Это тургеневское выражение, к сожалению, к Францу Кафке никак не применимо. Отчего же?

Как-то раньше я особенно над этим не задумывался, распахивая поверхностный слой черноземного текста писателя. А вот теперь — самое время рассмотреть, откуда и что было внесено в почву, которая столь обильна побегами, к сожалению, так и не ставшими девственным лесом.

Итак, родной язык Франца Кафки...Промежуточное состояние между отцовским и материнским — немецким и чешским. Многочисленная родня тоже использовала эти два привычных Богемии способа общения. Говорили ли на идиш? Вряд ли, хотя отдельными выражениями, конечно, пользовались. Собственно, интерес к постановкам еврейской театральной труппы на идиш выдавал в нем неофита, и общение с актером Лёви было интенсивно направлено в эту сторону, но кратковременно и фрагментарно. Вступительная речь Франца на вечере выступления Лёви — «Речь о еврейском языке! — скорее призыв заинтересоваться идишем, чем нечто серьёзное и чреватое результатами. 1909 — 1910 г. г. не прорастут в будущее в этом отношении так же, как и последующие попытки писателя освоить иврит. Делалось это под влиянием Макса Брода, а отношения друзей по цеху литературы несли иной раз и характер отталкивания.

Классические языки также не были «коньком» Кафки, и зачинщиком чтения Платона в подлиннике тоже был Макс Брод. Флобер подвиг Франца на изучение французского языка, ну, да еще — поездка в Париж, которая молодому человеку «вышла медицинским боком», так что Франция так и не очаровала его.

«Тяга к перемене мест» Кафке была присуща — он строил такие планы и даже закончил специальные курсы с экспортным уклоном, но никакого результата не воспоследовало. Если взглянуть правде в глаза, ни одно из жизненных или профессиональных начинаний Франца Кафки не получило дальнейшего развития.

Даже — литература. Я словно бы отметаю все свои дифирамбы в сторону Кафки в этом отношении, но это не совсем так.

Но тут я вдруг вспомнил о немецком языке Кафки, в котором Макс Брод отмечал «пражизмы» и некоторые неправильности. Вообще-то говоря, эту тему должен разрабатывать специалист по немецкому языку, и, возможно, это даже уже сделано. Но выскажу все же нечто кощунственное: не является ли таинственность и зыбкость текстов писателя следствием его своеобразного усвоения и знания немецкого языка? Точное и достаточное выражение своей мысли — признак образованного профессионального писателя. Кафка не был профессионалом. Мало того, он был писателем «в стол! И гордость испытал всего лишь один раз — сразу после написания новеллы «Приговор».

Эта новелла, однако, слишком локальна для профессионального писателя в том смысле, что логически не доказательна. Намеренно или случайно? Профессиональный огрех или намеренное выстраивание недосказанностей и недоказанностей на пути к смертельному финалу? Провалы мыслей или провалы между мыслями? Неумение справиться с самим собой или с текстом?

Если говорить о юридической подготовке писателя то она не была столь уж безупречной. Да и профессию он себе выбрал — в страховом деле, где юридическая составляющая минимальна по сравнению с умением разобраться в промышленном и сельскохозяйственном составе работы. То, что Кафке удавалось удачно завершать судебные дела страхового рода, говорит все — таки не о его безупречности, как профессионала, а о том, что он приезжал из центра в небольшие городки, где другие юристы или представители предприятий имели слабое представление о соотнесенности в данном случае производственного и юридического аспектов.

Язык работ профессионального юриста — при всей доказательной базе — должен иметь «плавающее основание», чтобы можно было его прибить к тому или иному абзацу — острову документа. В Страховом обществе Кафка имел в своем распоряжении стенографа и машиниста, которым диктовал уже законченные мысли при оформлении документации. То есть, у него был большой опыт стройного оформления мыслей или — видимости такой стройности.

Некоторые исследователи отмечают канцелярский стиль писателя, и это не совсем не верно. Собственно литературный стиль при этом несет в себе нечто «незаконно — литературное!, непривычное в беллетристическом отношении, хотя видимость «прекрасного» текста сохраняется.

Ну, хорошо... Сравним, в таком случае, стиль Макса Брода —неряшливость, торопливость, необязательность и непрогностичность его абзацев. Как учитель, он Кафке был не нужен. И вообще никакой учитель ему не был нужен. Франц всегда был плохим учеником. Он воспринимал не знания, а впечатления от них. Даже в Гёте его интересовали не тексты, а судьба его.

Что же касается пражского интеллектуального окружения Кафки, то оно, в силу историко-географияеской ситуации, могло нести на себе следы некоей «эмиграционной» составляющей, которая вынуждала «сидеть на двух языковых стульях». От владения немецким языком до его использования в чешской Праге, когда сама атмосфера чешского языка так или иначе, подспудно, вторгается в подсознание, у писателя может случиться неосознанный провал, как это произошло с Иосифом Бродским, овладевшим английским языком, но так и не сумевшим написать на английском стихи, адекватные русской своей поэтике. Только расчисленная проза Набокова в русском и английском вариантах могла еще быть сравнима, правда, только тогда, когда тоска по России не вторгалась в стилистические обороты Нобелевского классика.

Но эгоизму Владимир Набоков словно бы учился у Франца Кафки. Человеческая составляющая любого писателя его обнаруживает или скрывает, и лишь язык выдаст его с потрохами. Отдельные удачные строчки, абзацы и даже произведения «отводяТ2 глаза читателю (о критике я уж не говорю). В случае Франца Кафки весь корпус им написанного — тот самый Ниагарский водопад, отдельные струи и слои которого выделить не только невозможно но и не нужно. Цельность Кафки — писателя и человека — не- оспорима, но постичь это возможно, читая наряду с его прозой и эпистолярное наследие. В случае Фелиции Бауэр и Милены Есенгска — Поллак — это любовные романы, даже кое-где — авантюрного плана.

Стиль человека по имени Франц Кафка был минус имперским. Как житель Богемии и Праги он не мог не забывать о Габсбургах. Как еврей он не мог впитать немецкий язык с грудным молоком матери. Как юрист, он не мог не видеть обусловленности человеческих и общественных отношений. Как литератор, Кафка был в постоянной растерянности из-за непродуктивности своей работы за письменным столом. Сначала готический шрифт прибавил тексту больше психологических виньеток и завитушек, чем необходимо. Потом латиница сделала его перо более «сердечным» жизни и творчества было в значительной мере упущено. В 35 лет писатель заперт в «больничной» скорлупе, а окружающая действительность слишком бурлива для его в ней участия. В конце романа «Замок» Кафка внезапно уходит от канвы повествования в сторону материала, ему близкого, — писательства. Но и здесь — ни откровения, ни откровенности. Текст замкнут на самом себе и только этим еще поддерживает Замок в его невесомости и недостижимости.

Если мы не можем сделать кого-либо другом, постараемся не сделать его хотя бы врагом. По всей видимости, так Франц Кафка и думал, приступая к творчеству, и это у него в конце концов получилось. Но мы, читатели, хотели бы большего — более близкого нам писателя Франца Кафку.