1. МАКС БРОД:Примечания к "Замку" Кафки

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Сага третья

1. МАКС БРОД:Примечания к "Замку" Кафки
"Обольщение в деревне" - название фрагмента из недавно опубликованных на немецком языке дневников Кафки (в издательстве С.Фишер) и в качестве раннего, первоначального этюда 1914 года, тогда как роман "Замок" начат никак не ранее 1917 года - соотносится с основным произведением Кафки о трагедии человека, пожелавшего жить среди людей в деревне, но не укоренившегося на чужбине и не сумевшего найти свой путь к "ЗАМКУ", высившемуся над деревней. Что настроение почти безнадежного одиночества, возникновение рокового недоверия и недоразумений со стороны обитателей деревни - все это просвечивает уже в первоначальном этюде, показывают уже первые предложения, когда местный житель, обращаясь к своей жене, говорит: "Я уже иду, подожди хотя бы минутку. Я хочу еще посмотреть, что этот человек здесь делает. Он - чужак, он шатается здесь совершенно напрасно. Только взгляни". На что герой (фрагмента) отвечает: "Я ищу здесь гостиницу, ничего больше. Ваш муж не прав, высказываясь обо мне в подобном тоне и представляя обо мне вам, по-видимому, ложное мнение". Немного погодя женщина тихо отпускает реплику, очень схожую по форме: "Он говорит слишком много". В большей критике чужака, чем обозвать его нежелательным, пронырой, необходимости и не было.

Новое прочтение этого проникновенного, даже наркотически воздействующего фрагмента позволяет мне думать о еще более ранней стадии планирования "Замка", о связи основной концепции Кафки с произведением чешской писательницы Божены Нмцовой, на которую мой литературный опыт никогда еще не указывал.

"Бабушка", весьма идиллический роман о сердечной простоте, в пражской немецкой гимназии употреблялся в качестве основного при переводе с чешского языка. Таким образом Франц Кафка познакомился с чудесно-доверительным и при этом чистосердечном, нравственно устремленном повествовании о деревушке у подножья Гигантских гор; я также, годом позже, прочитал его с восхищением. (Впрочем, книга вышла в нескольких немецких переводах, доступных Кафке (среди них - в Reklam Bibliothek) - странно, что в то же время, когда на чешском языке описывается крестьянская жизнь высоконравственной женщины в северо-восточной Богемии, другой немецкий писатель, один из самых значительных, Адальберт Штифтер, в автобиографической новеллист равным образом взялся изображать в точно таком же полном жизни многокрасочном описании и одухотворить образцовым смирением крестьян юго-западной Богемии, богемских лесов, с их добрыми старыми обычаями, исконно-народными традициями и религиозностью. Предположительно, Штифтер и Немцова никогда не знали друг о друге, хотя были современниками и в своем воспевании лесного уединения близки друг к другу духовно. Немцова всей своей писательской и фольклорной устремленностью боролась на стороне чешского национального возрождения, - что, впрочем, не помешало ей свою "бабушку" Мотту из Гуцкова охарактеризовать по-немецки возвышенно: "рыцарь духа". К её мужу, как и к её друзьям, тогдашние австрийские власти,, против которых Штифтер лишь назидательно протестовал, относилась грубо, как политически подозрительно. Несмотря на все различия, общее между двумя писателями несомненно: поиски правдивого, налаженного, духовно-направленного бытия.

