1. Слово Максу Броду
Если в саше о романе "Процесс" последнее слово мы предоставили Максу Броду, то теперь, начиная разговор о романе "Замок" дадим ему, справедливости ради, первое слово. Итак, слово - другу и душеприказчику Франца Кафки.



Этой ситуацией серьёзного, возможно, решающего поражения героя, оставленный нам роман Франца Кафки еще не завершается, а продолжает разворачиваться дальше.

Прежде всего тут же следует новое поражение. Впервые с К. дружески беседует секретарь из Замка - правда, и это дружелюбие вызывает ощущение некоторого сомнения, но, тем не менее, впервые случилось так, что власти из Замка проявили добрую волю, даже готовы объясниться по поводу дела, в котором они, правда (в том-то и закавыка), не в состоянии вмешаться и помочь К. но К. слишком утомлен, слишком он сонный, чтобы хотя бы в общих чертах проверить это предположение. В решающее мгновение тело перестало ему повиноваться. Следует сцена, в течение которой К. уклоняется всё дальше от своей цели. - Все эти эпизоды построены весьма приблизительно - как бы в виде этюдов. Так как они уже не нашли своего завершения, я поместил их в дополнение к тексту (аналогично незавершенным главам романа "Процесс").

Заключительной главы Кафка не написал. Тем не менее, однажды на мой вопрос, как должен закончиться роман, кое-что он рассказал. Так называемый землемер получит по крайней мере частичное удовлетворение. Он не прекратит своей борьбы, а умрет, обессилев. Вокруг его смертного ложа соберется община. И вниз из Замка тут же доставят решение о том, что, правда, притязания К. на право проживания в деревне не удовлетворены, но что, принимая во внимание некоторые побочные обстоятельства, ему позволено в ней жить и работать.

Этим (правда, весьма остраненно и иронически словно бы сведенным до минимума) оттенком гётевского "Лишь тот достоин избавленья, чей каждый день стремленью подчинен", следовательно, должно закончиться это произведение, словно бы поэтический афоризм мог бы принадлежать и самому Кафке. Правда, вывод его умышленно информативен, да и в скудном словесном одеянии и по существу интерпретирован так, что этот вывод вызывает не тоску главной цели и крайнего познания человечества, а потребность самых примитивных жизненных условий - тоску по домашнему очагу и профессиональным обязанностям, тоску по обществу. На первый взгляд это различие кажется большим, но оно заметно уменьшается, когда почувствуешь, что эти примитивные цели приобретают для Кафки религиозное значение, короче говоря - смысл праведной жизни, правильного Пути (Дао).

При издании романа "Процесс" я умышленно опустил в своём послесловии какие-либо догадки по поводу содержания произведения. Толкования его и тому подобное. Потом я часто читал в критике самые классически ошибочные толкования; например, что в "Процессе" Кафка взялся за бичевание недостатков юридической системы, - так что я все-таки пожалел о своей сдержанности, но, без сомнения, раскаялся бы еще больше, если бы дал толкование на свой манер и все-таки не избавился бы от неизбежных ошибок со стороны поверхностных или не слишком талантливых читателей.

На этот раз случай распорядился по-другому. "Замку" до состояния готовности было гораздо дальше, чем "Процессу", хотя (совершенно так же, как и "Процессу") ощущение безысходности, которого писатель хотел избежать, несмотря на явно незавершенное состояние романа, внутренне было вполне преодолено. Слишком уж это связано с тайной и абсолютно неповторимой поэтического мастерства Кафки, с тем что для настоящего читателя большого романа, не законченного вплоть до определенного момента, предпосылки к которому даны почти без пробелов, формальное его завершение становится не важным. Тем не менее, в том состоянии, в котором находился "Процесс", завершение его могло оказаться излишним в большей степени, чем в случае с романом "Замок. Коли выстраивается рисунок формального завершения, во вспомогательных штрихах уже нет надобности. Если рисунок не завершен, то вправе требовать дополнительных штрихов и кое-каких других вспомогательных средств, примечаний и тд., чтобы вывести предположительный рисунок дальнейшего хода событий. Собственно говоря, рисунок произведения искусства всегда не терпит вмешательства или хотя бы малейших поправок, подсказок и вспомогательных штрихов.

