Если вспомнить, как упорно Франц Кафка стремился уехать из Праги, чтобы заняться литературной работой, стоит ознакомиться с его возможностями участия в газетно-журнальной деятельности. Несколько упоминаний в дневнике о только что изданных и прочитанных книгах почти ничего не говорят о его возможностях. Но в наследии писателя есть три небольших критических отклика — разумеется, весьма своеобразных по стилю, тому стилю, который правомерно называли «кафковским». Это — работы 1910 — 1911 г. г., как раз в тот период, когда в дневниках появляются теоретические соображения писателя по поводу современного (и не только) литературного процесса.

Текст рецензий приводится по 4-му тому семитомного издания Fiscer Tascenbuch Verlag, 1976, стр. 232-236¹.

Валерий Белоножко

Франц Кафка. Три критических работы

Роман юности

(Феликс Штернхайм. История молодого Освальда.
Издательство «Гиперион» Ганса фон Вебера, Мюнхен, 1910)

«Хочешь не хочешь, а это книга о том, как молодые люди делаются счастливыми.

Вероятно, читателю следует, когда он начнет читать этот роман в письмах, по необходимости стать несколько проще, потому что читатель не может развиваться, склонив свою голову сразу же после первого толчка над непрерывным потоком человеческого чувства. И, по-видимому, наивность читателя является причиной того, что слабость автора предстает перед наивностью читателя прямо-таки с утренней ясностью с самого начала: ограниченность терминологии, кружащей в контуре Вертера, прискорбные для слуха все новые и новые «сладкий» и «милый». Неизменно возвращающиеся восторги, ни в коей мере не становящейся выражением всей сути, но это как раз часто раз за разом повисает словами, умирающими через страницу.

Но в таком случае читатель уверен, что он приобрел безопасное положение, основание которого трепещет уже совместно с основанием произведения. Тогда уже больше не затруднен результат того, чтобы признать форму писем романа, примененной автором, более правомерной, чем она есть. Форма писем позволяет быстро описать наглядно длительное состояние, не выдавая это легкое средство за горячность: она позволяет вызвать это длительное состояние без воскликов, и дальнейшее продолжает существовать наряду с этим. Она позволяет без ущерба отложить развитие, потому что, в то время когда нас волнует человек, по праву вспыльчивый, который написал свои письма, сохраняющие все его силы, снисходит до скрытности и при полном покое тела он соответствующим образом держит свою руку над листком письма. По ночам это пишется в полусне; чем выразительнее намек глаз, тем скорее они захлопнутся. Два письма осуществляются драг за другом — они написаны разным адресатам и второе из той же головы, которая только что размышляла над первым. Но письма сочинялись по вечерам, ночью и утром, и утренняя личность напрочь не знакомо ночному лицу, которое с доверием в глазах обращено к вечерней личности. Слова «Любимая, любимая Грета!» появляются замаскированными меж двух больших предложений, затушеваны неожиданностями и приобретают любое толкование.

И мы оставляем все, славу, искусство поэзии, музыку, и остаемся, как будто мы обретаемся в той летней деревне, где поля и луга «похожие на голландские, странствуют через скудную сумрачную безводность», где в кругу пробудившихся девушек, маленьких детей и умных женщин Освальд влюбился в Гретхен под тик-так еще менее рассказывающих предложений. Эта Гретхен жила в самой тихой глубине романа; со всех сторон снова и снова мы бросаемся в неё. Даже Освальда мы то и дело теряем из виду; её нет, саму её из-за самого звучного смеха мы видим как сквозь кустарник. Хотя мы едва видим её, её обычную фигуру, она уже так близка нам, что мы её больше не можем видеть, мы еле-еле ощущаем её рядом, тут же вынимаем и видим крошечной вдали. «Она склонила свою головку в березовой роще, так что луна освещала половину её лица».

Сердечный восторг из-за этого лета — кто отважился высказать или, скорее, кто отважится на слабый восторг, чтобы таким способом книга одновременно с героем, с любовью, с верностью, одновременно со всеми хорошими вещами прямо-таки умертвила себя, в то время когда говорит лишь поэтическое искусство героя, обстоятельство, не являющееся сомнительным лишь благодаря равнодушии. Дело обстоит так, что, чем ближе читатель к концу, тем сильнее желает вернуться к началу того лета и суметь там навсегда остаться«.

Текст рецензии опубликован в пражской «Богемии» 16.1.1910

Вероятно, читателю будет интересно прочитать коротенькую критическую работу (из трех в его наследии) о Клейсте, которая еще не переводилась на русский язык. При жизни писателя она не была опубликована (наверное, автор сам посчитал её не достойной публикации).

