Вечер первый

Декабрьский вечер.

Сижу на кухонной скамеечке, прижавшись к теплой еще печке. Жена напротив под лод лампой переворачивает очередную страницу «Читаем «Замок» Франца Кафки.

Жена: Почему ты написал так много?

Я: Разве? За восемь лет я понял, что как раз написал слишком кратко. К примеру, я почти ничего не написал о К. до его прибытия к месту действия романа. А ведь предыдущие тридцать лет именно и вылепили из него человека, с которым мы познакомились. Конечно, не совсем человека и даже — совсем не человека.

Жена: Что ты имеешь в виду?

Я: Собственно, в этом-то и часть закавыки текста. Вот К. как бы стоит на мосту, который позволит ему оказаться в Деревне.

Жена: как бы?

Я: Ну да. Теперь-то мне ясно, что это — никакой не мост, а перевернутый челн Харона над Стиксом, а К. ожидает отпущения грехов. И ожиадается это от невидимого Замка, который ни сном ни духом не дает о себе знать и вынуждает К. отправиться в Деревню, сиречь — в потусторонний мир.

Жена: Так, значит, он умер?

Я: Нуда. Теперь мне это совершенно понятно. И потому бредни Макса Брода о том, что в конце романа К. должен умереть в Деревне, должны быть отметены и похерены. Речь идет вовсе не о грешнике или как его там. Не о причастии, соборовании и отпущении грехов. Макс понимал своего друга на свой лад — пошло и примитивно. Идея романа была чрезмерно высокой, и с ней невозможно было справиться даже близкому другу Франца.. Покойный К., обретаясь в чистилище Деревни, еще питает надежду на присоединение к высокому, к Высшему, кое замаскировано под Замок и фантомно показывает К., что и не слишком-то это добросовестное стремление к Замку, много ли от этого проку и чести, а вся бюрократическая иерархия — не более как игра и мыльный пузырь человеческой обманки...

Жена: Ты хочешь сказать, что роман должен быть закольцован?

Я: Не исключено и это. Хотя как я могу представить бегство К. и предстояние его на том же мосту в темноте пред громадой затаившегося в непрезентабельных очертаниях Замка. Может быть, К. даже колеблется перед тем, как проснуться...

Жена: Так все это был сон?

Я: Как и все на свете. На этом свете.

Жена: Но он-то возвращается с ТОГО света!

Я: Может быть, так. А может быть, и нет. Для жителей Деревни, к примеру, нет ни того, ни этого света. Им вполне достаточно Замка. К. тоже добивался этой достаточности, пока не понял, что сон во сне — это уже перебор, и проснуться в этом втором сне возможно только с еще бОльшим разочарованием. Но он и второй раз медлит на мосту — разочарование оказывается то Богом, то Дьяволом, то припадком атеизма. Как совместить пребывание в привычном с бегством от него, с бегством, которое оборачивается прибытие в столь же привычное рядом с возможным притворством или обманом. Мы — возможное низкое отражение высокой идеи, и это ситуация К. с его опытом Остапа Бендера.

Жена: А тот-то здесь при чем?

Я: Ну, Мельмот — Скиталец или тот же Вечный Жид. Роли не играет. Пусть даже настоящий землемер. Все мы — землемеры. Все даже когда порхаем. И даже все в конце концов задаемся сакраментальными вопросами, и всех нас не подпускают к ответу, как К. — к Замку. Опять же заметим, что К. страдательное, но не страдающее существо. Для него нет преград там, где даже они есть. Они и не пренрады даже, а уловки. А уловки имеют свою цену и ценность. Сама уловка — уже характеристика предстоящего желаемого. К. набирается опыта уловок и не может не понять мизерности Высокого Предстояния, которая не собирается и даже не может выдать своей Божественной Тайны. Разве Господь не может действовать бессознательно?

Жена: Постой, постой! К. — не агнец, а агностик?

Я: Естественно. Он на равных вступает в соперничество с потусторонним, пусть и после смерти. Одно допущение — против другого. Решка — против орла. Плюс — против минуса. Человеческое — против слишком человеческого. Игра в одни ворота и — без вратаря. Вратарь — в отпуске. Бессрочном. Мяч — фантомен. А Врата... Ну, это мы уже изучали в романе Кафки «Процесс».

Жена: А по поводу «Процесса» новых мыслей не возникло?