Дополнительные детали, которые я счел не слишком излишними для романа "Замок" (по сравнению с "Процессом) как раз и исходят из романа "Процесс". Близость обоих произведений очевидна. На это указывает не только сходство имен героев (Йозеф К. в "Процессе" - К. в "Замке"). Здесь упомяну, что роман "Замок" оказался начатым от первого лица, позднее самим писателем начальная глава была исправлена таким образом, что "я" вообще уступило место К. и следующие главы также переработаны на этом основании). Существенно, что героя в "Процессе" преследует невидимое таинственное ведомство, вызывающее в суд; в "Замке" же он добивается точно такой же инстанции. Йозеф К. пускается в бегство, скрываясь, - К. ввязывается в борьбу, нападая сам. Но, несмотря на противоположность ситуаций, общее их ощущение сходно. Что же означает Замок" с его странными событиями, его непостижимой иерархией чиновников, его причудами и коварством, его претензиями(и претензиями вполне обоснованными) на безусловное внимание, на безусловное повиновение? Не исключая специфического толкования, которое может быть абсолютно верным, но ограниченным по сравнению с беспредельностью вселенной, как внутренняя поверхность китайской резьбы по дереву по сравнению с её внешней оболочкой, - этот Замок, к которому К. так и не получил доступа и непостижимым образом ни разу не смог даже по-настоящему приблизиться, есть именно то, что теологи называют "Божьей милостью" - Божественное Провидение, руководство человеческими судьбами (в Деревне), воздействие случайностей, таинственных решений, исполнение их и сопротивление им, не заработанное и не заслуженное, тяготеющее над жизнью всех. Вот так в "Процессе" и в "Замке" как бы предстали обе ипостаси божества (с точки зрения Кабалы) - Божественный суд и Божественная милость.

К. ищет связи с милостью божества, одновременно стараясь укорениться в Деревне у подножия Замка - он сражается за место работы и за проникновение в некую жизненную среду, благодаря выбранной профессии и женитьбе хочет укорениться в Деревне, хочет, как "чужак", следовательно, с отличной ото всех позиций, хочет иначе, чем все остальные, добиться того, чтобы так же как самый дюжинный обыватель, без особых усилий и соображений, попасть в Замок. Решающим для этого моего мнения является то, с какой чуткостью Франц Кафка напомнил мне однажды, который привела племянница Флобера в своей переписке. Он гласит: "Не сожалел ли в последние годы он (Флобер), что не избрал жизненной стези обывателя? Я почти могу в это уверовать, тогда думаю о трогательных словах, сорвавшихся как-то с его губ, кода мы возвращались домой по берегу Сены; мы навещали моих приятельниц, а они разыскивали где-то в толпе своих хорошеньких детишек. "Они правы ("Они в своём праве",), - сказал он, имея в виду тем самым добрый почтенный семейный очаг".

Как и в "Процессе", К. держится за женщин, которые должны указать ему правильный путь и верные жизненные возможности, правда, одновременно со всей их фальшью и половинчатостью, со всей лживостью недопустимых способов, - иначе К. согласился бы на эти жизненные возможности, и именно отсюда проистекает его жизненная сосредоточенность, превращающая его борьбу за жизнь и принадлежность к обществу в борьбу религиозную. В одном из эпизодов романа, где К., правда, переоценивает свои успехи, он сам так определяет цель своей жизни: "У меня уже есть, как ни маловажно всё это, дом, положение и настоящая работа, у меня есть невеста, которая, коли у меня есть профессия. Раздобудет мне работу по специальности, я на ней женюсь и стану полноправным членом общества". У женщин (в романе высказывания героя это подчеркивают) "есть связи в Замке, и в этих связях заключается всё их значение, из чего, правда, проистекло множество заблуждений обоих партнеров - мужчины и женщины, а также множество несправедливых обид, кажущихся и настоящих, с обеих сторон. Одно зачеркнутое место в рукописи гласит (даже то доказывает неповторимость Кафки-писателя, что вычеркнутые места в его рукописи точно так же прекрасны и значительны, как и все остальные, - не требуется большого пророческого дара, чтобы предвидеть, что позднейшие поколения опубликуют когда-нибудь эти вычеркнутые строки. Так, выброшенный автором эпизод, где речь идет о горничной Пепи, гласит: "Ему пришлось сказать себе, что, если он встретит здесь вместо Фриды Пепи и предположит у неё какие-нибудь связи в Замке, то постарается изорвать в клочья в своей душе тайну этих объятий, как пришлось ему это сделать с Фридой".

