ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
"…Но главное - сам К. Ну, что ему надо, что он за странный человек? К чему он стремится, какие такие важные дела занимают его так, что он забывает самое близкое, самое лучшее, самое прекрасное?"

Вопросы Пепи предугадывают недоумение читателя, ведь он читает уже последнюю главу романа, а здесь - вновь рассуждения о Фриде, словно возвращающие нас к началу повествования, к главе третьей. Что не дает покоя автору? Почему он вновь и вновь возвращается к навязчивой теме облика и непредсказуемого поведения невесты К.?

"… поступок К. возвысился еще больше тем, что он взял на себя такой тяжкий груз, то есть Фриду, какая-то непонятная самоотверженность была в том, что он ради возвышения Пепи взял себе в любовницы Фриду - некрасивую, старообразную, худую девушку с короткими жидкими волосами, да к тому же двуличную: всегда у неё какие-то секреты; наверное, это зависит от её наружности; если любому с первого взгляда видно, что она дурнга и лицом и фигурой, значит, надо придумать тайну, которую никто проверить не может, - например, что она якобы в связи с Кламмом". (пер. Райт-Ковлевой)

Не раз и не два Франц Кафка поминает невзрачный облик Фриды - по описанию, это, конечно, напоминает Фелицию Бауэр, но уж двуличие - это двуличие самого Кафки, тайным желанием которого в этих "любовных" отношениях было не завоевание женщины, а - при её помощи - литературного Олимпа.

Пепи же при всех своих рассуждениях выступает заместительницы тайной и явной конфидентки одновременно и Фриды, и Кафки - Греты Блох.

Женщинам на протяжении всей свой жизни Франц Кафка как бы передает свою эстафетную палочку - перо писателя, вернее - они перенимают её, не представляя себе направления бега, НАПРАВЛЕНИЯ ЕГО ЖИЗНИ.

Скромность скромностью, но причастность к литературе - самому высокому, известному Кафке, - придавала ему силы и право на некую гордость: "И вот, наконец, появился К., герой, освободитель девушек, и открыл перед ней дорогу наверх".

Правда, единственной наградой освободителю была забота -- забота о том, как бы закабалить писателя, наставить его на путь истинный, на поселение в Деревне, на послух, но не послух аскета (на который Франц Кафка соглашался), а на послух "мебелированной" жизни и государственного распорядка. Недаром писателя преследует образ семейного счастья, белая скатерть Фриды - символ белого флага, согласие на жизнь пленника.

Разумеется, Фрида-Фелиция и не способна разглядеть в Кафке писателя, ей и в голову не приходит прочесть посвященную ей женихом новеллу. Автор новеллы и "Замка" не забудет упомянуть и об этом: "К чему девушкам документы?" ни одного круга не произвело бросание Кафкой камешка в озеро фелициной невозмутимости.

Из дружбы писателя с одиночеством мир получает литературный мёд. Понапрасну источаемая любовь обретает звучание литературного эха. Вышвыривание индивидуума на обочину жизни, с неё - в тартарары неизвестности расширяет пределы самой жизни. Джокер, выпавший из колоды жизни на долю Франца Кафки, - это писательские гениальность и неповторимость, а шулерское выбрасывание джокера из этой колоды следовало бы числить не только моральным проступком, но и уголовным преступлением - уничтожением культурных ценностей. Кодекс Хаммурапи и кодекс "Замка" - явления одного порядка - человеческого и мирового.

Но как расшифровать этот кодекс, оборванный на полуслове двадцать пятой главы? Повествование в ней предположительно получает как бы три разветвления: первое связано с каморкой Пепи и почти что тайным в ней дальнейшем местонахождении К., второй - с хозяйкой "Господского подворья", третий - с матерью Герстекера, в углу под потолочными балками читавшей книгу. "… говорила она с трудом и понять её было трудно, но то, что она сказала…" (на этом рукопись обрывается).

Итак, "Замок" остается незавершенным. В чем же дело? Не потому ли, что Кафка был неколебимо убежден, что произведение должно быть написано одним махом, на полном подъеме всех чувств и сил, как это случилось, к его гордости, с новеллой "Приговор"? Казалось бы, так оно и есть: ведь и предыдущие два романа также не закончены… Но этот довод - слишком "лобовой" и в то же время слишком хрупкий. Тогда давайте прочитаем отрывок из письма Кафки (сентябрь 1922 года): "Я вновь нахожусь здесь (в Плане), уже в течение недели; я провел её не слишком весело, потому что мне пришлось прервть, по-видимому, навсегда историю Замка, которую мне не удалось возобновить из-за "крушения", начавшегося за неделю до отбытия в Прагу, хотя вске написаенное в Плана не намного хуже того, что тебе известно…"

"Крушение" - это крушение всех надежд: на жизнь, на будущее, на творчество…Кафке не хватает мужества? Он растерян? Разочарован? Только тот, кто "влезет в шкуру" Кафки, смеет и сможет ответить на эти вопросы. Да и то - далеко не факт. То одиночество, которое его окружало своей незримой атмосферой, но было не совсем перманентным, теперь приняло имя и облик Смерти. В этом состоянии нет и не может быть достаточной поддержки и доверительного утешения. Что можно сказать в последние минуты тем, кто ЕЩЕ НЕ ЗНАЕТ будущего? Оказывается, смерть скапливается в нас почти незаметно, расширяет свои границы, отвоевывает жизненное пространство. Франц Кафка смотрит Смерти в глаза: "По всем этим причинам решено, что я не буду выезжать из Богемии, скоре мне придется ограничиться Прагой, затем -- моей комнатой, затем - постелью, затем - определенным положением тела, затем - вообще ничем. Тогда, возможно, я свободно откажусь от счастья писать - да, свободно и с ликованием, вот что важно." (пер. Д.Кротовой).