Карточный Замок на литературном пограничье
Горят ли рукописи, обрываются ли они или сохранены на полках спецхрана с надписью ХРАНИТЬ ВЕЧНО - явления все же второго порядка. Главное - авторский порыв интерпретации мира и своего явления в нем. Явление Франца Кафки состоялось. Но Замок его творчества посещают скорее как какие-нибудь достопримечательные руины - с любопытством, но и с недоверием. Здраво-атеистическим экскурсоводам и невдомек, что это они сами - призраки, посещающие эти руины и населяющие руины собственные. Кто из нас может похвастаться наивностью Карла Россмана, чувством неисполненного долга Йозефа К., целеустремленностью землемера К. от наивности и чувства не исполненного долга мы стараемся избавиться поскорее, словно они - симптомы проказы, а не душевная привилегия; целеустремленность же запрягаем в повозку материальных потребностей и чувственных желаний. Призрак материализма, в балахоне коммунизма запущенный в Европу Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, так сказать, окончательно материализовался и с одобрением взирает на нас циклопным глазом телеэкрана.

Двадцатый век, помимо революций технологических и социальных, согласился и на культурную революцию. Контркультура, альтернативная культура, культура маргинальная, культура наслаждения, культура обслуживания… в том числе и - культура литературного обслуживания.

Секс без любви мало чем отличается от преступления по сговору. Литература без внутреннего, душевного побуждения - из области второй древнейшей профессии. Время плагиата и имитации чувств возведены в ранг достоинств золотого чека. Таково детище Общественного Договора. Постепенно пыльца цивилизации становится становится коростой, и вот уже на помощь призывается дядюшка Фрейд в клобуке психоанализа. От перемены религии сумма человеческих достоинств и достоинств человечества не меняется. Со дня на день религией станет ИНТЕРНЕТ, не за горами - и еще какое-нибудь чудо техники.

Может быть, пора перестать задавать вопрос КУДА МЫ ИДЕМ, а начать спрашивать себя: ОТ ЧЕГО МЫ УХОДИМ? Молитва Интернету не прибавит человеку чувства, а тем более - не отодвинет сроков жизни.

Хотя польза от Интернета проистечь способна. Я имею в виду прежде всего понятие "виртуальной реальности", которую столь уместно применять при рассмотрении романа "Замок". Фантасмагория этого произведения наиболее точно укладывается в рамки явления - как бы существующего и как бы не существующего одновременно. Да простят меня в ревнители Храмов, но виртуальная реальность религий - не из самых последних открытий прогресса. Может быть, исходя из этого, мы более поймем факт поддержки религии искусством (дитя выросло и прибавляет новую благодать к благодати старой) - подобия сходятся в виртуальной реальности. Литературная почка возникает на той же самой ветке - воображение и цивилизация рука об руку шли по земной тверди.

"К. прибыл поздно вечером. Деревня тонула в глубоком снегу. Замковой горы не было видно. Туман и тьма закрывали её, и огромный Замок не давал о себе знать ни малейшим проблеском света. Долго стоял К. на деревянном мосту, который вел с проезжей дороги в Деревню, и смотрел в кажущуюся пустоту".

Четверть века назад в Советском Союзе была выпущена небольшая книжечка, в которой категория Пустоты трактуется в рамках индийской философии. Этот замечательный труд издательства "Наука" был "замечательно" профанирован не так давно для ленивого читательского сознания, так что теперь вполне обозначились два полюса, но достижение и постижение одного, сооруженного из обломков случайно павшей на голову борзописца сосульки вряд ли стоит тратить время и остроту зрения - "снежной слепоты" в литературном процессе и без того предостаточно.

На другом полюсе, которого, быть может, и не достигнет никогда, высится "Замок" Кафки с его "кажущейся пустотой".

При том уровне знакомства с индийской философией, который можно подозревать у Кафки, поразительны интуиция и зоркость писателя, обнаружившего в окружающем его феноменальном мире метафизическую реальность.

Будде приписывают слова: "Какое описание может быть дано и какое знание можно иметь об этом объекте, который не может быть представлен буквами алфавита? Даже это важное описание, что он не может быть представлен буквами алфавита, делается посредством буквами трансцедента, Абсолюта, обозначенного термином ШУНЬЯТА". Сумел ли Франц Кафка ответить на этот вопрос Будды?