Просто-таки необычайно любил Кафка корреспонденции пылкой, красивой женщины, внезапное появление которой из провинции однажды вызвало сенсацию среди различных поколений нашего времени в пражском обществе чешских патриотов и ревнителей чешского языка. ее несчастливый брак, её чувственная пылкая любовь к близким по убеждениям, друзьям, её нежная забота о своих детях, её взлеты и падения, эта её, в противоположность скорее старомодной манере письма, бурно захлестывающая жизнь, её ранний закат - все это были обстоятельства, всколыхнули в Кафке пылкое понимание и сочувствие. Часто читал он мне из этих писем, которые (насколько мне известно) до сих пор не переведены, несмотря на то, что принадлежат к значительным свидетельствам мятущейся души. — более того, теперь мне кажется. что основной замысел романа Кафки "Замок" несет черты, которые, вероятно, исходят из неосознанного воздействия того самого вначале обязательного, а затем увлеченного гимназического изучения романа "Бабушка". Что Кафка был подвержен этому влиянию, он неоднократно удостоверял в своих дневниках, часто с преувеличенной добросовестностью, даже с оттенком трогательного сознания своей вины. известна связь, которую он считал установленной между своим романом а и "Давидом Копперфилдом" Диккенса. По моим впечатлениям, он шел гораздо дальше, словно играючи, в подчеркивании этой зависимости. Еще менее определенно, хотя следы несомненны, в дальнейшем указано влияние на концепцию "Замка" старой классической повести, что, кажется, не замечено им самим. Тем не менее он неоднократно упоминал писательницу в письмах к Милене.

В "Бабушке" Немцовой люди живут в своей деревне и не имеют непосредственного доступа к владелице Замка. В Замке говорят по-немецки, в деревне - по-чешски. Одно это вызывает отчуждение. Так получилось, что княгиня лишь время от времени живет в замке: большей частью она - в дальних путешествиях в Вену, в Италию. Эпизод, в котором бабушка рассказывает о своей юности, - самое замечательное место в книге, там повествуется о прямо-таки волшебном внезапном появлении доброго кайзера Иосифа 11 среди озадаченных деревенских жителей. Словно звезда дальних миров пролетел он мимо. Княгиня, владелица деревни, - тоже вполне благосклонный, правящий со знанием дела человек. Так сказать, соратница Иосифа 11; но между ней и крестьянами (здесь совершенно явная аналогия с "Замком" Кафки) толпится подозрительная шайка камердинеров, замковых служителей. Эгоистичных, чванных бюрократов-мошенников. Сама того не желая, княгиня разъединена с народом, - оставаясь недоступной, не информированной. Именно лишь главная фигура книги, бабушка, прорвала изоляцию, проникла к княгине и в конце концов добилась возвращения ей её прав, - нечто вроде того, что все время ищет, но, правда, так и не находит герой кафковского "Замка". Поскольку роман Немцовой принадлежит поколению, которое с большей убежденностью имело право основываться на вере в "доброго человека" и в его будущность, чем это позволяет наш кризисный век.

Но в изображении челяди, толпящейся между владелицей Замка и крестьянами, обнаруживается соответствие между старым и новым произведениями, ошеломляющее подробностями. Центром деревенского общественного мнения у Неицовой, как и у Кафки, является трактирщица. Покой нарушен молодым итальянским подхалимом из дворни. , упорно преследующем Христель, прекрасную дочь трактирщицы, сделавшем ей точно такое же безнравственное предложение, как в романе Кафки -девушке Амалии тот служитель Замка, который, на удивление, также носит итальянскую фамилию (единственную в романе) Сортини. О странно-противоречивом эпизоде с Сортини в кафковском "Замке" написано много; по-видимому, несколько прояснится, если для сравнения приведем в виде несложного примера историю из "Бабушки". У Немцовой юная девушка также подверглась откровенным притязаниям служителя Замка, но при этом ей так же было не по себе; она по праву опасалась происходящего из столкновения риска, влияния и мести могущественного человека. К примеру, когда она рассказывает бабушке о происшествии, в этом особенно много сродственной сходности с повествованием Кафки. я процитирую несколько фраз, сказанных Христель: "Только подумайте, итальянец-мошенник приходит к нам каждый день пить пиво, в этом нет ничего плохого, ведь трактир для всякого. Но вместо того чтобы, как полагается порядочному человеку, сидеть за столом, он пристает ко мне. Куда я ни повернусь, он преследует меня по пятам. Мой отец корчит кислую мину, но вы его знаете, он - человек добрый, не обидит и цыпленка и не способен дать отпор посетителю, особенно - из Замка".

