10. СЛОВО МАКСУ БРОДУ
ИЗДАТЕЛЬСКИЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Своеобразным и серьезным, как и Колмогорова всем явлениям жизни, было отношение Франца Кафка к его собственным произведениям и каждой публикации. Нельзя ни в коем случае недооценивать всей важности идей, которые он выносил на обсуждение при этом и которые поэтому должны также послужить руководящим началом каждой публикации его литературного наследия для хотя бы приблизительных оценок их служит следующее.

Почти все, что опубликовано Кафкой, отобрано у него мною хитростью или умением переубедить его. Этому не противоречит то, что часто и в продолжительные периоды жизни процесс творчества приносил ему ощущение подлинного счастья (правда, он не забывал упомянуть и мелочную "критику"). Кто когда-либо сподобился услышать чтение Кафкой в интимном кругу его собственной прозы - с зажигательной увлекательностью, с ритмикой, живость которой была далека от театральности, - только тот непосредственно ощутил также действительно неукротимую радость творчества и страсть, скрывающиеся в подтексте его произведений. Если же он все же отрицал это, причиной прежде всего послужили известные печальные события, повлекшие угнетение его собственного "я", отсюда - и предвзятое отношение к его собственным произведениям; это также не противоречит тому факту, что к своим произведениям (конечно, не оговаривая этого специально) он прикладывал мерило высочайшей религиозности, которому, разумеется, и сам не мог соответствовать, прорываясь сквозь многоликую сумятицу повседневности. Несмотря на то, что для многих утративших веру, стойкость и душевное равновесие, труд его мог бы стать хорошим примером, все же ничто в нем не давало повода заметить, как неумолимо серьезен он был в поисках верного для себя пути и прежде всего - в поисках самого себя, не давая совета никому другому.

Так я объясняю негативное отношение Кафки к его собственным произведениям. Часто он говаривал о "лживой руке, которая супротивится во время писания", - отсюда также и сомнения его за письменным столом и еще больше - при публикации произведений в дальнейшем. Приходилось преодолевать его сильное сопротивление, прежде чем книга выйдет из печати. Несмотря на то, что у него были прекрасно изданные книги, по поводу которых он испытывал иногда даже настоящую радость, случались времена, когда он обозревал как бы благосклонным взглядом, как само собой разумеющееся, и все-таки абсолютно никогда при этом не обходился без иронии, - иронии, за гротескным пафосом которой таилось неукротимое стремление к бескомпромиссности.

В литературном наследии Кафки завещания не обнаружилось. В письменном его столе в стопе многочисленных бумаг находилась написанная чернилами записка в мой адрес. Точный текст записки гласит:

"Любезнейший Макс, моя последняя просьба: всё, что имеется в моём литературном наследии (равным образом - в книжных шкафах, бельевом шкафу, письменном столе, дома и в конторе или где бы то ни обнаружилось и дошло до твоего сведения), дневники, рукописи, письма, чужие и мои собственные, заметки и тому подобное - сжечь, не прочитав, полностью; точно так же все имеющиеся у тебя и других записки и записи, которые ты на основании этой записи должен попросить от моего имени. Не захотевшие передать тебе мои письма должны, по крайней мере, обязаться сжечь их сами.


После тщательных поисков обнаружился также пожелтевший, очевидно, старый листок, написанный карандашом, гласивший:

"Дорогой Макс, на этот раз мне, пожалуй, уже более не подняться; переход продолжающейся уже месяц лихорадки в воспаление легких весьма вероятен, и она, несмотря на все усилия, не прекращается даже на минуту, пока я пишу это.

Итак, на всякий случай последняя воля моя по отношению Колмогорова всему написанному:

Изо всего, что я написал, имеют значение только книги: "Приговор", "Кочегар", "Превращение", "Испытательная колония", "Сельский врач" и новелла "Голодарь". (Несколько экземпляров "Размышлений" могут остаться, я никому не хочу причинять хлопот по их уничтожению, но разрешения на новую публикацию дано не будет). Если я говорю, что придаю значение тем пяти книгам и новелле, то тем самым вовсе не имею в виду своё желание, чтобы они могли быть переизданы и передавались из поколения в поколение; - напротив, согласно изъявленному мною здесь желанию они должны бесследно исчезнуть. Но раз уж они у кого-то имеются, я не против, чтобы их сохранил тот, кто имеет к тому охоту.