Я: В том-то и дело... Это — первый том двухтомника или второй — трехтомника. Одна и та же диния — линия жизни к смерти, но вектор все удлиняется в том направлении, которое лишь угадывается или фантазируется. Еще вернее — упирается в определенную неопределенность, в фантомный тайник, в боязливую придумку. Экзистенциальный нонсенс. Оплеуха запредельности. Вылазка неизвестности из замковой башни, когда осада снимается, а осаждающее войско разбредается в тоске и унынии. Это — ничья, за которой — проигрыш. Это — боль воспоминаний, сладкая боль прошлого. Но К. уже покинула эта боль. Почти покинула. Ева еще грезится Адаму по ту сторону моста. Обрывки страсти прокрадываются следом, оживают в этом мертвом царстве, Орфей находит свою Эвридику, борется, поелику возможно, за неё, а теряет, даже не оглянувшись. Сколько их было у К. там, в прошлом? Почему они не дали К. ни любви, ни семьи, ни потомства? Никто не оплакал его, никто не сопроводил в последний путь. Орфей и Эврибика поменялись ролями, но Фрида — Фантом Эвридики. Фрида — супруга всего на две ночи. Страсть — плохая замена иллюзии любви. Иллюзия Деревни — часть иллюзии Замка.

Жена: -Остановись, пожалуйста. Не кажется ли тебе, что — не в ту степь...

Я: И так и не так. Это — попытка встроить любовный опыт Кафки в роман, который недаром был передан Милене Есенска-Поллак, замужней чешке с целым набором прибамбасов и талантов. Два чуждых национальных побега сплелись и отпали друг от друга, но, будь Милена менее богемна и менее женщина, ве могло пойти иначе. Но она не поняла романа «Замок», не соотнесла его с временным другом, впервые влюбленным и насмерть обворованным.

Жена: Так она не любила Франца?

Я: Конечно, нет. Ей не хватило ни глубины, ни сочувствия для этого. Она стала расходным интеллигентским материалом для фашизма, одной из многих и многих...

Жена: Ты как будто осуждаешь её...

Я: Скорее — сожалею. Причем Кафке. Женщина, послужившая поводом для написания романа «Замок» имела огромные шансы стать всемирно знаменитой рядом с Кафкой, причем славянская её ипостась могла бы способствовать его выздоровлению — такова объективная реальность. Пришедшая на это место Димант стала ангелом, но ангелом смерти. С Миленой так не случилось бы, и это тоже — объективная возможность. И она привнесла смерть в роман, и не обратила на это внимания, и не поняла моления о миссии милосердия. Женщины вообще не воспринимают при чтении женских образов романа — они им не льстят, не гладят их по головке, и они отворачиваются от этого зеркала.

Жена: Что за мужской шовинизм!...

Я: Вовсе нет. Скорее — моление о сочувствии и помощи. Слабый пол сильнее слабого сердца.

Жена (удаляясь): Своей сложностью ты все равно не перебьешь сложности Кафки. Утихомирься...

Я еще теснее прижимаюсь к печке: Легко говорить: утихомирься. По-моему, она считает, что я изменяю ей с Кафкой. Пусть считает. По правде сказать, так оно и есть. Вот только — с каким Кафкой? Кафкой — землемером? С фантомом?

Сведения о К. почти отсутствуют. Это — ход, для литературы беспрецедентный. К. целиком и полностью отдан на откуп читателю.

А постоялый двор «У моста»? а Деревня? А Замок? Минимальные и скупые характеристики. Рисунки хорошо разбавленной тушью. Седьмая вода на киселе. Персонажи условны, а события — как при замедленной съемке. К герою читатель привыкнуть не умеет и не может. Франц Кафка — самый экономный писатель в мире. Его «Замок» освещен факелом, а не электричеством: колеблется ламя, играют тени; все, что нужно, не видимо. А ненужное так и лезет из всякого угла страницы. Вот, к примеру — Бюргель. Имя? Фамилия? Кличка? С ним можно говорить. Ему можно верить? К. на это плевать с высокой колокольни, которой кажется, нет в окрестностях. Религиозный читатель не найдет в романе ничего для себя приличного. Филолог смутится, философ растеряется — нет, нет никаких опорных точек. Наверное, Человек-Невидимка оставил бы бОльшее впечатление. Условная территория, условный противник, и даже условия игры неизвестны. Экономия даже на имени К.