Мне кажется, что здесь недвусмысленно. Достаточно ясно зазвучала мелодия "Замка" Кафки. так и в дальнейшем еще частенько следует покаяние Христель в том, что она, собственно говоря, сделала от чистого сердца, — или дать лапидарное описания хода событий в Замке, рассказывая, как стараются одолеть служителей наверху: "Это наша единственная надежда. Если найти с ними общий язык, может быть, помощь ими будет оказана; но уже частенько происходило, что они допрашивают и не помогают; потом они кратко заявляют, что это невозможно, чем и приходится удовлетворяться". — здесь, вероятно, читатель заметит, что привычному реализму Немцовой также не совсем чуждо нечто таинственное. Которое столь ужасающе разворачивается у Кафки. Конечно, у Кафки имелось побуждение, которое, как я полагаю, возникнув из юношеских штудий, переработано совершенно самостоятельно, и которое, пусть даже и невелико различие в том, что владелицу Замка у Немцовой видят редко, а владелец Замка у Кафки вообще не виден, впрочем, не должно показаться преуменьшенным благодаря моим замечаниям".

2. "РЕВЕРАНС" В СТОРОНУ Макса Брода

Я надеюсь, что из высказанного Максом Бродом читатель получил некоторое представление об истоках, проблематике и отдельных сюжетных ходах романа "Замок".

Это - мнение друга Франца Кафки и его спутника по литературным дорогам ХХ века. В своей Биографии Франца Кафки" Макс Брод упорно проводит линию своего с другом единения на этих дорогах и духовной близости. Всего одну размолвку упоминает он при этом - когда слишком настойчиво попытался приобщить друга к сионистскому движению. Упомянуто об этом достаточно глухо и невразумительно, тогда как "религиозному становлению" Кафки в "Биографии" посвящена специальная глава. Эта же линия проводится им в издательском послесловии к роману "Замок". Убедительны ли его тезисы, читатель волен судить сам, а у меня, например, создалось впечатление, что читал я не "Франц Кафка. Биография" Макса Брода, а "Франц Кафка. Евангелие от Макса Брода".

Сие - ни в коем случае не издевка и даже не ирония. Потому что здесь - гораздо серьезнее: "Евангелие" это написано скорее не сердцем, а умом. И проступает в его тексте даже еще более "кощунственная" мысль: "Евангелие" это писалось Христом о своём ученике, а не наоборот, канонически. Весь текст "Биографии" пронизан флюидами, которые как бы сигнализируют читателю: в этой книге Я воскрес и пишу о своём дорогом, любимом, незабвенном ученике. С биографиями это случается часто, но в данном случае мы должны, быть может, не забывать и уязвленного самолюбия автора, отчетливо понимающего, что в анналах литературы ХХ века он может остаться лишь как друг, душеприказчик. Издатель и биограф гениального писателя.

Для Макса Брода существование Бога - факт, более непреложный, чем существование закона всемирного тяготения. Отталкиваясь от этого факта, а то и козыряя им в подходящие и неподходящие моменты, он приплюсовывает к этому Франца Кафку так, что даже у читателя-атеиста возникает подозрение: а не упустил ли я, чего доброго, Вседержителя, упоминаемого постоянно Максом Бродом, как доброго знакомого?

Это напоминает тот самый случай, когда Франца Кафку отыскивают не там, где он находится, - в его произведениях, а там, где светлее, - под Божественным фонарем.

И еще одно. В перипетиях жизни и деятельности героя романа "Замок" Макс Брод усматривает судьбу несчастного и гонимого по планете еврейского народа. Одержимость сионистской идеей вполне могла подвигнуть издателя романа "Замок" на подобную его трактовку, но в таком случае он оставляет за каждым читателем право на присовокупление этого замечательного и загадочного романа к читательской идее фикс любого пошиба и масштаба с соответствующими выводами и нравоучениями. Собственно, так оно и происходит обычно в обычном, среднего уровня, читательском мозгу, а Франц Кафка представляет нам под именем К. в романе заурядного героя - правда, с незаурядной задачей, но таковы все на земле люди (или почти все) и нет предела как невежеству, так и возможности искоренения этого невежества.