Вся суть событий, рассматриваемых, правда, враждебным взглядом, ясно обнаруживается во фрагменте (впоследствии вычеркнутом) из протокола деревенского секретаря Момуса. Обратимся к нему после внимательного, пусть весьма одностороннего обзора, и именно в этом плане, всего произведения: "Землемер К. должен сначала добиваться того, чтобы утвердиться в деревне. Это не легко, так как никто не нуждается в его услугах; никто, кроме владельца трактира "У моста", который, захваченный врасплох, все-таки приютил его, никто, кроме нескольких господ чиновников с их шутками, не побеспокоился о нем. Так с кажущейся бессмысленностью бродит он по округе и не был занят ничем иным, как нарушением деревенского покоя. В действительности же он был очень занят, он подкарауливал удачного для себя случая и скоро на него натолкнулся. Фрида, юная официантка господского постоялого двора, поверила его обещаниям и позволила ему себя соблазнить.

Доказать вину землемера К. нелегко. То есть: можно только пойти по его следу, когда совершенно проникаешься, как это ни мучительно, ходом его мыслей. При этом нельзя позволить себе смутиться, если на этом пути заодно доходят до явно невероятных низостей; напротив, если уж заходят так далеко, тогда это, конечно, не блуждание впотьмах, тогда это - сознательная позиция.

Возьмем, например, случай с Фридой. Ясно, что землемер Фруду не любит и женится на ней не по любви; он достаточно хорошо понимает, что она - невзрачная девушка с тираническим характером и к тому очень дурным прошлым; соответственно этому он с ней и обращается и болтается по округе, не заботясь о ней. Такова суть дела. Теперь его можно интерпретировать разными способами; так, например, что К. казался бы очень слабым, или очень глупым, или очень благородным, или просто дрянным человеком. Но тут концы с концами не сходятся. Истина обнаруживается, если только мы старательно пойдем по его следам, которые здесь обнаружили - с самого начала, от прибытия, вплоть до его связи с Фридой. Тогда обнаружится ужасающая истина; нужно, конечно, еще и привыкнуть к тому, чтобы в неё поверить, но ничего другого не остается. Лишь из самых грязных побуждений К. сближается с Фридой и не отстанет от неё, пока имеется какая-нибудь надежда, что расчеты его оправдаются. То есть, он полагает, что ему удалось подцепить на крючок влюбленного в неё господина председателя и тем самым получить во владение залог того, что Фриза может быть выкуплена за самую высокую цену. Вести переговоры с господином председателем об этой цене - теперь его единственное стремление. Так как Фрида для него - ничто, а цена - всё, то в отношении Фриды он был готов на любую уступку, зато относительно цены - настойчив и тверд. Пока что безобидный, если не обращать внимания на омерзительность его предложений и предположений, он, если поймет, как тяжко заблуждался и опозорился, мог стать даже зловредным, ¬- естественно, в пределах своей незначительности".

"Этим лист заканчивается, с краю был еще по-детски нацарапанный рисунок: мужчина держит девушку в своих объятиях, лицо девушки прижато к его груди, но гораздо больший по величине мужчина глядит поверх плеча девушки на бумагу, которую держит в руке и в которую радостно вносит какие-то суммы."

Теперь следует обратиться к явным или предполагаемым К. связям между женщинами и Замком, следовательно - к Божественному Провидению, загадочному и необъяснимому, и прежде всего в эпизоде с Сортини, в котором чиновник (Небесный Пастырь) явно требует от девушки нечто безнравственное и грязное, - эпизоде, так напоминающем "Страх и трепет" Кьеркегора, произведение к тому же очень любимое Кафкой, которое он часто перечитывал и комментировал в своих письмах. Эпизод с Сортини - как бы слепок с книги Кьеркегора; отсюда следует, что Бог требует от Авраама даже преступления, принесения в жертву своего сына, и этот парадокс содействует победоносной констатации того, что категории морали и религиозности не вполне заменяют друг друга.