Все же остальное имеющееся, без исключения. Из написанного мной ранее (журнальные оттиски, рукописи или письма), хранящееся в пределах досягаемости или по получении, будучи испрошенными, от адресатов (большинство адресатов тебе известны, в сущности, речь идет о... в особенности не забудь несколько тетрадей, которые находятся у ...) всё это без исключения, лучше всего не прочитанным (тебе я все-таки просмотреть не воспрещаю; для меня, разумеется, было бы предпочтительнее, если бы ты этого не сделал, и уж, во всяком случае, никто другой не имеет на это права) - всё это, без исключения, сжечь, и я прошу тебя этот сделать как можно скорее.


Если я все же уклонился от исполнения этих категорических, ясно выраженных распоряжений свершить сей геростратовский поступок, которого требовал от меня мой друг, то у меня были для этого самые уважительные причины.

Уклонимся при этом от развертывания публичной дискуссии. Однако, и то, что я могу сообщить, по моему мнению, несомненно, является отправным пунктом для понимания моего решения.

ОСНОВНАЯ ПРИЧИНА: Когда в 1921 году я изменил своему призванию, я сообщил моему другу, что подготовлю завещание, в котором попрошу его кое-что уничтожить, кое-что просмотреть и тд. О том же сказал и Кафка, показав написанную чернилами записку, которая потом была извлечена из его письменного стола: "МОЁ ЗАВЕЩАНИЕ БУДЕТ СОВСЕМ ПРОСТЫМ: просьба к тебе - всё сжечь". Я вспоминаю также еще мой совершенно точный ответ, данный мной тогда: "Если ты считаешь меня на подобное способным, я заявляю тебе уже сейчас, что просьбы твоей не исполню". Весь разговор велся в той шутливой манере, которая была обычной у нас, однако, с подтекстом серьёзности, предполагавшемся друг в друге. Убедившись в серьёзности моего отказа, Франц должен был назначить другого исполнителя завещания, если бы его собственное распоряжение отдано было им окончательно и бесповоротно.

Я не благодарен ему за то, что оказался ввергнут в тяжкий конфликт с совестью, а он обязан был это предвидеть, ибо знал моё фанатичное преклонение перед каждым его словом, побуждавшее меня не выбросить ни каждой крохотной его записочки, ни открытки, полученных мной за 22 года нашей (кстати сказать) никогда не омраченной дружбы. - Это "я не благодарен", впрочем, не должно вызывать недоумения! Чего же стоит даже такой тягостный конфликт с совестью по сравнению с безграничной благодатью этой дружбы, бывшей поистине опорой для всего моего духовного существования!

СЛЕДУЮЩЕЕ ОСНОВАНИЕ: распоряжение на листке с карандашной записью не выполнено самим Францем, так как позднее он специально дал разрешение опубликовать часть "Размышлений" в газете, и, чтобы опубликовать три написанные позднее новеллы, сам объединил их с новеллой "Голодарь" и передал книжному издательству "Кузница". Кроме того, оба распоряжения появились в то время, когда тенденция самокритики моего друга достигла кульминации. Но в последние годы жизни непредвиденно произошли новые, положительные, счастливые перемены всего его бытия, уменьшившие самоотрицание и самоненавистничество. - Впрочем, моё решение опубликовать литературное наследие облегчили воспоминания о тех ожесточенных битвах, с которыми я вырывал у Кафки по отдельности каждую публикацию и довольно часто выпрашивал, как милостыню. И все-таки потом, задним числом, он разыскивал эти публикации и в известной мере был ими удовлетворен. - В итоге из этой дополнительной публикации выпал ряд сюжетов, могущих, например, затруднить дальнейшую работу или вызвать из памяти тени мучительных жизненных периодов. Насколько задержка публикации зависела от проблем его образа жизни (проблем, которые, к нашему бесконечному сожалению, уже более не беспокоят), выясняли как многие разговоры, так и следующее его письмо Колмогорова мне:

"...Романы я не отложил. Почему беспокоит разлука с неоконченными вещами? Только ли потому, что я их до сих пор не сжег?.. Нужно надеяться, что вскоре это со мной случится. В чем смысл сохранения таких (даже) художественно неудавшихся произведений? Втайне надеются, что из такой мозаики составится по заказу какого-нибудь заинтересовавшегося редактора, в дверь которого я мог бы постучаться в случае крайней необходимости. Я знаю: невозможно, чтобы этот вариант полностью отпал. Итак, как мне быть с теми вещами? Теми, которые не могли бы мне помочь, а скорее - даже должны навредить, что можно предсказать, исходя из опыта?"