Что с нами происходит, читатель? Откуда мы берем средства для собственных скудных фантазий? Но даже фантазии расплывчаты. Это и понятно — у нас пока нет опыта умирания К. да не очень-то и хотелось — тогда бы, наверное, в смерти обнаружилась пробоина, червоточина, словно из неё выпал сучок или затычка, спрятанная в кармане Фартука Фриды. Она — хранительница. . Она — хранительница видения Кламма, она — наполнительница его имени, она — опыт свидания с этим фантомом.

Кафка описывает невидимое и невозможное. Но текст романа пропитан божественной — на первый взгляд — эманацией. Эманацией божественной или смертной? Или между ними следует поставить знак равенства, и ужаснуться открытию, или растеряться... Господи, Твоя воля...

Ни пунктов, ни подпунктов исследователь поставить в свой нелегкий труд не может. Он не может вообще ничего. Или — почти ничего. Один ли мыльный пузырь, миллион ли их — не существенно. Возникающие предположения тут же и исчезают.

Можно хоть усесться за письменный и начать писать роман заново. Напишется новый «Ревизор», или — князь Мышкин, или даже Остап Бендер. Все прошлое которого — в его костюме и его опыте. Остап — славный малый, чего не скажешь о К.

К. что-нибудь чувствует? К. кого-нибудь любит? Вряд ли. И даже определенно — нет. Только сексуальное удовлетворение заставляет его дважды отреагировать мощно и трагически, но во внутреннем посыле к внешнему миру. Конечно, это — воля автора: половое чувство по-юношески внушает ему (им обоим?) внушает ему порыв внутреннего и творческого прозрения.

Именно это он и хотел сказать Милене или сообщить, что секс способен воскресить и мертвого. И тогда приходится признать, что интерпретировать Кафку невозможно вообще. адекватного языка не существует. Пародировать Кафку невозможно, а сами пародисты убеждаются в этом уже в процессе работы. «Замок» — уже роман-пародия, пародия на самое себя, замахнувшееся на Откровение. И вдруг — два пассажа, имеющие отношение к половой жизни. Тут нет какой-либо особости и какого-нибудь открытия. Это — открытие только для К. и автора.

Первый эпизод испускает эманацию божественного секса. Второй — его звериную сущность. Но и в этом животном совокуплении — оглядка в поисках божественной эманации. Память о ней неизбывна. Два направленных друг на друга вектора вопиют: возможно ли такое? Милена — первая и последняя любовь Франца — случилась ему любовницей-матерью. Сколько у неё было таких любовников? Ревность сочилась с пера и стекала в роман, как кровь жертвенного животного. Жертва и жрец — одно лицо. Вместо самоубийства случился роман. Виртуальное самоубийство. Продлёнка жизни.

Оба эпизода нельзя назвать эротическими. Они — не чувственного, а философского плана. Фрейд здесь оборен Платоном, средневековая чувственность тоскует по античной. Здесь отсутствует «Женщина проклята!». А проскальзывает стремление к оскоплению. И только эти два пассажа приветствует его неосуществление.

Грязь полового акта проистекает из библейского изгнания Адама и Евы из рая. Райское блаженство двойственно и двусмысленно. Об этом говорят дневниковые записи Кафки в период написания «Замка». Секс Адама и Евы состоялся в раю и продолжился изгнанием и — за пределами изгнания. Поэты с сей темой справляются очень просто, но Кафка — не поэт, а специфический философ. Он носит в сердечной сумке сердечную травму, для романа она — божественная первопричина. Она — библейского расширения и размера. Множественность смыслов познания, вплоть до познания женщины, проступает в тексте. , но так и не покидает пределов романа. Древо познания не сочится ни добром, ни злом. Ева познания лишена. Женщина осуждена на вечный феминизм и отмщение мужчине — безразличием или изменой. Это — родовая травма рая. И над всем этим — тень матриархата. Кафка, как никто другой, видел величие и опасность женщины. Ловушка природы, её ограда, её вечное стремление к любовной войне. Но сие — дополнительная война мужчины, расширенная иной раз до пределов жизни.

Кафка предпочел этой войне смерть, К. — эмиграцию в смерть. А это — и роман «Америка», то есть первый духовный посыл к смерти. Ну хорошо, пусть Карл Россман сойдет с поезда где-нибудь на полустанке, выломает себе ореховый посох и побредет лесами и пажитями. Не так ли мы заполним лакуну биографии К.?

Карл Россман тоже познавал животную сущность человека и двойственность женщины. А кем был он сам? Nihil. Ничем. В этом романе он даже еще и не родился...

Жена (вернувшись и перечитав написанное):
— «Сумбур вмсто музыки»!