Термин ШУНЬЯ можно переводить по-разному: ничто, пустота, постоянное трансцедентное и неопределимое начало, имманентное всем вещам. Первое верно для мира опыта, второе - для метафизической реальности. Даже иллюзорная структура (виртуальная реальность?) не может поддерживаться в пустоте.

Вернемся еще к одному определению Буддой области, где сразу достигается полное видение всех объектов, - к ПАРАМАТХЕ или СБСОЮТНОЙ ИСТИНЕ, которая не может быть выражена в словах: "Она не может быть названа пустотой, или не-пустотой, или обеими вместе, ни каждым в отдельности, но, для того чтобы обозначить её, она названа пустотой!.

"Кажущаяся пустота" Замок проецируется на читателя на протяжении всего романа. Пустота и не-пустота одновременно. Она помогает нам выстроить последовательную во времени цепочку: ЕДИНОЕ ПЛОТИНА — СУБСТАНЦИЯ СПИНОЗЫ — NEUTRIUM ШЕЛЛИНГА — ЗАМОК КАФКИ.

мы не должны смущаться философским - по видимости - аскетизмом Франца Кафки. его вел собственный философский инстинкт, ограненный с одной стороны иудейской традицией неназывания имени Бога, с другой - махабхаратской традицией любое определение Бога комментировать: Нэти! Нэти!" (Не то! Не то! – санскр.) инстинктивно взяв на вооружение обе эти аксиомы, писатель словно переместился с общего религиозного уровня, выступив из тени, отбрасываемой раскидистым философским деревом, и оказался - нагим и беззащитным - на суровом плацу Космоса. Но давайте вспомним: землемер К. вызван по инициативе Брунсвика, а Brunswig (старонемецкий) - "победитель в латах" - пражский Роланд - рыцарь Брунсвик, воплощенный в статуе, высящийся на Карловом мосту по пути к Градчанскому замку в Праге.

Сын лавочника Германа Кафки призван пражским рыцарем, не способным сделать ни единого шага по гаправлению к Замку. И - не только пражским. Литература, занятая игрой в бисер любви и денег и в солдатики и постную мораль скармливающая читателю, выполняющая роль снотворного или слабительного, создает мир кажущегося многообразия.

Согласно философии адвайта-веданта Шанкары, МАЙЯ или мир кажущегося многообразия расрывает мир имен и форм и ыполняет две функции: сокрывать реальное и создавать наметки нереального; мир многообразия укрывает от нас реальное.

Приведем апологию Броунинга:

Иные думают: смысл Сотворения в его раскрытии;

Я говорю: его смысл - скрывать всё, что можно.

Франц Кафка создает роман "Замок" в ареале Шанкары и Броунинга: столько подробностей и признаков, описаний и домыслов, но чем больше мы вглядываемся и вдумываемся в них, тем менее мы представляем себе Замок, тем менее мы представляем сам смысл его существования, но это - вовсе не иллюстрация поговорки "задеревьями леса не видят". Замок - это Брахман Шанкары, и высится он вовсе не в тексте романа, а лишь в заглавии, он покрывает собой все подробности и одновременно скрывается под ними на страницах произведения. Он волнует, тревожит и притягивает не только землемера К., н и читателя, и именно ему, читателю, автор предлагает вектор устремленности главного героя. Автор нарочно упрощает и принижает Замок, словно подчеркивая, что Замок этот - не воздушный

Существует около тридцати версий толкования романа. Мы уже знакомы с проблемами, приписываемыми Кафке Максом Бродом. Проследили Макс Брод ы и некоторые нити судьбы писателя, вплетенные им в канву романа. Может быть, этих нитей оказалось слишком много, а некоторые из них - даже лишние, как можно понять из нижеследующего пассажа Карла Густава Юнга:

"Возможность сделать смелые выводы представляет соблазн и легко приводит к насилию над историей. Немного скандальной хроники - часто соль биографии, но чуть больше этой соли - и биографию превращают в продукт нечистоплотной пронырливости, что влечет за собой эстетическую катастрофу. И все это совершается под маской науки. При этом интерес незаметно отворачивается от художественного произведения и блуждает в лабиринте психических предпосылок, а художник становится клиническим случаем, иногда очередным примером сексуальной психопатии. Однако из-за этого и психоанализ художественного произведения также отдаляется от своего объема, а дискуссия переносится в иную, общечеловеческую область, не имеющего ничего специфического для художника, а главное, абсолютно не существенную для искусства".

