Читаем Замок. Глава 25 (Часть 6)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Глава 25. (Последняя) Часть 6

6.02.09
Литературное одиночество нашего героя сжимало тисками его прозу, так что ей приходилось становиться все более и более плотной. Это было ясно еще в первом сборнике "Созерцание", где каждая миниатюра - сценарий для короткометражного фильма. Но с кинофильмом "Замок" все вышло шиворот-навыворот - экранизированный, роман благополучно скончался на экране. Даже поверхностная передача сюжета обернулась торопливостью и невнятицей. Главный герой, безусловно, хорош, но и он опять-таки напоминает марионетку. Нет, балаган Кафке противопоказан… почти противопоказан. Первым, по-моему, об этом догадался Владимир Набоков. Я опять возвращаюсь к его роману "Приглашение на казнь", в котором система балаганчика доведена до совершенства, причем сделано это сознательно. Наш автор в том же самом романе "Замок" - по своему обыкновению - очень тонко, почти-почти неуловимо - только намекает читателю на ярмарочное действо. откуда пришла ему в голову такая идея, я не могу представить. Но, если вспомнить о детстве Кафки, то стоит упомянуть сочиненные и срежиссированные им сценки для сестер ко дням рождения. Сам он в этих сценках никогда не принимал участия - просто наблюдал со стороны за действом и реакцией родителей. Непритязательность этих сценок требовала, однако, изобретательности, так что даже такой опыт не пропал для нашего героя даром. Нужно было ему учитывать и то, чтобы попасть "в струю" родительского интереса, а это было ох! Как не легко. Связывать нити различных интересов приходится каждому автору, разница - в градациях интересов писателя и читателя. Франц Кафка не использовал "лобовых" приемов, так как они, становясь каркасом произведения, ограничивали не только воздействие, но и саму возможность "тонкого" понимания текста. В связи с этим я опять возвращусь к "приглашению на казнь" - произведению, написанному настолько своеобразно, утонченно по языку и лобовО формально, что, кроме восхищения мастерством автора, читателю больше нечего предложить самому себе. Владимир Набоков покоряет душевную чуткость читателей такими произведениями, как "Память, говори", "Машенька" и "Подвиг", а также некоторыми рассказами, проникнутыми тоской по оставленной России, по милой когда-то родине.

А у Франца Кафки родины не было. Родиной стала для него литература, собственное творчество. Родину приходилось придумывать, даже не придумывать - предчувствовать. И самое страшное здесь было - вера без уверенности, явно безответная любовь. Франц Кафка был агностиком особого толка - отрицающим не только объективную реальность, но и её субъективное толкование - лишь исследование толкований еще позволено автору, сознающему, что. Сколь ни далека граница, но все-таки она существует.

Эти мои характеристики могут показаться читателю чрезмерными: мол, я выставляю на передний план пессимизм и мизантропизм Франца Кафки, однако, это не так. Каждый мой вывод не предшествует рассуждению, я не ставлю телегу впереди лошади, а ум впереди сердца. Душевные порывы автора несомненны и не просто многочисленны - проходных страниц у него нет вообще. И вот эта-то его душевность прокрадывается в душу читателя, как бы он ни сопротивлялся. Поэтому по окончании чтения текстов нашего автора душа еще долгое время не может вернуться в родные пенаты - так она заблудилась в дебрях авторского мысле-чувствования.

То, что Франц Кафка - по мере возможности - все же расставлял некоторые опознавательные знаки в своих текстах, особенно - к концу жизни, можно посчитать смягчением некоей авторской позиции. Правда. Делал он это не без доли юмора, а то и сарказма: вот К. объясняет Пепи-Прозе её место в буфете-библиотеке:

"Я не хочу сказать, что место для тебя слишком высокое, это вовсе не какое-то особенное место,, может быть, оно, если присмотреться, несколько почетней твоей прежней службы, но, в общем, разница не велика, скорее, обе должности похожи как две капли воды…". Но и свое положение К. не преминул объяснить: "…ведь я имею право бывать только тут, в буфете, а не в других местах. И разве вобщение со мной такая уж великая честь?".

Вновь - мотив самоумаления? Неужели Франц Кафка в самом деле считает, что его нахождение в библиотеке возможно лишь в роли читателя, а. как писателю, ему же там нет места? Очень трудно (почти невозможно) писать, считая себя посредственным писателем. Правда, можно замкнуться в башне из слоновой кости и работать не "на вынос", но и тут нужна особая психология - психология отшельника. У нашего героя к этому все дело и шло. отдельные всплески в дневниках последних лет явно об этом свидетельствуют. Миссия творчества сходит на нет. Конечно, можно в этом обвинить ухудшение здоровья, но не в меньшей степени - и потерю иллюзий относительно собственной значимости в литературе, как таковой. Войны и революции пресекли интеллектуальный обмен между литературами разных стран. Ни Джойс, ни Андрей Белый не дошли до читательски-писательского сознания Кафки, он оставался в собственном новаторском вакууме без возможности сравнения, хотя, быть может, и считал, что литература по-прежнему (?) кишит шедеврами.