Несоизмеримость религиозного и житейского поведения - именно к этому подводит центральная мысль романа Кафки. Причем нельзя упускать из виду, что Кьеркегору - христианину, в его позднейших произведениях, всегда удавалось весьма четко перейти от этого конфликта несоизмеримости к отречению от земной юдоли, тогда как герой Франца Кафки упорно, до изнеможения, добивается того, чтобы устроить свою жизнь в соответствии с директивами Замка, хотя прямо-таки нагло и очевидно станет отталкивать все поручения Замка. Хотя его подбивают на пренебрежительные суждения и высказывания о Замке, все же в глубине своей души он сохраняет благоговение, что фактически подтверждает поэтическое дыхание жизни и ироничную атмосферу этого несравненного романа. Все нелепые отзывы и высказывания фактически показывают только дистанцию между человеческим постижением и Божественным Провидением, правда, с узкой перспективой, доступной человеку, причем при этом человек (такой же изгой, как и семья Барнабаса) по видимости преисполнен несомненным правом и тем не менее непостижимым образом постоянно остается бесправным. Эти перекошенно выравненные отношения между человеком и Богом, непреодолимость дистанции между ними рациональным образом не могла быть выражена лучше (и потому кажущаяся причудливой форма романа при ближайшем рассмотрении оказывается единственно возможной), чем с помощью магического юмора описанной ситуации, так что небесное, измеренное человеческим разумом, выглядит как почти что нечто благородное и достойное любви, словно этим нечто и господин Клемм (Ананке?) наделен самой богатой меркой, но вскоре язвительно критикуется, критически умно и критически глупо, так что поднебесность Замка преподносится при случае даже весьма пренебрежительно (регистратура) или в жалком виде запущенной и капризной, бессмысленно-кобольдоподобной (помощники), или мещански, но преподносится всегда с непроницаемым видом. Нюансы, которые находит Кафка для изображения "небесного", не монотонно-пафосны, как звуки органа, а отличаются практически бесконечными и самыми тонкими оттенками как в трагическом, так и в трагикомическом аспектах. И точно так же богато-своеобразны его выразительные способы контрастирования небесного Провидения и земных неудач.

"Когда творят - это всегда фальшиво", - выражение это изменено не настолько законченно, насколько убедительны тщетные попытки К. наладить подлинные -отношения с Деревней и Замком. Когда снова и снова внезапно появляется помощь оттуда, откуда её меньше всего ожидаешь, и как - напротив - случается с планами, разрабатываемыми честно и с самыми лучшими намерениями; например, плачевно закончилось прикладывание к бутылке с коньяком; как самый малый соблазн ведет к гибели (ср. в "Сельском враче": "Раз уж последовал ошибочный звон ночного колокола - ни к чему хорошему это никогда не приведёт"; и как человек беспомощно прислушивается к миру, не дающему ответа или разражающемуся многочисленными ответами на его извечный вопрос о добре и зле; как незыблемо хранится в глубине его души надежда на единственно правильный путь, "который мне определен и для которого я предназначен" (ср. "Пред вратами Закона") - из-за всех этих зигзагов оценок и догадок, всех препятствий, неясностей, дон-кихотств, затруднений или просто несообразностей человеческого бытия и благодаря нашей путанице еле брезжущих догадок о требованиях высших небесных сфер роман Кафки "Замок" кажется мне отлитым в форму с прямо-таки бесподобной выразительностью, абстрактной и одновременно понятной почти любому (обе неразличимо переливаются одна в другую). То, что поразительные подробности многих мест романа, по-видимому, прежде всего относятся к сущности этого совершенства, не поймет только тот, кто никогда еще не пытался составить себе мнение о событиях чьей-нибудь жизни (например, Наполеона) и создания на их примере жизненного пути (принадлежащее любому принадлежит всему человечеству). Изо всех серьёзно воспринимаемых жизненных установок особое значение имеет то, что Ольга сказала о письмах Барнабаса: "Размышления, к которым они дают повод, бесконечны". Или, как это говорится в одном (вычеркнутом) месте романа: "Наберись терпения смотреть на вещи безотрывно, пусть не широко раскрытыми глазами, и разглядишь многое; но расслабься только единожды и закрой глаза - всё тотчас исчезнет в темноте".