Юнг как бы предлагает после анализа строительного материала художественного произведения часть его подвергнуть интродукции - что, естественно, не менее спорно, чем оставление реальной жизни художника за скобками художественного произведения.

А Лотар Фритц по этому поводу заявляет следующее: "эту книгу нельзя уразуметь непосредственнее, чем то сделал сам Кафка. Толкователь не может быть менее скромен, нежели автор, он не должен стремиться к невозможному, то есть к истолкованию понятия Замка во всей его объективности".

Говорить об инициале К. главного героя романа - уже ломиться в открытые ворота. Просто необходимо вспомнить, что первый вариант зачина романа писался от первого лица. Да и было бы смешно фантазировать героя своего произведения на пороге смерти - намечать чужую судьбу, подводить чужие итоги. Это - ВЗРОСЛАЯ КНИГА, читателю-ребенку она не доступна, , потому что детство - при всей его непосредственности - слишком богато инстинктами. К сожалению, с возрастом утеря непосредственности утерей инстинктов не сопровождается - вот отчего ВЗРОСЛЫХ КНИГ ТАК МАЛО, вот отчего искусство с каждым десятилетием все больше впадает в детство, повторяя лозунг Голливуда: "Наслаждение и еще раз - наслаждение!" детские интересы и детские страхи явно формируют "цивилизацию варварства", для интеллекта теперь создаются университетские резервации (по примеру опять же США, но слишком робко)… "451о по Фаренгейту" Брэдбери уже явился в наши дома теле-мыльными операми, дело - за недалеким, за книжным аутодафе, впрочем, кое-где уже осуществляемом.

Пессимизм Франца Кафки в этом отношении, похоже, предшествовал пессимизму Рэя Бредбери - недаром Франц Кафка так настойчиво уговаривал Макса Брода сжечь после смерти его письменное наследие, да и сам два раза устраивал аутодафе своим многострадальным бумагам.

Грустная улыбка Франца Кафки и его порывы пиромании напомнили Николая Васильевича Гоголя с его поэмой "Мертвые души". Может быть, все дело в том, что "Замок", названный по европейской традиции романом, напоминает пространную часть некоего эпоса, попытку воссоздания мифа, поэму о человеке, взыскующем меры земных вещей через призму устремленности к Замку.

Поэтика этого произведения сконденсировала - по-гоголевски - тонкий юмор и точность деталей, но - главное - ощущение нашей сопричастности мирозданию и даже его неполноты без нашего участия. Уже то, что К. появляется на страницах "Замка" без родословной и без какого-либо документального свидетельства, могут послужить основанием для его призыва и призвания, напоминая нам первочеловека, Адама, утерявшего один рай и взыскующего другом рая. Ему рассказывают об уморительном "райском" распорядке жизни Замка, но К. относится к этим россказням, как к легендам или апокрифам. Кафка или К. представляет себе святого Петра в образе Кламма, а амброзию - в виде первосортного коньяка, не доступного обитателям Деревни? Читателю дана полная свобода фантазии и ассоциаций, кроме, пожалуй, одной - невозможности ассоциировать себя с главным героем, так как отрешиться от своего прошлого и опыта прошлого для нас невозможно точно так же, как представить себе Царство Небесное, или Замок, или - возможность пресуществления. Изобрести фразу "начать жизнь с чистого листа" - вот, пожалуй, единственное, на что мы в этом отношении способны. Даже когда мы соглашаемся на существование какой-либо Идеи, между ней и бетонными сваями нашего земного существования - пространство, полное иллюзий и не исполненных обещаний. Да, жизнь в Деревне также требует своей героики, но автор рассматриваемого нами произведения ни разу не упоминает ни кладбища - Деревенского или Замкового-ни смерти, а одни лишь страдания земной юдоли, несомые и переносимые, фактические и выдуманные. Небольшой храм присутствует в романе и в Деревне, но функционирует ли он - об этом нет и речи, будто здесь нет и надобности в молитве или религиозном утешении. Нет, читателю, пожалуй, было бы неуютно обитать в этой Деревне, полной первобытного страха и схоластики. Цивилизация - нам на потребу - изобретает все новые и новые средства макияжа нашей "деревенской" жизни - вот за что мы ей благодарны и старательно, с упоением вкушаем её плоды - на манер ребенка, вкушающего первобытное млеко.