Но этот корабль не взять на абордаж. Может быть, даже, следуя примеру Кафки. читателю приходится - мысленно - участвовать в строительстве его, оснащении и неспешном плавании по морю житейскому. Возможно, читатель даже придет к выводу о Божественном руководительстве этого корабля, но пусть это произойдет без деревянной указки идеи Макса Брода.

Дело в том, что в качестве доказательства в большинстве своих рассуждений Макс Брод выдвигает не какую-нибудь конкретику, а достаточно далекие от сути цитаты из дневников или произведений друга, а в случае с романом "Замок" и вообще только и опирается на Кьеркегора и Иова многострадального, что при его, якобы, духовной близости и дружеских отношениях с писателем, по меньшей мере, странно. Словно в Лету канули сотни часов дружеских бесед, словно сами события жизни Франца Кафки не оставили следа в его произведениях (за исключением истории его отношений с Миленой Есенка-Поллак — тут Макс Брод, пожалуй, не поскупился).

Правда, Макс Брод мог бы ответить на наш недоуменный вопрос, что он делал то, что счел нужным делать, но он не мог не понимать и того, что если уж читатель получает произведения Кафки не из первых рук - рук творца, а из рук вторых - публикатора, он вправе требовать более веских доказательств своей версии представления нам писателя представив нам свой апокриф по поводу "апокрифического" романа "Замок", биограф оказал довольно сомнительную услугу своему другу, отделив его от читателя выгородкой своего, позаимствованного не из романа мнения. Конечно, преподнесенный нам на блюдечке с религиозной каемочкой роман ограничивает скорее не авторское, а читательское воображение, но и это - достаточно высокая цена при восприятии произведения Франца Кафки.

Не утешает даже то, что на русском языке "Франц Кафка, Биография" Макса Брода издана в 2003 году тиражом всего 7 тысяч экземпляров; так и тянет процитировать вслед за биографом писателя столь полюбившиеся ему слова друга: "Раз уж колокол по ошибке прозвучал - этого уже никогда не исправить".

3. ПЕЧАЛЬНЫЙ ПАНЕГИРИК

Что же может написать чиновник, ежедневно прошаркивающий подошвы на каменных плитах улиц большого города и ступенях огромного учреждения, занимающегося страхованием от несчастных случаев, в коридорах которого ожидают решения своего дела несчастные, попавшие под шестерни не только какого-нибудь технического механизма, но и механизма бюрократического. Может быть, еще более безжалостного? Правильно, такой чиновник вполне способен написать роман "Процесс", если имя его -Франц Кафка.

Ну, а если этот чиновник окажется вырванным из привычной обстановки и вынужден будет проводить дни и ночи в сельской местности, например, в Цюрау у своей сестры Оттлы, взявшей на себя управление небольшим имением своего родственника, или на курорте по болезни, например, - в Татрах, в созерцании неспешной жизни обывателей или таких же, как он. Болезных, и — снежной замяти, снежного безмолвия, снежного безбрежья, пытая себя мыслями об отношениях своих и к себе, об устремленности к жизни и предстоящей кончине, быть может, даже выискивающего Бога в чистом небесном просторе или в своей не утолившей надежды душе.

Франц Кафка пишет роман "Замок" - самое загадочное, самое таинственное своё произведение, при абсолютной простоте сюжетной канвы и жизненных реалий. Этот роман - даже незаконченный - самое крупное произведение писателя, к тому же побуждающее именно к неспешному чтению, к свободному размышлению над ним. Это - роман зимний, при чтении его желателен зимний вечер за окном может быть, если повезет, - метель и неясные, но что-то сердито вещающие клики ветра. Еще лучше - войти в этот роман, как его герой К., - с мороза, после долгого пути, с отмытым снежной белизной взором, гудом в усталых икрах и облегченным вздохом в тепле и уюте дома. Роман требует контраста, он ничего не скажет просто любопытствующим и благополучным людям, да им, пожалуй, лень будет пробиваться сквозь снежные заносы и мысли романа.