я очень хорошо понимаю, что остались отрывки, на публикацию которых особенно чуткий человек наложил бы запрет. Но я считал своим долгом воспрепятствовать этому чрезвычайно вкрадчивому соблазну чуткости. Конечно, решающее при этом - ни один из вышеприведенных доводов, а - исключительно и только - факт, заключающийся в том, что литературное наследие Кафки - чудеснейшее сокровище, и что в его странном на первый взгляд творчестве заключено заведомое благо. Я вынужден поклясться, что этого довода вполне достаточно в литературном и этическом смысле (даже если бы у меня вовсе не было возражений против распоряжения, соответствующего последней воле Кафки) - с недвусмысленной убедительностью склонившего меня к этому решению, которому я ничего не мог бы противопоставить.

К сожалению, Франц Кафка частично сам стал исполнителем своего собственного завещания. Я обнаружил в его квартире десять тетрадок ин кварто - только их обложки, содержимое было полностью уничтожено. Кроме того, он (согласно надежному свидетельству) сжег много исписанных блокнотов. В квартире находилась только стопка листков - около ста афоризмов на религиозную тему, наброски автобиографии, пока что оставшиеся неопубликованными, и беспорядочный ворох бумаг, которые я тотчас просмотрел. Я надеялся, что среди этих бумаг обнаружатся какие-нибудь завершенные или почти завершенные произведения. Кроме того, мне передали РАССКАЗ ЗВЕРЯ (незаконченный) и проект книги.

Самая ценная часть наследия состояла из произведений, которые были вовремя отобраны и спасены от неистовства автора. Она включала три романа. "Кочегар", уже опубликованная повесть, включила только часть романа, действие которого происходило в Америке, и заключительная глава которого также существовала, так что его нельзя упрекнуть в значительных пробелах текста. Этот роман находился у подруги покойного. Оба других - "Замок" и "Процесс" - я унес к себе в 1920 и 1923 годах, сегодня для меня они - истинное утешение. Только эти произведения покажут, что настоящее значение Франца Кафка, которого среди специалистов единодушно было признано считать прежде всего мастером малых форм, проявилось в большой, эпической форме.

Но этими произведениями, которые могли бы составить чуть не четыре тома посмертного наследия, далеко не исчерпывается воздействие этой изумительнейшей личности. Нельзя не упомянуть также о предстоящем издании писем, каждое из которых в отдельности поражает той же естественностью и силой, как и литературные произведения Кафки; кроме того, по меньшей мере, самое время взяться за дело, собрав все оставшиеся в памяти впечатления об этой единственной в своём роде личности. Приведу только один пример: как много произведений, которые мой друг читал мне или частично читал, а частично рассказывал их продолжение, - теперь же, к моему горькому разочарованию, они не обнаружились в квартире Кафки! Сколь вовремя высказал он мне очень глубокие и своеобразные мысли! Насколько хватит моей памяти, насколько хватит моих сил, они не должны пропасть бесследно!

Рукопись романа "Процесс" я взял себе в июне 1920 года и сразу же тогда привел её в порядок. Рукопись заглавия не имела, хотя в разговорах Кафка всегда называл роман "Процессом". Подразделение на главы, а также названия глав произведены Кафкой. Что же касается расположения глав - я вынужден был положиться на своё разумение. Так как мой друг все-таки прочитал мне большую часть романа, моё расположение глав смогло опереться на память при приведении рукописи в порядок. Франц Кафка считал роман незавершенным. Перед нынешней заключительной главой должны были изображаться еще несколько стадий таинственного процесса. Но так как процесс, по высказанному мне мнению писателя, никогда не должен достичь самой высокой инстанции, в известном смысле роман вообще не имеет завершения, - как говорится, продолжен неопределенностью. Во всяком случае, законченные главы, собранные вместе с главой завершающей, позволяют определить с очевиднейшей ясностью не только замысел, но и форму произведения, и кто не обратит при этом особого внимания, что сам автор намеревался еще продолжить произведение (он оставил этот замысел, так как изменились его жизненные условия), - едва ли почувствует этот пробел в тексте.