Когда некто, обладающий силой и выдающимися способностями, с особенной энергией и побуждаемый любовью необычайной глубины (часто преисполненной горечью и тем не менее столь нежной), зорко вглядывается в мир, им оказывается Кафка и, выражаясь его сдержанным языком, "увидит многое"; многое, что прежде оставалось без внимания.

При издании этого ранее не опубликованного произведения я опять придерживался основополагающей линии, изложенной мной в послесловии к "Процессу" как в факте издания, так и в способе его осуществления. Само собой разумеется, ничто мной не изменено. Исправлены только очевидные ошибки. Далее: в немногих случаях я внес –разделение на главы. Впрочем, разделение на главы в рукописи осуществлено самим автором, даже обозначение главы, включающей эпизод с Ольгой, сделано им. Сама рукопись заглавия не имела. В разговорах Кафка постоянно называл роман "Замком".

По вышеизложенной причине последние страницы рукописи я переместил ближе к началу текста - в обрамлении страниц сцен между К. и Хансом и эпизодом Гиза - Шварцер, которые не проясняют будущее и, во всяком случае, приобрели бы достаточно самоценное значение только при дальнейшем развертывании событий.




Это новое издание романа "Замок" осуществлено по тем же принципам, которых придерживались при издании романа "Процесс". Оба опущенных при первом издании отрывка теперь приведены к большей связности с целым; даже ранее исключенная заключительная глава заняла своё место. Вариант начала включен в приложение вместе с рядом вычеркнутых писателем мест. Такие дополнения составили несколько больших абзацев; Кафка сам их использовал в свое время - в измененном состоянии. Эти, обозначенные нами, как "Фрагменты", отрывки, заключающие приложение, - парафраз эпизодов, присутствующих в основном тексте, они помещены здесь в связи со значительными отклонениями от основного текста. Эти отрывки обнаружены в шестой тетради рукописи "Замка".

Упомяну еще, что начальные строки первого послесловия ссылались, само собой разумеется, на заключительную часть первого издания.

Письмо Момуса только упоминается, в законченном виде оно находится в послесловии к первому изданию.




Особую благодарность за помощь в определении текста второго издания приношу Герману Политцеру, который сотрудничал со мной также при издании первого-третьего томов.

В рукописи повествование продолжалось еще на нескольких страницах, которые не включены в текст второго издания романа.

Эти заключительные строки романа, внезапно обрывавшиеся в середине страницы (в тетради имеется еще несколько пустых листов), звучат следующим образом:

"Герстакр, раздраженно взмахнув рукой, словно желая издалека заставить замолчать мешающую ему хозяйку, призвал К. пойти с ним. В подробные объяснения он вначале не желал вдаваться. Он едва обратил внимание на К., возразившего, что сейчас ему нужно идти в школу. Только когда К. воспротивился попытке Герстакера потащить его с собой, тот сказал ему, что К. не пожалеет, что у него . будет иметь всё, что ему нужно, и может отказаться от места школьного служителя, что наконец-то, после целого дня ожидания, он может идти - ведь мать ничего не знает о том, где он. Медля согласиться, К. осведомился, за что же тот собирается дать ему пропитание и жильё. Герстакр ответил скороговоркой, что использует К. для временной помощи при лошадях, сейчас у него самого много разных дел, так что К. не должен отказываться идти с ним и доставлять ему ненужные хлопоты. Если он хочет оплаты, будут ему давать и её. Но тут К. встал, как вкопанный, несмотря на все понукания. Ведь в лошадях он совершенно не разбирается. "В этом нет необходимости нетерпеливо сказал Герстакр и от огорчения сложил руки, побуждая К. идти с ним.

-Я знаю, почему ты хочешь взять меня с собой,-наконец сказал К.

Герстакеру было безразлично, что там К. знает.

-Потому что ты думаешь, что я могу добиться кое-чего для тебя у Эрлангера.

-Верно,-сказал Герстакер,-чего же еще мне от тебя желать.

К. засмеялся, повис на руке Герстакера и позволил тому вести себя сквозь мрак.

Внутренности хижины Герстакера тускло освещали только огонь очага да огарок свечки, при свете которого кто-то, согнувшись в нише между низко выступавшими стропилами кровли, читал книгу. Это была мать Герстакера. Она протянула К. дрожащую руку и попросила его сесть рядом; говорила она с большим трудом и трудно было её понять, но то, что она сказала (конец рукописи).