Я: — Похоже на то. Но у Кафки и в самом деле не было музыкального слуха...

Жена: — Так то — Кафка, а у тебя-то зачатки этого слуха присутствуют.

Я: — Не о том речь. У него даже ноты зашифрованы, я уж не говорю о ключах. Ему дела нет до нашей музыкальной грамотности. И не только музыкальной. Мы все ищем сходства да сравнения, истоков и сопоставлений, а он дует в свою дуду авангардиста — одиночки. Представляю, с каким недоумением он воспринимал читателей своих штудий.

Жена: — Может, он вообще числится по другой литературной отрасли? Спецы по австрийской литературе или авангарду толкуют его на свой лад, пристраивают к Кафке Роберта Музиля, препарируют тоталитарными ланцетами, хотя власть для него была незамечаемым воздухом, как и для всех нас, впрочем.

Я: — Это так. Но мы в эту власть встроены — уже на физиологическом и генном уровне, а герои его романов сначала открывают для себя эту власть, а потом эмигрируют из одной власти в другую, так и оставшись в промежутке, в неосуществленном состоянии, с ударами кулака в пустое пространство.

Жена: — Ты сам писал в «Божественной Пустоте», что пустота всегда заполнена или Божественным промыслом или нами же...

Я: —Или Францем Кафкой. Он — единственный! — считает свое СЛОВО Вторым Библейским, а если и не считает, то подозревает, а если и не подозревает, то представляет оборотную сторону медали, где Человек и господь — на равных, когда Господб в равной степени притягивает и отталкивает, чтобы сингулярная точка функционировала и поддерживала шаткое равновесие чего-то, что руководит и нами и Господом. Ибо, коли мы согласились на иерархию, то не можем надеяться на её окончательность и эзотерическую тайну.

Жена: —Стоп кран! Опять идешь по кругу. ИКС можно поделить на ИГРЕК, но цифрового значения все равно не получится.

Я: — Да! Цифровое! Сие — очередное открытие так называемого прогресса — мы уже практически загнаны в цифровое пространство и живем, не осознавая обязательности необязательного и будущего бессилия человечества в экстремальной ситуации, когда будем лишены цифрового при при забытом овладении навыков первоначальной цивилизации. Замок-то останется, но мы будем лишены не только логики, но и членораздельной речи. А и спросить-то будет некого, разве что — Википедию, которая нашпигует нас случайными сведениями о случайных событиях и коллизиях. А еще какой-нибудь GOOGLE вставит сюда пять своих фальшивых копеек.

Жена: — Сам-то не брезгуешь...

Я: — Википедией? Гуглом? За неимением гербовой пишу на простой, за неимениием Истины пользуюсь маленькими правдами.

Жена: — А еще — цифровыми технологиями, которые сами не знают, куда тебя заведут.

Я: — Именно поэтому я все время и сверяюсь с Кафкой, который если и не остановит, то хотя бы предостережет.

Жена: — Не поздно ли?

Я: Ясно-понятно — поздно.

Вечер второй

Жена — А почему читать Кафку утром просто невозможно?

Я: — Во-первых, по причинам чисто физического плана — не та конъюктура мысли. Во-вторых, из-за промытости за ночь подсознания, которое уползло в свое логово и ждет особого приглашения. А вот когда за день состоятся множество встреч и событий, разговоров и коллизий, примитивных действий, требующих особо изощренного ответа... Кафка на свежую голову — это хуже похмелья. Возможно, некие профессионалы или графоманы способны на такое деяние. Но вопрос, собственно, не праздный — требует отдать Кафке предпочтение перед повседневностью, которая и так никуда не сбежит, тогда как её возможное осмысление поколеблет тот «мыслящий тростник», которым мы являемся.

Я: — Сегодня мне пришло в голову — роман «Замок» не мог быть закончен. Но для этого следовало бы оставить К. на мосту на первой странице произведения.

Жена: — То есть К. вовсе и не умер до первой страницы?

Я: — Ну да, ну да. Но он и не переходил моста. Или — после всего действа — вернулся на то же самое место, обманув, так сказать, все притязания на него Замка. Можно считать это летаргическим сном на мосту. И тогда яснее становится фигура самого автора, который влез в шкуру К. и заставил его «землемерствовать», собственной говоря, над Стиксом. Здесь особенно важно — НАД. То есть НАД не только смертью, но и НАД жизнью. Мы не знаем даже из писем и дневников об особости «приглашения на казнь» Франца Кафки. А вот в романе сия особость подчеркнута самим зачином и бесконцовкой. Само физическое пребывание К. в деревне — это состояние автора в тот период, когда Кафка еще имел надежду на сексуально-обывательский контакт с жизнью, которая могла быть искуплена творчеством и примитивным соглашением того и другого. Творчество обретается именно на мосту, так как под ним — река, а ежели это к тому же — Стикс... Обезвоженность им — это почти бессмертие, поэтому К. и остановился на мосту, приглядываясь ко тьме и прислушиваясь к беззвучию.

Жена: — Так, значит, автор представлял себе дальнейшие шаги К. на протяжении всего романа?

Я: — Всего? Но роман-то не закончен и не без оснований. Утверждение Макса Брода, что К. умрет в Деревне при попустительстве Замка, совершенно беспочвенно. Как будто он видел дом, но не испробовал побывать ВНУТРИ своего друга. Францу не повезло с этим другом в духовном плане, хотя фактически и технически тот спас для нас его творчество. Но бык так и не вышел в Юпитеры

Жена: — Ты по-прежнему кидаешь камни в Макса Брода, требуя от быка то, что положено Юпитеру. Максимализм так эе непродуктивен, как праздник на похоронах...

Я: — А вот частенько похороны переходили стадию оргии.

Жена: — Да ладно тебе, это теперь — просто атавизм.

Я: — Франц Кафка — тоже атавизм. К сожалению, локальный.

Жена: — Почему — к сожалению?

Я: — Все его эпигоны — бездна, над которой не выстроено никакого моста.

Жена: — Ну и ладно. Пусть будет лучик света а том темном царстве.

Я: — За такую фразу критики тебя просто четвертуют. Хотя.. Это — уже практически вымершая категория грамотной словесности.

Жена: — Ты злишься, потому что считаешь, что попал в ловушку.

Я: — Да! Роман «Замок» — поистине замечательная ловушка, где незадачливый землемер никак не может попасть в ловушку Замка. Или — уже попал, но виртуально, чувственно и психологически. И ему нельзя не позавидовать — даже виртуально он общается с Замком с чувством собственного достоинства и верой в постижение Непостижимого. Он всегда занят, ушки — на макушке, сердце бестрепетно, ноги — неутомимы. Он верит в свою звезду, а что она светит в Замке, так еще не известно, что важнее — Замок или звезда, потому что она была еще до Замка. Собственно, кроме звезды, в жизни его больше ничего не было или почти ничего, так как он из детства сразу перешел во взрослую категорию, повзрослел одним махом, сказочным образом, мановением перста Господа. Он — сын господа и пришел в Деревню, как в Иерусалим, а то, что Замок отказывает ему в Голгофе, так её еще заслужить нужно, претерпеть, и потерпеть, послужить примером для обитателей Деревни, которые вовсе не заслуженно приближены к Замку и не ценят высоты своего положения, которого не собираются изменить в истинное благо свое — не считать же благом подачки Замка и снисходительное отношение к деревенской обыденности. Это — теневой театр, созданный Замком для обмана К. Но тот выяснил это уже в замостовом постоялом дворе и в виртуальных телефонных переговорах.

Вечер третий

За окном — −32 градуса мороза. Синицы накормлены. Уха из дальневосточной горбуши — впору желудку. Жена (моет посуду): — Ты, не обнаружив концепции в романе, как слепец, отыскиваешь её ощупью вокруг него.

Я: — Ищу... пытаюсь найти, но не концепцию, а отпечаток или отсвет теории всего, хотя и не знаю, о чем это может идти речь. Но синкретичность — в научном обиходе, и я на неё рассчитываю. Это подразумевают те три с лишним десятка идей, подозреваемых в романе «Замок». На них-то я обычно и натыкаюсь с широко закрытыми глазами. А в них нет ни вдохновения, ни свободы, хотя Франц Кафка за неё и боролся посильно в литературе. Свободу гн ЛЬ, а ЗА... Вот с этим многоточием мне и приходится иметь дело...

Жена: — А другим?

Я: — Я, как Илья Обломов, — не другой. Я — свой собственный, да еще немножко — Франца Кафки. Мой диван — караван-сарай для персонажей Франца Кафки, хотя последний год К. но расталкивает меня, чтобы я не слишком-то доверял сонным видениям современной литературы и свидетельствам ТВ. Нас замуровывают в современном абсурде, который таковым не притворяется, но имеет честь быть. Концепция пытаются убедить, что срисовали её с Франца Кафки. Да здравствует слоган — замена истины! Писать теперь умеют почти все, читать — немногие. Разве что — по склодам. Разве что — с сурдопереводом того же ТВ.