«Существует мнение, что великое произведение, даже при произвольном дроблении, вновь и вновь оживает из-за своей внутренней нераздельности, тут же, по-видимому, совершенно непостижимым образом бросаясь в наши помраченные глаза. Из-за этого каждое отдельное издание, когда внимание обращается на каждое ограничение, его фактическая заслуга, даже если оно, как в случае со сборником „Анекдотов“ Клейста. Посчиталось с единством и тем самым формально расширило диапазон клнйстенианы. Оно расширяет его даже в том случае, если мы все должным образом знакомы с Анекдотами, но это вовсе не должно

Стать поводом для ликования. Разумеется, это можно объяснить знанием того, почему эти Анекдоты ощибочны в различных сборниках, даже когда к издаваемому относятся как к святыне; незнающий этого не поймет, но тем более крепко ухватится за этот текст, который ему представило издательство Ровольта с ясным шрифтом и серьезном оформлении (особенно подходящей смотрится для нас, например, тонкая бумага»).

Журнал «Гиперион» наполовину вынужденно, наполовину добровольно прекратил свою деятельность и теперь вынужден укрыться, как каменными плитами, своими двенадцатью большими белыми выпусками. Непосредственно напоминают о них еще только алманахи «Гиперион» 1910 и 1911 годов, за которые публика хваталась как за занятные реликвии докучливого покойного. Непосредственным редактором был Франц Блей, этот восторженный человек, порывистость которого и еще более разнообразные таланты загоняли в гущу литературы, но тут он не мог реализоваться и удержаться и сбежал с новообращенной энергией в редактирование журнала. Издателем был Ханс фон Вебер. Этот издатель первоначально был совершенно поглощен «Гиперионом», но теперь, не отклоняясь на окольную литературную стезю, хотя и не воссияв на общественном поприще, целеустремленно стал немецким издателем. Целью основания «Гипериона» было заполнить собой тот пробел в литературно-журнальной жизни, сначала знамаемую «Паном», которым попытался «" заполнить пробел «Острова», с тех пор остававшийся открытым. Уже отсюда исходило заблуждение «Гипериона», правда, тем самым благородно введя в заблуждение литературные журналы. В свое время «Пан» принес много плодотворного для Германии с её тысячекратно расплодитвшимися ужасами, в чем он существенно современен, но объединил еще неизвестные кадры и благодаря совместимости усилился; «Остров» выпускался там, где ему не доставало той крайней необходимости иного, пусть даже не высокого, — в отличие от «Гипериона». Тем, кто жил в границах литературы, он должен дать великие полные жизни представительства; но их тут не существовало и оно, главное, их даже иметь не хотело. Те, кто по своей натуре отстранялись от общности, не могли без потерь появиться в журнале, где им придется среди других участников ощибочно предстать в своего рода театральном освещении и выглядеть иными, чем они есть; им не воспользлваться даже защитой, которая может им понадобиться в этом положении, так как они в тени, и везде обнаруживаются любимчики; им не воспользоваться также усилиями, которые, коли они действительно хотят остаться, они способны извлечь только из самих себя, так что им невозможно помочь без того, чтобы первоначально не повредив им. Но пока что таковы возможности других журналов: слишком представительные, чересчур уважаемые. Слишком скромные, чересчур гордые, избегающие «Гипериона» не могут вообще избежать мучительного ущерба: такое собрание литературных произведений, когда они встречаются вместе в «Гиперионе», привлнкають за собой творчесекую мощь и не способных, обороняющихся, лжецов; напротив, когда лучшее из всей литературы и искусства попадает в «Гиперион», ни в коем случае не окажется всеобщей уравновешенности и, во всяком случае, в частности, где-нибудь в другом месте не достигнуть выигрыша. Но все эти соображения не помешали за два года «Гипериону» войти во вкус, потому что уже попытка возбуждения, которая настолько же варварска, насколько это присуще любому геройству, заставляет забыть всеиное; правда, по-видимому, на самом «Гиперионе» эти соображения не поставили клейма, и они звучали бы уже для него как самообвинение, если бы это бесцельное непонимание не опередило публикаций, правда, вынужденно испарившись. Вынужденно испарившись, как духу, которого рассеяло дуновение ветра и который был даже еще бессильнее, чем все добрые духи нашего бытия; это он — форменным образом без вопрошаний, без позволений — позволил организовать новую путаницу. Но память о нем уже потому не способна испариться, что не могло обнаружить себя само в следующем поколении, которое, имей оно желание, силы, жертвенность и воодушевляющее заблуждение, опять предприняло бы схожую попытку; из-за этого начинания незабвенный «Гиперион» уже отверг любую враждебность и через десять или двенадцать лет станет просто библиографическим сокровищем.

24 марта 2011

---

¹ Перевод мой.