16 сентября 1889 года я перешел во второй круг ада, вход в него был на Мясной площади рядом со Староместской, а обитателями его — немецко-говорящие дети. Из 36 тысяч немецко-говорящих жителей Праги 30 тысяч были евреями, так что практически я варился в учебном котле вместе с соплеменниками. Якобы для того, чтобы нести «мантию» наследного принца отцом была назначена кухарка (сорока, чистая сорока по внешности и повадкам!) сопровождать меня к месту учебы и обратно, что она и исполняла первый учебный год. Сказать, сколько в этом было плюсов и минусов, определенно не могу, но совершенно ясно — я потерял первый шанс первой самостоятельности и столкновения с окружающим миром. Оберегая меня от мелких неприятностей, с которыми обычно мальчишки встречаются на улице, кухарка своими шагами ткала дорожку, по которой я ходил в школу и по которой потом неосознанно тосковал многие годы.

Быстро миновав ратушу и Староместскую площадь, кухарка, двигаясь так, точно в спину ей вставлен природой специальный шатун и словно не могла оставить профессиональные навыки на путь обратный, прищуриваясь и прицениваясь, она вела меня мимо отвратительного зрелища кровавого натюрморта лавок на Мясной площади. Я старательно отворачивался или рассматривал булыжники, но страшная мясная продукция вторгалась (особенно первый месяц) в мои сны и отравляла обеденную церемонию.

Потом мы миновали чешскую школу с девизом Яна Коменского у входа: ЧЕШСКОЙ ШКОЛЕ НУЖНЫ ЧЕШСКИЕ ДЕТИ. Так как чехом я не был и ходил в немецкую восьмилетнюю школу, в которой было множество еврейских детей, то вполне понимал этот патриотический лозунг: в нем была некая определенность, тогда как я, постоянно смешивая в мозгу чешский и немецкий языки, не слишком понимал, какого «берега» мне держаться. А чешская ребятня возле своей школы, почуяв чужака, да к тому же под покровительственным конвоем, пантомировала и грозила улучить момент «для воздаяния».

Школьные мои сотоварищи частично перенимали чешскую эстафету, так что, всю дорогу мечтая вырвать потную ладошку из руки кухарки-надзирательницы, в последний момент я и сам за неё ухватывался, предпочитая привычную Сциллц грядущей Харибде. Тем не менее, каким-то непостижимым образом и скорее даже без инициативы с моей стороны у меня завязались товарищеские отношения с Гуго Бергманом, которые с возрастом стали дружескими.

Тем не менее, повторявшееся почти каждое утро мой первый школьный год шествование было единой нескончаемой дорогой — я привыкал к походке кандальника со взором, изучающим узор булыжника. Я и сейчас вижу себя — печального человечка с несуразной серьёзностью серых глаз в скобках черного ресничья.

То, что в первом классе в школу меня приводила кухарка, не добавляло мне плюса в глазах даже моих одноклассников. Я сразу был выведен за скобки возможного равенства и установления дальнейших отношений. При том же, что по робости своей шалить в классе или на перемене я не осмеливался, то становился или «пустым» местом или препятствием на пути кого либо. НЕУМЕСТНОСТЬ — вот что я ощущал постоянно, и это не казалось мне странным: дома было то же самое.

Здание школы — четырехэтажное, недавно построенное, но неуютное и год от году не становящееся близким. Двор — с гулькин нос — не разгуляешься (об играх на перемене я уж не говорю); чинные прогулки по коридорам напоминали картину Ван Гога «Прогулка заключенных» — пусть не по колориту, то по настроению. Некоторые мальчики из нашего класса беседовали о «приключениях» в проходных дворах и зловещих закоулках. Древняя индийская мудрость гласит: «Когда ученик готов, приходит учитель» показалась бы странной: и ученики готовы не были, и сама учеба носила «фармацевтический» характер: каждый день нам отвешивали по несколько гранул знаний, хмуро и с неудовольствием некоторые из нас поглощали их: иные, так и этак потасовав во рту таблетку, упрямо выплевывали её; третьи — провидцы — даже дома самостоятельно продолжали мучительное лечение. Вольно или, скорее, невольно, у меня «в голове» постепенно кое-что прибавлялось из знаний, но запихивать их туда приходилось, как пачку газет в зев почтового ящика. Вдобавок я каждый день откусывал добрый ломоть душевного трепета — «Страх и трепет» Кьеркегора я изучал уже на семинарах в немецкой начальной школе. А библейское «Во многих знаниях многие печали» я доказывал собственным примером.