Моя работа над огромной связкой бумаг, представлявшая этот роман в свое время, ограничилась лишь отделением законченных глав от незаконченных. Незавершенные я поместил в конец тома посмертного издания, они не содержат ничего существенного для сюжета. Один из этих фрагментов самим Кафкой под названием "Сон" помещен в сборник "Сельский врач". Законченные главы при издании упорядочены и скомпонованы. Из незавершенных одну, явно почти законченную, лишь переставив четыре строки, я вставил в роман в качестве восьмой главы.

В тексте, само собой разумеется. Я ничего не изменил. Я только раскрыл многочисленные сокращения (напечатал полностью вместо Ф.Б. - "фройляйн Бюстнер", вместо Т. - Титорелли) и исправил несколько мелких ошибок, очевидно, оставшихся в рукописи только потому, что писатель не подверг её окончательной проверке.





Предлагаемое второе издание с большими фрагментами романа Кафки имеет и другие смысловые оттенки, подчиняется иным законам, чем первое издание, теперь устаревшее. В то время основной задачей было - вскрыть подоплеку своеобразного, удивительного, не всегда устойчивого материального мира, - старались избежать всего, что могло подчеркнуть фрагментарность и затруднить разборчивость. В настоящее время, так как это произведение становится год от году популярнее, так как науки – теология, психология, философия, - соприкоснувшись с ним, одновременно развиваются сами, необходимо разборчиво, насколько это возможно, снабдить издание вариантами текста.

Трудности с Кафкой-филологом необычайно велики. Ибо хотя язык Кафки приближается к немецкому языку П.Гебеля и Клейста, однако, формирование его происходило при некотором влиянии пражских, кроме того - обычных австрийских элементов словосочетаний и особенных, не лишенных очарования интонаций. Поэтому, хотя предлагаемое издание пыталось привести в соответствие пунктуацию, слог и синтаксические конструкции с нормами немецкого литературного языка, но лишь настолько, насколько с ними оказались связанными своеобразные интонации языка писателя. Итак, решающее слово в процессе издания было не за грамматикой, а за поиском точности, - вплоть до неоднократной громкой декламации соответствующих предложений и абзацев.

Так как рукопись в существующем виде не предназначалась для публикации, следовательно, писатель подверг бы её окончательной проверке; полной уверенности не существует даже относительно вычеркнутых мест; при повторном просмотре кое-что вычеркнутое, вероятно, снова оказалось бы приемлемым. Тем не менее, намерения писателя в контексте романа почитались непреложно; каждая малость, представлявшая ценность с точки зрения формы и содержания, принята в качестве приложения и дополняет главы, которые, как слишком фрагментарные, пришлось выбросить из первого издания.

В противоположность этому, вплоть до расстановки слов во многих конструкциях, а также повторного и многократного употребления одних и тех же слов в одном предложении, - точно придерживались оригинала, правда, по принципу: всюду, где ошибка писателя не была установлена с абсолютной уверенностью. Исправлены только совершенно явные ошибки в рукописи.

В первом издании восьмой главе при помощи легкой перестановки четырех строк был придан законченный вид. Здесь глава восстановлена в её первоначальном виде и напечатана, как в оригинале, незавершенной.




При недавнем просмотре рукописи не выявилось невозможности того, что Кафка намеревался нынешнюю пятую главу включить в главу вторую – в качестве эпизода.

Хотя Кафка снабдил главы названиями, но не пронумеровал их. В расположении их я руководствовался сюжетной связью, кроме того – помощью специфических указаний, например, совпадением на одной странице заключительных слов одной главы и начала главы новой. Таким образом должна была сохраниться первоначальная задумка формы романа. Позднее Кафка в таких случаях отделял разные главы друг от друга и каждый раз копию старого варианта, хотя часто вму свойственной стенографической манере, записи присоединял в концу главы. Следовательно, такие повторения отдельных мест доказывают, по меньшей мере, что указанная глава связана с первоначальным вариантом. Продолжала ли эта связь оставаться в замыслах писателя или намерения его изменились - должно навсегда оставаться предположительным.


ИТАК, мы внимательно вычитали мнение издателя. Особенно мне понравилась фраза "предположительные намерения". Но: пусть нас с Максом Бродом рассудит читатель.