Жена: — В луддиты записаться собираешься?

Я: — Ну, таежная избушка не луддитов привлекает. Котомка у меня уже есть, палка положена по возрасту — можно идти по следу К.

Жена: — В Беловодье, что ли?

Я: — А хотя бы и так.

Жена: — Стыд-то какой! Кто ни встретится, скажет: впал в детство.

Я: — Не в детство, а в собственную молодость, когда я верил шрифту и загадочному самиздату. Франц Кафка там стоял на третьем месте.

Жена: — Но «Замка» тогда еще не было на русском.

Я: — Не было. К несчастью. Но на немецком — пожалуйста. читай не хочу.

Жена: — Но не импотенту немецкой речи и грамматики. Но не провинциалу с высшим техническим образованием в городке, где имя Кафки слышали два с половиной человека. И каждое утро на стене — как во дворце Валтасара — ОНО ТЕБЕ НАДО?!

Я: — Прошло всего полвека, и оказалось, что надо. Как-то само собой пришло ощущение, что невозможна окончательность суждения, которая прикосновенна лжи, и лишь синкретичность еще способна на надежду познания. Сия палочка — выручалочка — и есть самодельный посох К., его надежный товарищ в странствиях. И перо Кафки — тоже палочка — выручалочка, немножко волшебная, немножко от Гофмана. И, по всей видимости, в Матлиари тоже был свой зимний мостик, и, постояв на нем, Франц вспоминал, как уходил по вечерам из бывшего Йозефово, из бывшего гетто, и шел на Карлов мост, на который таращились Градчаны с собором святого Вита, и замок, и скопление домов на склоне, и их живописность в сотнях оттенков серого, и воспоминания целыми стаями, и эта оглядка на прошлое, которое пытается проявиться и оправдаться в романе «Замок», пишущимся споро и сумбурно — точно, и женщины в нем оживают лишь на мгновение коитуса, и не могут заслонить от автора надвигающегося стремительно будущего, и лишь оно, еще не нахлынув, существенно и определенно, тогда как роман посильно с ним болется и обращает монолог к Милене и не слышит отклика, а всегдашний пессимизм Франца в отношении женшины сгущается, и любовь вместо опеки приносит разочарование. Эгоизм? Да! Но — последний союзник и то не слишком надежный, разве что — привычный, как случившаяся уже седина. Золотая рыбка — Милена — сорвалась с крючка, хотя и с нею Франц не знал, что делать и как длить надежду и общение. Ощущая собственную ненадежность, Кафка уверил себя в ненадежности всех прочих и всего прочего, и временность любях отношений простиралась до горизонта смерти, который так приблизился, что тьмы чтало больше, чем света. Одна женщина в романе приходит и уходит, другой он еще только интересуется, а и она уже существует физически и ожидает с ним встречи, не зная, что станет Ангелом Смерти, заботливо и терпеливо готовя ему мученическую кончину.

Роман «Замок» — набросок сценария жизни, которая еще возможна, хотя и сомнительна. Франц Кафка пассивно устремляется к смерти, хотя даже на последнем отрезке сцеживает литературе мёд, млеко и капли крови. Обреченность не имеет градаций, кроме временных, и, конечно дже, К. не верит, что Замок его не впустит в себя. Сказать-то это возможно, но не ответ ли это на молитву, на безуспешные чаяния на посильную близорукость...

Опыт смерти непередаваем. Таким же должен стать и опыт романа «Замок», когда точку можно поставить на любой странице действа в господской гостинице. Пассаж о документации для чиновников — авторский гротест по отношению к собственному тексту — по случайному жребию на ярмарке не тщеславия, но необходимости. И что важно — чужой и чуждой необходимости. Жизнь — сценическое действо на краю пропасти. А зрители? Увы, все — соучастники в спектакле. В Деревне все — соцчастники. Они рады, что явившийся сюда К. взял на себя все их страхи и заботы по этому поводу — можно расслабиться и чуть-чуть пожить для себя. Так читают некрологи в газете или таблички на кладбище. Вздох облегчения: «Мы-то пока еще живы!»

С другой стороны — опыт действования К. тоже таит в себе некую надежду. Он делит свою надежду на многих, и каждая частичка, возможно, умеет возрастать в градации. А К. все никак не может понять, что он может воспользоваться их опытом, позаимствованным ими у него же — разбитного и сосредоточенного. Философия жизни пытается обрести философию смерти, но еще на границе жизни, сколь ни будь она неудачна или сомнительна.

Франц Кафка — философ обыденности, но не по легкомыслию беллетристов, а по хирургической привычке к самокопанию. перебирать теоретические страницы бесполезно — напрасная потеря времени. Жизнь до смерти — это и есть обыденность. А вот жизнь после смерти... И через век после смерти... И через века... Таковы, например, боги античности. В творчестве Кафки они еще как живы! Гораздо живее, чем в «Улиссе» Джойса. Хотя, конечно, тексты этих авторов как-то контактируют, вот только у Джойса слишком много обиды на сиюминутность. Они бы не поняли друг друга и по причине вектора в античность. А уж по религиозному... Есть ли в Деревне храм? А в Замке — первосвященник? Даже сам владетельный граф Вествест выведен за пределы текста. А Господь?

Господь — даже не незримый персонаж романа. Он распылен по слоям иерархии до такой степени, что К. готов с ним общаться только на уровне собственной личности, равной мирозданию. разумеется, Господь почти на это не может и подставляет вместо себя Замок, сколь ни будь он забавен. Или представлен карикатурно. Уловка уничижения? Очень даже возможно. Серьезности намерения К. противопоставлена почти химера — в античном и обыденном смыслах. Бесконечная игра в поддавки и в поддельность. Вот только чья это воля к поддельности?

Жена: — Хватит токовать! Знаешь, почему Франц Кафка не закончил роман?

Я: — Ну...

Жена: — Для ощущения свободы. Для открытого финала. Из- протеста.

Я: — Свобода... — это да. И — бессилие свободы. Бессилие пустоты. Она втягивает в себя все, но воспользоваться этим не может, как господь в обмороке.

Жена: — Для тебя Господь — как пароль...

Я: — Если бы только для меня. К тому же я — в конце этой очереди. Но в Деревне-то К. совершенно свободен. И эта свобода — особого рода. Он только что совершил путешествие. А, как известно, молодой Франц очень любил воскресные поездки и отпускные путешествия. Это делает его более человечным, пусть и не объясняет в достаточной мере. Но кое-что все-таки объясняет. К примеру, позыв к наблюдательности, которая у него была избирательной. Так и К. появляется в Деревне после долгого пути, хотя ни автор, ни К. никаких впечатлений не предъявляют. Вообще это особенность Кафки —как бы выхватывать свое повествование из мета-текста. О читателе здесь речь не идет: автор — он же читатель. аутизм своего рода. Персональный читатель персонального автора. Это прочие оглядываются на своего будущего читателя, щеголяя мнимой своей свободой. А у Кафки даже К. свободен: он удивляет нас не своими потугами, а игрой с Замком, который подтверждает его право на эту игру. Замок не принимает его, но и не может отпустить К., так что они почти на равных, и землемер словно бы даже способен землеустроить владения Замка. Бесстрашный К. поражает поселян, а, значит, через них — и сам Замок. В конце концов, это Замок объявляет К., что тот никогда не получит туда доступа. А К. этому не верит — долгий путь его не может быть бесплодным, да и сам он не может не быть победителем. Он — на острие вектора. О чем еще тут рассуждать... Жители Цюрау уже выказывали Кафке почтительное недоумение, им пронизаны многие страницы романа, и нам только остается придумывать те мысли или ощущении Кафки, которые возникали в нем в патриархальной сельскохозяйственной общине Цюрау. Именно в Цюрау Франц Кафка прочувствовал вкус к обобщению в афористичности и философском осмыслении. Прага — далеко, семейство — далеко. Привычное далеко. А он всегда считал себя счастливым в привычном. Но главная его привычка — литературная. Большой роман — большое счастье, но для большого счастья нужны достаточные силы, которых у Кафки не было. Дат Милена не сулила ему счастья. Фрида ушла от него не только в романе. Все так перепуталось, на нем поставили крест, а он поставил точку в предполагаемом многоточии.

Жена: — Только что пришла SMS-ка от внучки. Она пишет: «Шутка дня: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ Кафку сделать былью». Вот так совпадение. Что ей ответить?

Я: — Напиши: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ КАФКЕ СДЕЛАТЬ БОЛЬНО.

Вечер четвертый

Я: — Много лет бьюсь головой о стены «Замка» Кафки, но никакой искры даже из глаз выбить не удавалось. Сегодня, однако, как мне кажется, что-то проступает во тьме, когда К. стоит на мосту и пронизает её внутренним чувством прибытия к неведомому. специально не пишу это слово с большой буквы, чтобы не абсолютизировать его и не придавать ему ни религиозного, ни метафизического значения. Философия здесь также не уместна, хотя один из её терминов играет главенствующую роль.

Итак. Я все время разбрасывал камни, вернее — камешки — мысли о творчестве Франца Кафки. Настало время и для сбора их. И вот каким образом.

«Замок» — это идея идей, то есть сплав интерпретаций, каждая из которых, возможно, правдива или приближается к правде, но, тем не менее, отвлекает от главного. От идеи, которая сама по себе не является довлеющей, понятной и оттого — примитивной. Но давайте предположим, что возможен компендиум всех идей сразу — без их определенности, называемости, обоснованности и понятности. ИДЕЯ ИДЕЙ. Франц Кафка только подразумевает их — как мы подразумеваем обратную сторону Луны. Каждая отдельная идея — это идея читателя, толкователя или критика, и автор имеет это в виду, поскольку всю жизнь бился за создание литературы, не имеющей определенной философской, религиозной, политической или общественной окраски. И при этом — никакой нейтральности! Его индивидуальность негромко говорила, почти шептала: «Иов, Одиссей и Дон Кихот вылеплены из единого куска божественной глины, имеют общее предназначение, и не могут быть отринуты друг от друга, как бы нам этого ни хотелось при попытке большего уяснения их отдельной роли». Но никакой отдельности не существует. Идея человека — она же идея Бога, и потому неотделима от синкретичности, то есть — все во всем, но не как наседка прикрывает собою яйца в лукошке, а как курица с потенцией яйцекладки и готовностью к ней. И от Дарвина и от Гегеля, конечно, воспоследуют оплеухи, но можно вытерпеть и не такое на пути к подлинному Францу Кафке. Он философствует, не будучи философом. Пусть — обиняком. Пусть — при помощи подобия беллетристики.

Но сие — только первый слой. Второй — ИДЕЯ ИДЕИ. Вот этого еще не говорил никто, поскольку мир заражен не только тавтологией, но и пассивной борьбой с нею. Но ИДЕЯ ИДЕЙ — не только идея Бога. Это-то донельзя просто. Еще более просто и трудно — ИДЕЯ ИДЕИ. Всего лишь. Без называния. Без намека даже. Без бумажной волокиты, наконец.

Догадка Франца Кафки исходила, возможно, из идеи смерти. Что такой идеи не существует, значения не имеет. Её невидимый флаг трепещет на мачтах и трогательного первобытного судёнышка и на флагштоке линейного корабля со всем его оснащением и мощью. О веревке не говорят в доме повешенного. О смерти не пробуют говорить даже философы, отводя указующий палец на религию и религиозную философию. Добра им!

Мужественный Франц Кафка с молодых лет ощущал протуберанцы смерти. Возможно — как идею небытия. Но это вряд ли. Его конек — конкретика на переднем плане. Она — почти занавес на сцене. С щелочками. Но плотно задернутый. Все писатели разводят занавес, чтобы предъявить читателю карнавал на сцене. У Кафки за раздвинутым занавесом — пустая сцена. Это производит на зрителей гнетущее впечатление. Этого просто не может быть! Небытие, оказывается, подразумевает тотальное небытие. Хотя пустота эта — мнимая! Идея имеет вид пустоты.

Сие — издержки квалификации. Западная философия, при всем почтении к восточной, начиная с девятнадцатого века, идею Божественной Пустоты не воспринимала вовсе, хотя тогда не существовало её научного опровержения.

Франц Кафка не мог последовательным путем утверждать свою ИДЕЮ ИДЕЙ, так как прозрение подобно пронизанию — без остановки и рассмотрения. Приходилось пользоваться подручным материалом окружающей жизни, которая была жестоким детским садом, из коего Францу тоже не выбраться, но догадаться он сумел и даже попробовал поговорить с этими взрослыми детьми. Другое дело, что это стало его монологом, и в конце концов он махнул рукой и вышел в отверстую смертью дверь.

Жена: — На одном из девичников мы стали рассказывать об истории своих знакомств и замужеств. Когда я рассказала о нас с тобой, то Надя Лумпова сделала вывод: «И вышла замуж за Кафку!»