ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Глава без названия. Несколько загадочная глава. Стоит только подивиться изобретательности Кафки и его умению воссоздать атмосферу одной среды при помощи деталей обстановки среды другой. Конечно, писательский труд по существу - работа шифровальщика, но если так называемая "нормальная" литература зашифровывает отдельные слова и фразы (метафоры и пр.), Франц Кафка в своих произведениях ЗАШИФРОВЫВАЕТ саму жизньЮ саму основу этой жизни или самые главные её аспекты, или те, которые ему таковыми кажутся. Но тайнопись его не ограничивается, как это обычно бывает, изобретением определенного, даже часто декларируемого приема, - нет, Кафка накладывает на картину действительной жизни нарисованную им кальку жизни другой, сквозь которую просвечивают детали или черточки искомой действительности, - они будоражат, тревожат читателя, заставляют его применить всю изобретательность, находчивость, умение, настойчивость, в конце концов - труд и труд нелегкий. Ведь притчевые произведения Кафки детективны, но читателю в них предоставляется возможность не возможность разгадывания, как это предполагает автор-детективщик, виновника преступления, а - открытия для себя истинной картины кажущегося, снятия с действительности покровов мнимого, пусть и привычного, облачения.

Привычность окружающего мира еще не означает его действительности. Декларация - это еще не откровение. Чувство - далеко не константно. И Франц Кафка, пусть не всегда так жестоко, как это делается иногда в дзен-буддизме. Сбивает нас с привычкой точки зрения, выбивает из-под наших ног подпорок стереотипов. Мощную волну цунами посылает его герой, а эта волна не колышет, а вздымает океан под нашим утлым суденышком, вознося нас к Божественному пространству или бросая в пучину мрачного откровения и отчаяния.

-такая долгая артподготовка,-скажет читатель,-а когда же начнется атака, когда с примкнутыми штыками надвинутся на нас строки текста?

Изволь, читатель.

Но, как истинный полководец, Кафка сначала вводит нас в заблуждение.

"Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, а потому и всякогно напряжения К. почувствовал удовольствие: приятно было смотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкого спокойствия, робкой настойчивости". И ведь это высказывание автор относит не к Фриде или Амалии, в которых, якобы, угадываются черты Милены. Нет, это говорится об Ольге, и "робкая настойчивость" голубых голаз - это тоже из восприятия кафкой облика Милены. И отсутствие ревности - это тоже угадывается из писем к ней автора. И беседа с Ольгой К. в главе - эта беседа могла происходить, как мы поймем далее - только с Миленой, а не с другими женщинами его жизни.

Беседа идет о Барнабасе, Кламме и графских канцеляриях. Канцелярий - множество, и все они ограждены барьерами, лишь некоторые из которых удается миновать Барнабасу. Сами комнаты разделены - от стенки к стенке - конторками на две неравные части: в меньшей, толкая друг друга, мечутся от книги к книге, размещенных на столешнице, чиновник, тогда как в большей толпятся посетители, зрители, слуги и сидят писцы. На чиновниках по существу нет никакой формы - обычные прекрасные костюмы, хотя о форме, как таковой, упоминается постоянно. Чиновники все время шепотом что-то диктуют, а писари, то и дело вскакивания для улавливания произносимого, записывают за ними. Или, порывшись в груде старых писем под столом, вручают какое-нибудь из них посыльному, вроде Барнабаса, - одно из них и получил К. (другое доставлено Амалией из Замка).

Вся эта картина в пересказе слов Барнабаса Ольгой - весьма занимает К., но в этой главе речь идет по большей части о восприятии её Барнабасом. "Служит ли он в самом деле в Замке? - спрашиваем мы себя; да, конечно, он бывает в канцеляриях, но являются ли эти канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежат Замку, те ли это канцелярии, куда разрешено входить Барнабасу?" а еще больше Барнабаса тревожат сомнения в том, что чиновник, которого называют Кламмом, действительно и есть Кламма. "…из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверное, оно соответствует действительности. Но только в основном. Это представление непрерывно меняется, наверное, даже больше, чем меняется внешность Кламма". - "Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды, вот только платье его все, к счастью, описывают одинаково - он всегда носит один и тот же долгополый сюртук". - "И только он, в явном смущении, начнет перечислять особые приметы того чиновника в Замке, но, кажется, будто он их скорее выдумывает, чем описывает, да, кроме того, все это такие мелочи…" - "Да, он говорит с Кламмом, но Кламм ли это? Может быть, это кто-то похожий на Кламма? Если уж до того дошло, это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и и старается еще больше походить на него, напуская, напуская на себя важный вид, , подражая сонному, задумчивому виду Кламма. Этой черте характера подражать дегче всего, тут его манеру копируют;" - "иногда Барнабас - при хорошем, конечно, настроении - говорит как-то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма, и если бы он сидел в своем кабинете, и на двери стояло бы его имя, он бы вовсе не сомневался". (пер. Райт-Ковлевой)

Думаю, что из приведенного уже пора начать делать выводы. Речь идет - не иначе! - о литературе, о литературном мире, о его восприятии читающей публикой, и - критикой, и - даже некоторой части писателей. Проблема истинности и мнимости - вот что мучит Барнабаса, вот что обязано мучить или, во всяком случае. интересовать каждого читателя. Внимательность к окололитературным нравам, а не сущности литературы - вот что смущает автора, и даже удивляет его - иначе зачем бы ему столь изобретательно по-своему фиксировать как бы формальную сторону литературного процесса. Сарказм ли это ли, сатира ли - да нет! Франц Кафка рисует мир Литературы - со всеми его забавными и трогательными деталями. Вот он - Параллельный Мир, о коем столь много толкуют всуе последнее время! Не поэтическая боговдохновенность, а суровая проза литературной жизни соединяет Замок и Деревню. И то, что Замок - издалека - (при всей к нему устремленности) - выглядит скопищем жалких строений, лепящихся друг к другу. И то, что К. все еще не удается к нему приблизиться, возможно, должно заставить нас делать выводы (или во всяком случае к ним устремиться) о том, не пристроена ли наша Деревня к жалкому Замку "вящей" литературы.

Не так все просто и с посыльным Барнабасом. "Но что это за должность посыльного, если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Барнабас с утра заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день, вероятно, будет потерян. И все надежды, наверно, напрасны. К чему все это? А тут накапливается сапожная работа…" (пер. Райт-Ковлевой)

Нечто вроде этого, вероятно, приходилось слышать Францу Кафке от домашних. Писатель, словно Зевс, рождает из головы еще одну свою ипостась, чтобы обратиться к ней: "Ты, конечно, считаешь, что требуешь от меня немногое, ты к нам пришел со своими сложившимися представлениями о службе посыльного и по ним ставишь свои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльного, они никак не вяжутся с твоими, даже если бы Барнабас целиком жертвовал собой для службы, а он, к сожалению, иногда готов и на это".

О жертвах Франц Кафка знал многое. Особенно - о жертвах писателя, не чающего других радостей и огорчений, кроме творческих.