Герхардт Гауптман (кстати, не пожелавший заинтересоваться феноменом Франца Кафки после его смерти даже по просьбе Макса Брода) обмолвился однажды: "Писать стихи - это заставить звучать за словом первослово". В рассматриваемом нами случае этим "первословом" является "Замок". Существует мнение, что, поскольку это - роман о литературе а преклонение Кафки перед Гете общеизвестно. Что землемер К. символизирует самого автора, а Замок - Гете. Приходится, однако, признать, что "белая зависть" Франца Кафки относится скорее к успехам жизненного, общественного и литературных предприятий Гете. Вот что он пишет даже о любимых им дневниках Гете: "Ясность всех событий делает их таинственными, так же как парковая решетка при созерцании больших луж успокаивает глаза и вместе с тем вселяет в нас преувеличенное почтение". (пер. Е.Кацевой).

Тот огромный мифологический багаж,, которую Гете упаковал во вторую часть "Фауста", мог, безусловно, вызвать "преувеличенное почтение" Кафки, но венчающая книгу фраза 80-летнего гения о "вечной женственности" (после столь мощной и продолжительной артподготовки - голубиное придыхание), не могла не разочаровать строителя - вряд ли даже на его взгляд - могущего быть построенным Замка.

Получила ли жажда нашего воображения из некоторых описаний пищу для конструирования Замка? Не хочется ли нам все более проникнуть далее - сквозь анфиладу бесчисленных графских канцелярий - к чему-то более таинственному, недоступному пониманию даже жителей Деревни, удостоенных в Замке побывать? Здесь на память приходит легенда о Святом Граале и таинственном замке Карбоник или Корбеник (фр.-валлийский - "благословенный рог"). Правда, К. вовсе не напоминает рыцаря Персиваля - за исключением, быть может, целеустремленности, зато Святой Грааль - табуированная тайна, невидимая для недостойных, - достоин только чистого, целомудренного рыцарского служения и в качестве такового отбрасывает К. от стен Замка. По одной из версий, чаша Святого Грааля содержит кровь Иисуса Христа, тело которого снял с креста Иосиф Аримафейский.

Макс Брод был инициатором посещения Кафкой в 1917 году (так как после проживания в палаццо Шенборн у писателя началось кровохарканье) врача, и 4 сентября тот констатировал туберкулез. Рукописи, в том числе - и рукопись "Замка", врученные в свое время Кафкой Милене Есенска-Поллак, затем должны были быть переданы Максу Броду. И здесь мы должны вспомнить свидетельство Брода о замысленным Кафкой финале "Замка": перед смертью К. получает из Замка разрешение на проживание в Деревне, то есть - посмертное проживание. Уже хотя поэтому, не вдаваясь уж в рассуждения по поводу долга своего перед другом и перед литературой, Макс Брод обязан был сохранить для потомства наследие Франца Кафки - разве тот не говорил ему о разрешении Замка К. жить в Деревне? Мысленные ходы писателя всегда были столь извилисты и прикровенны, что вполне могли содержать и желания хотя бы посмертного признания.

(Презумпция невиновности Макса Брода может быть поколеблена следующими соображениями. Он весьма неодобрительно отнесся к театральной постановке по мотивам романа "Процесс", осуществленной Андре Жидом и Луи Барро. Но сам он не погнушался такой же затеей с романом ""Замок", дописав финальную сцену смерти землемера и его сентиментальными похоронами жителями Деревни. Свидетели утверждают, что только эта последняя сцена и и выбралась на сцену на собственных ногах, все остальное было "притянуто за уши" и скользило по поверхности романа).

Примкнувший к докторам Фрейду и Юнгу Дарел Шарп в своей книге "Незримый ворон старательно облачает теоретической амуницией психоанализа отдельные части дневников Кафки, чуть ли не сожалея о том, что тому при жизни не удалось попасть на психоаналитическую кушетку, к примеру, того же доктора Юнга. Беднягу ввела в заблуждение именно литературная фата-моргана дневников, именно литературный способ фиксации своей внешней и внутренней жизни. Он словно бы руководствовался правилом: чем лучше - тем хуже, то есть, чем лучше, талантливее, гениальнее текст писателя, тем для него же хуже, - как бы передоверяя ему вои психоаналитические функции по самообличению.

Психология как достаточно молодая, по признанию Карла Густава Юнга, наука, ориентированная на скромный материал бессознательного (?!) того эсперанто, на котором говорят психически больной и его целитель, в качестве психоанализа мертвой хваткой вцепилась в столь простодушно уверовавшего в свою литературную звезду писателя. К примеру, написанные в "кондовой" манере дневники Льва Толстого такого интереса не вызывают - ведь писались они в уединении, но при свете прожектора общественности, с которой и говорить приходилось на понятном обоим языке.

Не то - с Францем Кафкой. Первое, что мы должны учитывать в его случае, - то поэтический гений, поэтическая откровенность и- поэтическая прикровенность. Если уж Шарп и признает стремление к идеалу писателя ранца Кафки, то почему весь пафос обсуждения устремляется психоаналитическим потоком к образу "вечного дитяти", а не к "вечному идеалу", которому служил его (и наш) герой? Ведь если следовать этому принципу, то юристы всего мира должны встать на защиту правосудия, столь смутно, но нелицеприятно, как им могло бы показаться, изображены писателем в романе "Процесс".

Профессиональная выдержка и профессиональная одержимость психоаналитика Дарела Шарпа возобладали над Шарпом-читателем, уловившим, но на свой манер впитавшим профессиональную одержимость и профессиональный долг писателя.

Приведем всего лишь три крошечных отрывка из дневников Кафки:

3 мая 1913: "Страшная ненадежность моего внутреннего бытия".

22 февраля 1915: "Неспособность - полная и во всех смыслах".

4 июля 1916: "Какой я? Жалкий я. Две дощечки привинчены к моим вискам".

Много ли найдется писателей, даже хотя бы догадывавшихся о том, в чем признался Кафка 3 мая 1913 года?

А кто из нас способен признаться в полной неспособности?

И поэтическая метафора головной боли писателя столь точна, что позднее Милена Есенска-Поллак – по-видимому, не намеренно - позаимствовала её для своего письма.

Кого писатель знает лучше всего? Чей опыт он более способен уложить в прокрустово ложе своего произведения? Так ли уж безобидна вуаль, которою персонаж прикрывает лицо писателя?

Думаю, что психоаналитике - при всей легкости добычи - обидно, что Франц Кафка проделал всю положенную им работу в своих дневниках, письмах и художественных произведениях. Все наиневозможнейшие ситуации и человеческие установки, без применения терминов "личное и коллективное бессознательное" для доказательства того или иного феномена человеческой психики, Францем Кафкой исследованы с точек зрения прокурора и адвоката, суда присяжного и Суда Страшного. Ему и в голову не могло прийти "жить" по Фрейду или Юнгу. "Бесполезным заблуждением" называл он психоанализ - у человечества и у него был за плечами тысячелетний опыт литературы и духовных поисков. Даже его собственный, казалось бы, небольшой жизненный опыт доставлял ему невообразимого масштаба материал для душевной и духовной переработки.

Что же касается обвинения в инфантильности и нежелании брать ответственность за свою жизнь, то и здесь психоаналитики заблуждаются. Во-первых, писатель знал, что искусство создается не благодаря, а - ВОПРЕКИ. Только сопротивление, только эффект плотины, именно природный эффект способен скопить энергию духа, чтобы прорваться в конце концов мощным потоком, а не изливаться по капле в специально приспособленные для этого писательские жизни. Шарп обвиняет Кафку в том, что его наследие слишком мало. Однако! Все, что до нас дошло и опубликовано , составляет не менее дюжины полноценных томов прозы, писем и дневников - практически за 15 лет жизни. Работоспособность Кафки была фантастична (а он и ею был не доволен!), и дело вовсе не в протяженности скольжения его пера - те синусоиды мысли, которые окрыляли и свергали в пропасть его (и человеческие переживания), были вряд ли подвластны какому-либо литературному порыву. Образ же буриданова осла, за уши притянутого Шарпом к Францу Кафке, вовсе смехотворен. Да, писатель не бросил службу и не бросил семью, хотя обе были преградой его творчеству. Но эти да груза не сломали его творческого хребта именно потому, что раздражение ими как бы компенсировало в какой-то степени друг друга (известно, что одна-единственная забота гораздо опаснее целой плеяды их). Франц Кафка действовал в рамках своего инстинкта - отчего же не предположить, что жизненный инстинкт его был по крайней мере равен инстинкту творческому?

Насколько Шарп разобрался в психологии Кафки, показывает его понимание, например, "Замка": "Положение Кафки в реальной жизни было аналогично положению "героя" К. в его последнем романе "Замок" (написанном в 1921-1922 г.г.). в романе остается не решенной загадка, почему герой не приспособился к деревенской жизни". И еще психоаналитик обнаружил проявление "материнского комплекса" в образах Гизы и Фриды.

Имея дело с больными, не приспособленными к элементарной жизни пациентами, психоаналитики именно приспособляемость, встроенность в механизм и без того механизированной жизни, по-видимому, считали самым большим достижением индивида. Но К., считавший Деревню всего лишь переходным этапом к Замку, как раз очень умело "приспосабливался" к возникающим ситуациям - трудно его упрекнуть и в робости и в нерешительности; напротив, К. без робости и уныния, без устали пробивается к своей цели сквозь холод и снег окружающего мира. Будь Франц Кафка таким в гражданской жизни. Тогда, наверное, у его отца-бюргера были бы основания гордиться им, но в таком случае его нелестная характеристика сына-писателя, не приносящего "золотых" плодов, вернулась в небытие вместе с гениальным творчеством Кафки. сорняки психоанализа именно потому не способны заглушить этих чудных и чудесных растений, что произрастают они на другом пространстве - на свалке нерящливых и не отдающих себе отчета человеческих личностей. Франц Кафка себя постоянно строго (может быть, иногда слишком строго!) контролировал - тем более, что перед ним постоянно было волшебное зеркало его страниц.

Для любого исследователя Франца Кафки дневники его - почти как Библия. И каждый способен извлечь из них свой собственный мед, поместив его в соты пессимизма, психоанализа или детского недоумения перед тайнами мира. Давайте отдадим должное этому огромному цветку, истекающему терпкой, горько-сладкой амброзией в тропическом полумраке души Франца Кафки. давайте не будем отвлекаться на Евангелистов, толкующих его дневники вдоль и поперек, а то и крест-накрест. Давайте не забудем, что вначале было его Первослово, и вслушаемся в его, быть может, категорический императив: "Как бы ни казалось. Что весь ход моего развития опровергает мое рассуждение, и как бы такая мысль вообще ни противоречила моему существу, я никак не могу признать, что первые начала моего несчастья были внутренне необходимы, а если даже и была в них необходимость, то не внутренняя, они налетали, как мухи, и, как мух, их легко было отогнать". ("4 января 1922 г. пер. Е.Кацевой).

Не внутреннюю, душевную необходимость творчества, а внешнюю уподобляет писатель "мухам". На миру и смерть красна - это не для него: "его боренья протекали с самим собой, с самим собой", а за письменным столом эти боренья фиксировались, превращаясь в мед и млеко прозы.

Отмечая депрессию Кафки в январе 1922 года, Дарел Шарп пишет: "Кафка не увяз. Напротив, напряжение продолжает нарастать, и в конце января в дневнике появляется ряд записей, на основании которых можно заключить о приближении к сознанию чего-то неожиданного" ("третье, которое логически не дано)."

Творивший же "Замок" писатель записывает: "Вся эта литература - атака на границу, и, не помешай тому сионизм, она легко могла бы превратиться в новое тайное учение, в каббалистику. Предпосылки к этому были. Конечно, здесь требуется нечто вроде непостижимого гения, который бы заново пустил свои корни в древние века, или древние века заново сотворил бы, не растратив себя во всем этом, а только сейчас начав тратить себя". (16 января 1922 года, пер. Е.Кацевой).

Древние века, древние учения, учение об "Эносфе" (Бесконечном) - всем этим веет от Замка в "Замке" специальные исследования творчества Кафки, в частности - "Замка", - имеют место и основание. Но интуитивно писатель почувствовал, что придание "Замку" определенных мистикой и оккультизмом качеств ОГРАНИЧИТ БОЖЕСТВЕННОЕ ЕГО ЗАМКА и вернет его на почву той или иной доктрины - в (пусть пассивных) союзников и опровергателей. Ни те, ни другие ему не требовались - борьба за чистоту идеи вычитает и ряды сторонников, до тех пор пока не останется один-единственный его сторонник: ВНУТРЕННЕЕ ОЩУЩЕНИЕ ИСТИНЫ.

Не пропустим, однако же без внимания фразу Кафки насчет "атаки на границу" литературы и - "не помешай тому сионизм". Эти фразы как бы соответствуют мнению Макса Брода, что К. символизирует в "Замке" еврейский народ - "чужака" среди прочих народов - вынужденный скитаться в поисках и прорыву к Замку - палестинской Земле Обетованной.

Правда, упоминание о сионизме - косвенное доказательство предположения Макса Брода. К тому же оно упрятано в дневниковой записи - подальше от глаз читателя. Еще одна запись от 19 октября 1921 года "Сущность дороги через пустыню. Человек сам себе народный предводитель, идет этой дорогой, последними остатками - больше не дано - сознания постигая происходящее. Всю жизнь ему чудится близость Ханаана; мысль о том, что землю эту он увидит лишь перед самой смертью, для него невероятна. Эта последняя надежда может иметь один только смысл: показать, сколь несовершенным мгновением является человеческая жизнь, - несовершенным потому, что, длись она бесконечно, она все равно всего лишь мгновение. Моисей не дошел до Ханаана не только потому, что его жизнь была слишком короткой, а потому, что она - человеческая жизнь". (пер. Е.Кацевой).

Ханаан - древнее название Палестины, и - по видимости (пустыня, Моисей) речь идет о Земле Обетованной. Ханаан-Замок - вот чего не достигли ни К., ни Моисей. Протяженность пустыни человеческой жизни именно тогда непреодолима, если она состоит из мгновений напрасной, бессмысленной жизни в Деревне - в предгорье и в предвестье Замка.

В наш цивилизованный век одиночки, терпя лишения и страдания, пересекают океан или ледяную пустыню по пути к полюсу. В наш цивилизованный век писатель-одиночка Франц Кафка пересекал пустыню, отделяющую одного человека от другого, телесно и душевно страдая при этом. Люди, пестующие растения в палисадниках душевных отношений или строящие садовые беседки взаимных обязательств, в конце концов убеждаются: они мечтали о другого цвета сирени и надеялись на другие просторы, открывающиеся взору из беседки. Но так оно и должно быть - пустыня требует платы вперед: сначала - труд установления отношений, преодоление столь близкого пространства, опасного своей бездной, и только потом - оазис, отдых, сладкое воспоминание о преодоленном. Неизвестно, чего больше - скепсиса или насмешки - заключено во фразе "Браки заключаются на небесах". И - по отношению к чему: к браку или к небесам? В период написания "Замка" проблема семьи, судя по дневникам, буквально шла приступом на Кафку. В том, что он выстоял, нет никакой его заслуги - Милена Есенска –Поллак, лишив его очередной невесты, сама не согласилась бросить мужа и соединиться с Кафкой. Писатель в этот период подвергает ревизии весь свой жизненный путь с перечислением занятий и интересов (странно, однако, что сионизм значится в одном ряду со столярничеством). Тот незримый, неопределенный, таинственный идеал, лелеемый в душе каждого из нас бессознательно, - уж не коллективное ли это Бессознательное Юнга?, -служащий слабой - пусть не опорой - хотя бы иногда выглядываемой из-за житейских туч звездочкой, сказочное, мифологическое, но и согревающее душу вслушивание в чистое, невинное дыхание ребенка, спящего на наших руках, - что это, как не элексир бессмертия, единственно дарованный нам природой, но в жажде вечной жизни приумноженный нами или истраченный в ретортах искусств и религий? Эмоции, как обычно, заслоняют истину, если таковая имеется, и Кафка отдает дневниковое - дневнику, а замковое - Замку, недостижимому, несмотря на свою внешнюю неказистось и обычность.

Так можно ли "извлечь урок" из незаконченного романа? В какой вообще момент можно считать жизнь оконченной?

