моего несостоявшегося Я.

Возьмем, к примеру, печальный факт юношеского суицида или простого гётевского "Страдания юного Вертера«...убивают себя, чтобы не попасть в плен к гормонам, который приковывают прометееву юность к кавказской скале, где орел похоти клюет жестоким клювом наши глубоко спрятанные семенные железы.

То, что происходит с каждым мальчиком (о девочках — не знаю) однажды, произошло и со мной однажды под самое утро в нагретой странным, стеснившим меня сном. Само содержание его не помню, хотя это довольно странно (я — специалист по собственным снам), но абсолютно уверен в отсутствии в нём женского начала. Мерзкое ощущение в промежности, неожиданное и произвольное истечение семени, самостоятельность органа, я бы даже сказал — его ВОССТАНИЕ! Подобное восстание иногда случалось под утро, сначала приводило в удивление и даже ужас, но быстро и самопроизвольно утихало. Однако это отличалось от того, как поднимается и опускается, например, рука: причинявший обычно временный дискомфорт отросток моего тела на сей раз выплюнул сгусток липкого семени (позднее выяснилось, что это называется «утренней поллюцией», впрочем, сам термин ни в коей мере не отменял ни ощущения сладкого и мерзкого избавления от накопившейся во мне скверны. То, что явной вины во мне не было, не облегчало положения: поскольку ЭТО ПРОИСХОДИЛО СО МНОЙ, больше винить было некого. Более того: неожиданное это событие словно предупреждало и подсказывало — можно было ожидать и других сюрпризов от моего худенького нескладного тела. Мой стыдный орган, следовательно, мог «выдать» меня в любую неподходящую (!?) минуту — что можно и нужно тогда будет сделать? ЭТО — явно греховно, и матушка в этом грехе давно меня подозревает.

Случилось это, когда мне было лет одиннадцать. Родителей не было еще дома, вечерние сумерки просились в окошко, няня с кухаркой зачем-то уединились на кухне, и сестры хныкали всем «кагалом», требуя обратить на них внимание. Я не слишком любил (совсем наоборот!) играть со слабым полом, но на этот раз организовал коллективную игру в прятки, а когда надоело и это, сёстры-«индейцы» с визгом затопали за мной по всей квартире. Что на меня тогда нашло, не знаю, но я впервые с удовольствие предался беспечному и свободному «щенячьему» общению. Уворачиваясь от преследовательниц, я ронял за собой стулья, бросал в сестер подушечки с канапе, маскировался в матушкину шаль...Родительское пришествие застало нас при общем квартирном беспорядке, меня — раскрасневшимся и запыхавшимся, сестер — в позах крохотных «соляных столбов». Видимо, оживление моё (в кои-то веки!) показалось матушке подозрительным, она увела меня в спальню, сняла штанишки и обследовала мой ни в чем не повинный отросток. С её стороны это было не просто неожиданной нападкой — и до сих пор я не могу объяснить себе её поступка, внезапное внимание к тому, о чем и говорить-то стыдно. Нет, взрослые явно считают нас отступниками от каких-то мифических законов! Закончив постыдное обследование, матушка строго погрозила пальцем: «Никогда не трогай своего петушка!» я был как арлекин, которого вдруг и сзади ударили соломенной подушкой подозрения.

Тогда я был ни в чем не повинен, а сейчас?.. казалось бы, — тоже, но следы преступления были налицо...вернее, на бедрышках. Мораль обрушилась на меня физически. Если бы матушка застала сейчас «петушка» в столь плачевном (!) состоянии, думаю, она не произнесла бы обычное отцовское «Вот ведь распустил сопли!», а нашла бы кару пострашнее тех, что в Торе...растерянность и опустошенность, плата за «сладкий десерт» жизни — грех исходит не только из уст наших... уже взрослым, после (редкого) соития я с горечью ощущал в себе эту опустошенность. Этот тупой звук удара тела о дно пропасти, над которым парил всего-то две-три секунды. Когда же это произошло впервые...

Собственно, не будучи тогда обремененным литературно в эротическом отношении, я мог воспользоваться термином АД, ни в коей мере не вспомнив о РАЕ. Библейские Адам и Ева в раю на иллюстрации Доре не имели к этому никакого отношения — я был АНДРОГИННО виновен! Или все же крохотный рай присутствовал в моём теле? Я не был готов к нему (я не был готов ни к одному из проявлений моей жизнеспособности!) и со страхо-стыдом ожидал следующего «приступа». Почему я был уверен в продолжении?.. Не знаю, видимо, это был голос моей слабой витальности.

Следующая поллюция случилась месяца через полтора. И я почувствовал всего лишь разочарование — по силе впечатления она была не сравнима с первой. Третья вызвала только досаду, а потом моя юность, видимо, решила не тратить моего малокровия на столь непроизводительные расходы организма. Жизнь вообще давалась мне с трудом, огромных усилий требовали самые простые движения и порывы; вокруг — только хаос, а внутри — хаос вдвойне, и они накладывались, естественно, амплитудами, а я — на гребне их — был хилым Антеем, давным-давно оторванным от земли. Насколько реально реальное — мне удавалось установить собственных градаций. Для философии был еще мал, для обычного мальчишеского общения — слишком инертен. Даже при своей «заоблачности» я замечал иной раз, как мальчики, оглядываясь, рассказывают друг другу что-то «увлекательное». Как-то три Отто — Штайнер, Штраусс и Вальц — у меня за спиной «живописали» скабрезные фотокарточки. Терминология их показалась мне удивительной по примитивности и противной — по ней же. Правда, они не думали, что мой острый слух выловит из шума в коридоре их «откровения», но, на свою беду, я принял позор стыда и на себя лично и с тех пор еще реже подходил к кучке одноклассников, взрослеющих в «мужском» отношении.



Глава восьмая