Нет никакого смысла "градуировать" писателей, но иначе литературный процесс существовать не может - сравнительный анализ, как средство коммуникации читателя и критика, необходим (в конце концов, пользуемся же мы азбукой безо всяких к ней претензий!).

Но именно потому ты на это место не годишься. Место как место, а для тебя оно царствие небесное, потому ты с таким жаром и берешься за все, наряжаешься, как, по твоему мнению, должны рядиться ангелы - хотя они совсем не такие, - дрожишь от страха потерять службу, вечно воображаешь, что тебя преследуют, всех, кто, по твоему мнению, может тебя поддержать, ты пытаешься завоевать преувеличенной любезностью и только им мешаешь, отталкиваешь их, потому что в гостинице они ищут покоя и вовсе не желают к окружающей их суете добавлять и суету буфетчицы".

Так автор говорит о читателях почти открытым текстом, и добавить к этому нечего, разве что окинуть взглядом читательские интересы вообще. Так или иначе автор вступается и за Фриду-Музу: "Разве важно, что она, возможно, была немного худощава, немного старообразна, что бывают волосы и гуще, - все это мелочи в сравнении с тем, что в ней было настоящего, и те, кому эти недостатки мешали, только доказывали, что им не хватает понимания более важных вещей".

Читатель! Более важные вещи у каждого - разные, но одна непреложная вещь -Истина - осеняет даже бестрепетную душу. Некоторые называют её Богом, и они тоже правы. Если уж на то пошло,наша жизнь - своего рода бессонница, призывающая к осмыслению тишины и темноты нашей души. И тексты Франца Кафки я воспринимаю так же: от его бессонницы - к собственной.

Постскриптум, много лет спустя Кафка "реабилитирует" Поэзию: "Она эгоистка? Нет, скорее можно было бы сказать, что она, пожертвовав всем тем, что у неё было, и тем, что она могла бы ожидать, дала нам с тобой возможность как-то проявить себя на более высоких позициях, но мы оба разочаровали её и принудили вернуться сюда". Кафка беседует со своей Прозой, но говорит не от своего имени, а от имени того, кем он хотел когда-то стать…Ах, эти юношеские мечтания! Ах, эта юношеская болезнь - ощущение беспредельности собственного развития! Тот, кто не выздоровел до зрелых лет, обречен на депрессию и душевные недуги. Сопротивляться ей почти невозможно: графомания обиднее смерти.

"Ну, конечно, - сказала Пепи, - ты влюблен в Фриду, потому что она от тебя сбежала; нетрудно влюбиться в неё, когда она от тебя далеко…Но что же ты теперь будешь делать? Фрида тебя бросила и, хоть объясняй по-твоему, хоть по-моему. Надежды на то, что она вернется, у тебя нет, и, даже если бы она вернулась, тебе на время надо где-то устроиться, стоят холода, ни работы, ни пристанища у тебя нет. Пойдем к нам, мои подружки тебе понравятся, у нас тебе будет уютно, поможешь нам в работе…".

Это не Пепи уговаривает К. - это проза уговаривает Кафку не бросать её, прибиться к ней, как к последнему прибежищу. И вновь Кафка улыбается: "Ну, идем же! У нас и фотографий Фриды много, мы тебе все покажем". Пепи уже говорила, что когда-то они с Фридой жили в одной комнате - так в юности Франц Кафка писал одновременно стихи и прозу. Наш герой рассказывает свою литературную историю и - с подробностями. Но с какой целью? О подведении итогов речи быть не может - никакого внешнего успеха, да и внутренней удовлетворенности никакой. На этой стадии землемера К. Франц Кафка словно должен все начинать сначала. Это - состояние растерянности , даже - потерянности. И по-человечески сие очень даже понятно. Если даже с творчеством испытываешь одиночество, значит, действительно, все пропало, значит перечеркивается жизнь, и впереди горизонт пуст. А если что и можно представить, то это - бельма будущего.

7.02.09
Неожиданно действие ускоряется, словно в него впрягли тройку бОрзых. И в самом деле, намечаются три тропки развития сюжета: назначено свидание с Пепи, хозяйка господской гостиницы обещает завтра призвать К. для демонстрации нового платья (о женских нарядах автор толкует так настойчиво, словно подвигает нас, читатель, видеть за ними некое беллетристическое содержимое), а Герстекер уводит землемера к себе домой, якобы, для помощи в работе - уходе за лошадьми. Но тут же выясняется, что сие - всего лишь предлог, на самом деле его ожидает мать Герстекера.