Школа и дом обратали меня двойной тягой — недоставало передышки: уроки упаковывали мои сны, а родительские ожидания с неудовольствием ставили на них пробу. Кажущаяся беззаботность моего детства — вот что истаивало в них под горячей лавой чувства ответственности и долга, каковые родитель мой ставил во главу угла, да и сам я частенько оказывался в этом углу.

Второй год обучения символизировало пенсне учителя Карла Нетуки. Он дирижировал им легко, но настойчиво, объясняя, водружал на переносицу в поисках малолетнего «преступника» или позволял ему висеть на черном шнурке в знак перемирия с классом.

В третьем и четвертом классах рутина учебы еще не приобрела «замковый» характер, но в значительной мере потеряло в тревоге первоначальности. Человеческим теплом веяло от преподавателя Морица Бека — он каким-то провидческим чувством, может быть, по сжатым моим кулачкам иной раз угадывал во мне растерянность и нерасположенность к ответу и только, проходя мимо, клал на плечо тяжелую (тоже груз ответственности!) руку, и ощущение этой тяжести мне приходилось носить до следующего дня и заучивать уроки с удвоенной, чуть ли не панической старательностью. Господин Бек побывал и у нас дома и пусть, естественно, не очаровал отца, но — главное — не вызвал своим визитом обычного уничижительного отзыва родителя. Конечно, господина Бека удивила аскетичная обстановка моей комнаты и отсутствие признаков какого-либо детского увлечения. Но и я потом никак не мог взять в голову его интереса, и уж не выяснить ли он заявился, на что такое постороннее я расходую столь драгоценное для учебы время. Теперь, после этого внезапного визита, по вечерам от меня требовали отчета о школе и господине учителе, что, в силу моей неспособности фантазировать, вызывало дополнительные трудности, а то — и приступы временной прострации, что особенно возбуждало отца. Правда, матушка еще некоторое время выслушивала мой нескладный лепет, но отец, неслышно пророкотав невидимыми волнами нетерпения, перебивал: «Подай карты!», и мучения мои тут же заканчивались. Вообще эти детские картинки для взрослой игры были манной небесной для нашего дома, а сама игра — панацеей во многих сомнительных ситуациях. По картам, помнится, я и счету учился, и некоторых знакомых отца помнил; "Вот бестия, валет бубен!«— говаривал он про кого-то из пражских богатеев и тут же «убивал» его мелким козырем: «Так-то! Так-то!» — пусть тот попереживает поражение хотя бы на карточном столе.

А маленький капиталец отца за эти четыре года прибывал в ранге — коммерсанту Герману Кафке было уже зазорно обучать наследника на Мясной площади, хотя в 1893 году учитель Мориц Бек, следуя сложившемуся обычаю, говорил матушке: «разрешите еще ему (то есть, мне) пойти в пятый класс, мальчик слишком слаб, и такое перенапряжение позднее откликнется...» И с этой школой, и с этим превосходным учителем мне пришлось расстаться.

Действительно, я рос как слишком быстро вытянувшийся и забытый садовником саженец, с известным артистическим изяществом уклоняясь от сквозняков — есть что-то гротесковое в этих движениях, но не более того.

После окончания четвертого класса в гимназию перешло несколько человек; при расставании Мориц Бек очень тепло попросил нас как-нибудь зайти к нему и рассказать о наших новых впечатлениях. Гуго Бергманн и я посчитали просто необходимым выполнить его пожелание, тем не менее, он все еще оставался для нас учителем, и я испытывал большую неловкость, так как не мог особенно порадовать кого-либо гимназическими успехами. Он был прав в своем предсказании, но отцу не терпелось отправить мой бумажный кораблик в более широкий и стремительный фарватер.