Казалось бы, Франц Кафка возвращается на круги своя. Вновь - под крылом родителей. Любовные романы рассыпались, завершившись "ничьей". Писатель исчерпал себя и в романах литературной конфессии. Молитва оборвана на середине фразы: "…но то, что она говорила…" и о чем говорила жизнь Франца Кафки? или - каждому из нас, читатель? Неужели в самом деле карточный домик нашей жизни рассыпается в момент смерти? А карточный Замок, иногда тоже нами выстраиваемый? Вечные, вечные вопросы, задавать которые не советовал даже Будда.

Наверное, стоит еще задаться вопросом: искушала ли жизнь Франца Кафку литературой или он литературой искушал жизнь? Дневниковые записи свидетельствуют и том, и о другом. А если не отвлекаться на восхищение их поэтичностью, возможно обнаружить и то, что литературоведы обычно скрывают.

4 августа 1917 года: "Пользуясь литературой как синонимом упрека, делают такое сильное языковое сильное сокращение, что это последнее влечет за собой - возможно, с самого начала так и было задумано, - и сокращение мысли, которое так искажает истинную перспективу и заставляет самый упрек падать далеко от цели и в стороне от неё.

Громкозвучные трубы Пустоты".


Поскольку писатель Франц Кафка, несмотря на мастерские, изобретательные и удивительные бюрократически-чиновничьи-канцелярские пассажи "Замка", не носит звания Критического Реалиста - ну, хотя бы третьей степени, - не станем объяснять впрямую это его служебным опытом, да даже и задачей создания мифологии бюрократизма (хотя греческая мифология, как и прочие, насквозь бюрократична). Юридическое образование и юридическая практика Кафки имели, пожалуй, большее отношение к мифологии, чем к бюрократизму.

Вспомним еще раз, как, по рассказу Макса Брода, писатель собирался завершить: ЗАМОК ОТКЛОНЯЕТ ПРИТЯЗАНИЯ К. НА ПРАВО ЖИТЬ В ДЕРЕВНЕ, НО ДАЕТ ЕМУ РАЗРЕШЕНИЕ ЖИТЬ В НЕЙ И РАБОТАТЬ. К. как новорожденный младенец появляется в Деревне не только без приглашения Замка, но и без какого-либо документа, удостоверяющего личность, или хотя бы - свидетельство о рождении. О правах его, следовательно, как и о притязаниях и говорить не стоит. Однако Замок признает, что К. сам присвоил себе право и претензии на проживание в Деревне, хотя автор-то подчеркивает постоянно, что Деревня - просто промежуточный этап, настоящая же цель - пробиться к Замку, проникнуть в него и в нем обрести свое истинное существование. В Деревне ведь, в конце концов, обитают и животные, которые трудятся в положенную им силу. К. претендует на жизнь Высшего Порядка, отдает этому все свое время и все свои силы, но откуда-то он же узнал о существовании Замка, не сорока же это ему на хвосте принесла! Однако, о чужаках, до появления К. штурмующих невысокие стены Замка, в тексте не упоминается. К. - исключение? Герой-одиночка, догадавшийся о существовании Замка и нашедший его после долгих скитаний? В растерянности разведем руками, а затем, как "бога из машины", призовем на помощь доктора Юнга с его "коллективным бессознательным" что ж, одним мифом больше, одним мифом меньше - какая, в сущности, разница? Глядишь, через пару тысячелетий и миф о психоанализе обретет свой законный статус.

"Вначале было Слово, и слово было…" - Замок. Франц Кафка честно сообщил, что чувствует, нет - ощущает, внутренним зрением НЕЧТО и для этого НЕЧТО у него нет другого определения. Сам феномен вселенной - почти что непереносимая загадка; вселенная души была для Кафки загадкой, может быть, еще более непереносимой. Разделенность этих двух вселенных, магнитное поле между этими двумя полюсами разрывала Кафку - писателя и человека. Внутренняя Вселенная пульсировала, может быть, в такт Вселенной внешней, а когда пульсации эти не совпадали, внутреннее напряжение корежило хрупкую человеческую оболочку, дишенную лат безверия и безмыслия. Психика Франца Кафки устояла, подвело его тело физическое. Землемер К. в романе, по-видимому, умирает тоже, не достигнув и не постигнув Замка.

Загадка Замка рождается и умирает в каждом из нас.