В приведенном вычеркнутом отрывке, размером более страницы, обнаружен нижеследующий вариант состоявшегося диалога. Я привожу его, так как в миролюбивых словах матери, хотя сначала герой романа упорно отгораживается от неё молчанием, в первый раз, вероятно, можно найти мало-мальски позитивную развязку заключительной главы, которую я привел в первом издании на основании устного замечания Кафки. В самом деле - предложение "нельзя позволить этому человеку опуститься" имеет странное и трогательное родство с фантастической надеждой на спасение в конце романа "Процесс": "Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствует ли он? Или пытается помочь? Одинок ли он? Или за ним стояли все?"

Упомянутый вариант разговора с Герстакером таков:

Теперь Герстакер наконец-то счел, что пришло его время. Несмотря на то, что он все время пытался найти в лице К. слушателя, начал он (по-другому он, по-видимому, не мог) довольно грубо.

-У тебя есть должность?-спросил он.

-Да,-сказал К.,-очень хорошая.

-Где же?

-В школе.

-Так ведь ты землемер?

-Да, Нынешняя должность - просто временная, я останусь там только до тех пор, пока не получу назначение на место землемера. Понятно?

-Да. И долго это еще продолжится?

-Нет, нет, это может произойти в любую минуту, я говорил об этом вчера с Эрлангером.

-Эрлангером?

-Да, ты же знаешь об этом. Не надоедай мне. Иди, оставь меня.

-Ну да, ты говорил с Эрлангером, я думал, что это тайна.

-с кем попало я делиться своими тайна ми не стану. Это ведь ты как раз грубо окликнул меня, когда я застрял в снегу перед твоей дверью.

-Но потом я тебя отвез в трактир "У моста".

-Это верно, и я тебе не заплатил за проезд. Сколько ты хочешь?

-У тебя что - лишние деньги? Тебе в школе хорошо платят?

-Достаточно.

-Мне известно место, где тебе станут платить больше.

-У тебя при лошадях? Благодарю.

-Кто тебе это сказал?

-Так ведь ты поджидал меня со вчерашнего вечера, чтобы увести.

-Тут ты очень заблуждаешься.

-Тем лучше, если я заблуждаюсь.

-Только теперь, когда я вижу тебя в бедственном положении, тебя, землемера, образованного человека - в грязной изорванной одежде, без шубы, дошедшего до того, что сердцу больно, стакнувшегося в маленькой проказницей Пепи, которая, по-видимому, тебя поддержала, только теперь я понял, что однажды сказала моя мать: "Нельзя позволить этому человеку опуститься".

-Слова хорошие. Именно поэтому я и не пойду к тебе.

Из другого вычеркнутого отрывка приведу еще следующий характерный пассаж.

-У тебя поразительный кругозор,-сказала Ольга,-ты много раз подсказывал мне то одно, то другое слово, - видимо, потому что явился из чужих краёв. Ведь мы, с нашими жалкими знаниями и опасениями, вместо того чтобы защищаться. Пугаемся даже из-за треска дров в печи, а когда трепещет один, в свою очередь пугаются и другие, и тогда уже никто не знает истинной причины испуга. В таком состоянии нельзя прийти ни к какому правильному решению. Даже способные всё обдумывать и взвешивать, - а мы, женщины, этого никогда не умели, - теряют такие способности в подобном состоянии. Какое счастье для нас, что ты появился.

Впервые здесь, в Деревне, К. встретил такую безграничную приветливость, но сколь ни лишен он был прежде и насколько ни казалась ему Ольга достойной доверия, он слушал её не особенно внимательно. Он явился сюда не для того, чтобы принести кому-нибудь счастье; он волен помогать и по собственному своему желанию, если уж на то пошло, но никто не должен его приветствовать как вестника счастья; тот, кто это делает, путает ему карты, полагает его способным на поступки, на которые, даже будучи принужден, он никогда бы не мог претендовать; при все желании с его стороны он просто не был на это способен. Тем не менее Ольга поправила свою ошибку, продолжив:

-Правда, подумала я тогда, я могла бы оставить в покое все свои заботы, потому что ты нашел бы объяснение всему и выход из любого положения, ты неожиданно высказываешь нечто из ряда вон выходящее, нечто прискорбно-невероятное.