Наверное. Желательно взять в руки огромный фолиант - вроде семейной Библии или изданного в 1993 году в Германии (подаренного мне германским посольством в Москве) - с изобретательной суперобложкой, с пространными полями и странной сумятицей иллюстраций.

"Замок" - сказка для взрослых и требует детского, почти невинного трепета и ожидания. Это - чтение перед сном романа-сна, потому что только во сне столь реально реальные события перемешиваются с запредельным и не угаданным, и, так же как при пробуждении сны, он требует своего разрешения, и тревожит, и пробивается сквозь дневные события. Иногда создается впечатление, что роман читает нас самих – вот почему мы испытываем при этом даже чувство некоей неловкости, неуверенности, не равновесия. Мы всегда опасаемся стать объектом исследования (но не внимания!), поскольку ожидаем от своего подсознательного отнюдь не Божественного откровения, скорее - нападок нашего не уравновешенного (сном или временем) прошлого, наших так и не исправленных ошибок и неутоленных обид. Нам всегда есть что скрывать, в первую очередь - от себя самих. Наше сердце - почти всегда в осаде, и потому болит, и в конце концов даже казнит нас смертью. О такая смерть не дарует чаще всего даже раскаяния. Мы грешим НЕПОПРАВИМОСТЬЮ наших деяний, искажающую Божественную картину мира.

Франца Кафку, как никакого другого писателя ХХ века, заботило наше – подобно снам - искажение картины мира; во всех своих произведениях он говорит читателю: "А вот так ты еще не пробовал стукнуть молотом своей жизни по Божественной тверди? Или - вот так еще!

Каждый из нас - начинающий художник в мастерской Бога. Мы старательно, но всегда с ошибками пытаемся нарисовать единственный в жизни рисунок - жизни же. Можно подумать, что этот сеанс будет продлен, во всяком случае надежда на это не оставляет нас, и религия способствует этому заблуждению, - вот почему мы позволяем себе ошибки, заблуждения и даже - преступления. МЫ СПЕШИМ ИХ СОВЕРШИТЬ, как будто только за их частоколом и обретается настоящее, чистое, Божественное. Да даже если это и так - значит, мы просто перефразируем обычную свою поговорку: дорога в рай устлана злыми намерениями.

"Здоровый цинизм", "превентивная мера", "сквозь тернии - к звездам" — в арсенале человечества сколь угодно этого обоюдоострого оружия, которым оно ранит не кого иного, как себя же. Юмор нашего "здорового юмора" заключается лишь в том, что он, как аспирин, скрашивает лишь минуты нашей жизни, обезболивает не перестающее нарастать житейское страдание и, если уж быть более точным, действует наподобие рюмки спиртного, требуя за собой следующей. Иной раз это - "натужный юмор", иногда - юмор отчаяния, как говорится - "юмор висельника", иногда тонкий, буквально - на волоске, английский юмор, но мы всегда забываем, что он - СИМПТОМ НЕБЛАГОПОЛУЧИЯ человечества, способ компенсации неудачи или несчастья!

Франц Кафка прекрасно понимал это, вот почему его грустная усмешка всегда сопутствовала СТРАШНОЙ СИТУАЦИИ изображаемого. Он словно предупреждал читателя: "Не обольщайся! Мы уже одной ногой - в могиле, так что давай не будем тратить энергии на зубоскальство!" "Бедный Йорик!" - обращается к читателю Франц Кафка. "Плотником мало - каждый сам себе готовит Распятие",-соглашается Франц Кафка. Он, насколько это возможно (в романе "Замок" - особенно) пытается говорить с читателем на доступном тому языке — языке жизни. Он имел на это право, ибо жить ему оставалось - всего ничего. И смерть уже диктовала свои непреложные предложения.

Франц Кафка остался недвижным перед завершением романа, как пред вратами Закона, но в то время как поселянин из его притчи остался перед первыми вратами, сам он остановился перед последними, вратами Истины, так и не дарованной никому из человеческого племени. Замок в романе оказался неприступным., и писатель погиб на подступах к нему - Дон Кихотом, но никогда не отвлекавшимся на борьбу с ветряными мельницами.

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко