Я был необычайно обычным подростком. Тот крохотный вулкан, который имеется в душе каждого взрослеющего ребенка и заставляет его взрываться внезапными выплесками чувств, кипящей лавой теснящихся в неведомом убежище и требующих освобождения внезапными фразами, неожиданными поступками... Рассказывают. Что на Камчатке и в Гренландии, в обители льда и снега, живут своей кипящей жизнью гейзеры. Эта Гренландия, эта Камчатка были у нас дома. Снегом была матушка, а льдом, нерастопимым льдом — отец, а я — молчаливый, кипящий под костюмчиком гейзер, который мог бы еще выплеснуться на снег матушки, но на лёд отца было наложено табу им самим, его тяжелым детством, ранними трудами, преодолением множества препятствий, многолетней закалкой. Это был лёд Вечности: он не умел таять; температура плавления его, конечно же, где-то существовала, но мои тридцать шесть и шесть в градуснике под мышкой и редкие, краткие, подпольные кипения крови были объяты ледяным панцирем ужаса, смирением, отречением, дисциплиной, наконец. Даже ЗАОЧНО я был сыном своего отца; даже в гимназии он надзирал за мной глазами профессоров, дома — глазами кухарки и гувернантки. Ледяной панцирь — слишком сильно сказано: это была моя скорлупа, моя раковина. Более того; куда бы я не подался, всюду меня ожидала паутина отца, — вы знаете, как неприятно её прикосновение к лицу, прикосновение к сердцу еще страшнее. Я не мог сказать: «Аз есмь», потому что был еще Отец. Я не мог сказать: «Я и Отец», потому что Он находился на вершине мира, распоряжался им, заслонял этот мир от меня, при том, что не спросил даже моего согласия, производя меня на свет; напротив. Это я должен был постоянно выпрашивать Его согласия или думать, что я его испрашиваю. Мои внутренние монологи на самом деле были диалогами: театр одного актера, играющего сразу две роли. Мои доводы были построены из ничего — как мыльные пузыри; Его реплики скатывались обломками скал с вершины. Я знал, что мне не устоять, даже если ветер подхватит мой мыльный пузырь. И он, сверкнув на солнце для простого — меня — обозначения, тут же лопнет, оставив неприятное ощущение липкости и неожиданного недоумения.

Неужели же,— спросит догадливый читатель,— не существовало страны мечты? Да, конечно, но мечта вырастает из сказки, а я ВЫРОС ИЗ СКАЗКИ. Даже ночью, в темноте, она была мне мала. Я мог построить тот или иной сюжет, включив в него и себя, но принц выглядел Пиноккио, или слезливым Пьеро, или развязным Паяцем. Играющим надоедливую роль. В этих мечтах, в этих грёзах не было Отца, и, значит, не было надежды, а тем более не было надежды и рядом с Отцом с Его брутальностью, мощью, аппетитом, громким голосом, самоуверенностью... Всё, всё досталось Ему в этом мире; мне же — роль покорного сына. Он унизил меня своим могуществом в самом раннем, младенческом еще возрасте, когда склонялся над моей колыбелью, заслоняя мир, так что все 15 лет я — лилипут, а Он — великан; Он — всё, а я — ничто, и нет между нами мира, и нет мира помимо нас.

И всё-таки, всё-таки... Было еще что-то очень важное, ужасное даже настолько, что младенчество моё вычеркнуло ЭТО из памяти. Даже если ЭТО всплывет на поверхность моря житейского гигантским, допотопным животным, кальмаром или лох-несским чудищем, я не поверю, что именно ЭТО было моим кошмаром в обморочной душе. Спросить у Него самого? Об этом не может быть и речи: то, что для меня зенит, для него — надир, или наоборот. Наоборот... я был вписан в семейный и гражданский реестр на ОБОРОТЕ Его автобиографии.

Глава девятая