"Горница в комнате Герстекера была смутно освещена огарком свечи и при этом свете кто-то, низко согнувшись под выступающими над углом косыми потолочными балками, читал книгу. Это была мать Герстекера. Она подала К. дрожащую руку и усадила рядом с собой; говорила она с трудом, понимать её было трудно, но то, что она говорила…"
(на этом рукопись обрывается).

Как говорится - открытый конец. Досужий читатель может самостоятельно продолжить роман. Возможна ли сюжетная линия с Пепи? Вряд ли. К. уже достаточно охарактеризован Пепи - ничего нового она не скажет. перепалка хозяйки господской гостиницы и К. по поводу её нарядов тоже ничего не сулит, хотя в качестве источника информации о Замке хозяйка могла бы послужить К. то, что К. и Герстекер были одновременно вызваны к Эрлангеру, так что Герстекер целый день дожидался К., чтобы увести к себе домой… эта сюжетная тропка могла бы быть продолжена. Но сколько таких тропок было уже на пространстве романа…

В приложение к роману Макс Брод помещает два небольших отрывка, вычеркнутых автором: разговор с Герстекером и разговор с Ольгой. В первом мать Герстекера говорит о К.: "Нельзя позволить этому человеку опуститься". Во втором эпизоде - нехитрое объяснение всего происходящего:

"-У тебя поразительный кругозор,-сказала Ольга,-ты много раз подсказывал мне то одно, то другое слово, - видимо, потому что явился из чужих краёв. Ведь мы, с нашими жалкими знаниями и опасениями, вместо того чтобы защищаться. Пугаемся даже из-за треска дров в печи, а когда трепещет один, в свою очередь пугаются и другие, и тогда уже никто не знает истинной причины испуга. В таком состоянии нельзя прийти ни к какому правильному решению. Даже способные всё обдумывать и взвешивать, - а мы, женщины, этого никогда не умели, - теряют такие способности в подобном состоянии. Какое счастье для нас, что ты появился.

Впервые здесь, в Деревне, К. встретил такую безграничную приветливость, но сколь ни лишен он был прежде и насколько ни казалась ему Ольга достойной доверия, он слушал её не особенно внимательно. Он явился сюда не для того, чтобы принести кому-нибудь счастье; он волен помогать и по собственному своему желанию, если уж на то пошло, но никто не должен его приветствовать как вестника счастья; тот, кто это делает, путает ему карты, полагает его способным на поступки, на которые, даже будучи принужден, он никогда бы не мог претендовать; при все желании с его стороны он просто не был на это способен. Тем не менее Ольга поправила свою ошибку, продолжив:

-Правда, подумала я тогда, я могла бы оставить в покое все свои заботы, потому что ты нашел бы объяснение всему и выход из любого положения, ты неожиданно высказываешь нечто из ряда вон выходящее, нечто прискорбно-невероятное".

Из первого эпизода явствует, что, оказывается, К. стал притчей во языцех в Деревне - в каждой хижине, в каждом доме обсуждают его и его поведение. Конец 25-ой главы вообще создает впечатление, что в К. заинтересованы все, словно он - неудавшийся Мессия, которого следует предупреждать об ошибках и заставить его выполнить свою миссию. Во втором эпизоде обращает на себя внимание ИЗ РЯДА ВОН ВЫХОДЯЩЕЕ. Автор вычеркнул как раз отрывок, где К. показан не искателем (тем более - просителем), а объяснителен, даже - разоблачителем Замка. И здесь я вновь вынужден упрекнуть Макса Брода за его компоновку текста романа для печати - разве последний отрывок не объясняет весь авторский сарказм при рассказе о Замке!? У меня вообще создается впечатление, что, с учетом этого отрывка, можно начать чтение романа заново, освещая его этим фонариком, спрятанным от читателя Максом Бродом.

В шубе из мха,
В епанче из кедрового ворса
Ждет-поджидает
Меня на Увале тайга.
Сам-друг рюкзак,
Покидаю автобус проворно -
Сколь ни долга ты, дорога,
А мне дорога
Счастьем походки,
Пожизненной силой и статью,
Вечным конвоем
За тем и за этим плечом.
Нет одиночества,
Если фонариком Кафка
Гладит тропу,
Пробирающуюся над ручьем.

В ворохе прошлого
Столько фальшивых следов,
Яркой фольги,
Не сведенных концов,
Непрочитанных книг,
Неугаданных истин,
Что их хватило б
На дюжину близнецов.
Повести глиссер
Дремлет давно на приколе,
И сердце стучит
Выкраденной у нездоровья морзянкой.
Неизменимо одно:
Ты - мой щит,
Кафка по имени Франц,
Проживающий в "Замке".

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко