Читаем Замок. Глава 25 (Часть 5)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Глава 25. (Последняя) Часть 5

5.02.09
"…Фриду со всеми её скандалами, с её связями и этими помощниками и со всем, что её касается, забыли бы окончательно, и никогда о ней никто не вспомнил бы. , может быть, тогда она крепче ухватилась бы за К. и. если только она на это способна, полюбила бы его по-настоящему? Нет, и этого быть не могло. Ведь достаточно было бы одного дня, никак не больше, чтобы она бы надоела и К., чтобы он понял, как гнусно она его обманывает во всем - и своей придуманной красотой. И своей выдуманной верностью, и больше всего выдуманной любовью Кламма".

Мне казалось, что больше я не стану возвращаться к фигуре Кламма-Гёте, но возвращение к ней автора вынуждает меня задуматься вновь. Конец 1911 года - время пристального чтения Кафкой "Поэзии и правды" Гёте и раздумывания его - с почти дотошным анализом этой грандиозной фигуры. Одна только фраза "Гёте мощью своих произведений, вероятно, задержал развитие немецкого языка" говорит о том, что наш герой не безусловно им восторгался. В следующей записи 26 декабря 1911 года он упоминает о счастливом детстве Гёте так, словно сравнивает его с собственным. Дело в том, что Кафка готовился к посещению вместе с Бродом Веймара летом 1912 года, что и было ими осуществлено. Веймарский дневник производит уже совершенно иное впечатление - почти поверхностное наблюдение и беззаботное волокитство за чуть ли не первой попавшейся там девушкой. Поездка в Веймар - почти игрушечный музейный городок, по-видимому, поставила точку на почитании нашим героем величайшего немецкого поэта. Образ его. Как мне кажется сформировался таким образом, что вполне можно охарактеризовать отзывом о Гёте посетившего его в мае 1829 года первом переводчике "Ветретра" Николая Рожалина: "Он важен, но ласков и еще невероятно красив по своим летам". Эта важность Гёте. Естественно, ассоциировалась у Кафки с литературной и общественной карьерой поэта. С его статуарностью и внедренностью именно в прошлое. Гёте оставался для него в прошлом веке, но - некиим верстовым столбом, который миновал поезд его интереса в Веймаре. Если уж на то пошло, я бы сравнил влияние Гёте на немецкоязычных читателей с влиянием на нас Пушкина, хотя наш поэт, при всей его значимости для нас, скорее - фигура скорее домашняя, чем парадная, скорее - радостная, чем трагическая, скорее фото Франц Кафка семейном альбоме. Чем памятник. Не будем забывать, что наш Пушкин был человеком свободным, тогда как Гёте занимал и государственную должность и был директором своего театра. С этим театром связана коллизия, о которой, возможно, знал Кафка: Гёте отказался поставить в театре драму Клейста "Пентесилея" - что не свидетельствует о безупречности его вкуса, пусть директор театра и ссылался на "недостаток времени". Да, "Страдания молодого Вертера" произвели свое (недолжное) впечатление на молодого Кафку, как и на многих юных читателей книги, но в творчестве своем наш герой мотивировался "Михаэлем Кольхаасом" Генриха фон Клейста. Который тоже покончил собой - АВТОР, А НЕ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ГЕРОЙ. Мне кажется, что Клейст для Кафки оставался живым, тогда как Гёте - всего лишь памятником, с которым все же приходилось спорить в романе "Замок", как с застывшим генезисом немецкой литературы. Величественные идеи Гёте к двадцатому веку непостижимым образом снивелировались, стали замшелой классикой - величественный Замок почти потерял свои очертания, и вершащаяся там литературная работа почти не имела смысла. В этом плане наш автор, безусловно, - не просто новатор, а новатор библейского плана: его произведения уже включены в канон мирового Библоса, тогда как даже "Фауст" Гёте остался мифологемой, не получившей развития.

Поразительно уже то, что Франц Кафка тут же дает мне отповедь: "До чего же у тебя дикая фантазия, Пепи, - сказал К. -Неправда. Что ты только сейчас разобралась во всех этих делах, это только вымыслы, родившиеся в вашей тесной, темной девичьей каморке, там. Внизу, и там они уместны, а здесь, в просторном буфете. Кажутся чудачеством. С такими мыслями тебе тут было не удержаться, это сама собой понятно" Это автор обращается ко мне, как ко въедливому читателю, не знающему правды, а, значит, - и удержу. Двусмысленность положения такого читателя заключается в том, что в качестве читателя я путаю таинственность с таинством, хотя автор обрек меня на это своим сарказмом и биографическими подробностями, которые теснятся на страницах как нищие на паперти, заслоняющие прихожанам вход в храм.

Макс Брод - доверенное лицо Кафки - настаивает на "религиозных воззрениях" друга, апеллируя то ли к сионизму, то ли к иудаизму, но делает это совершенно неубедительно, даже обращение к Книге Иова вызывает недоумение - загробная слава Франца Кафки при этом совершенно не уместна. Были ли у нашего героя позывы к проповедничеству? Исходя из его проекта СВОБОДНОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ РАБОЧИХ, мы можем подтвердить это. Но социалистическая определенность проекта не переходит в его прозу, мало того, о социалистических и анархистских взглядах там и речи нет, из религиозности разве что аскетизм еще может быть удостоверен, да и то в личном употреблении. К тому же известно сравнение Кафкой творчества с молитвой. А не с проповедью. В конце концов, он - интроверт, Рак по гороскопу и прозвище его - Молчун. Этим все сказано.

Наконец автор представляет слово К., то есть, самому себе. Нового он почти не сообщает - только уточняет. Например, о своей невнимателен к Фриде: "Да, я был к ней невнимателен, но к этому меня понуждали особые обстоятельства. Которые сюда не относятся; вернись она сейчас ко мне, я был бы счастлив, , но тут же снова стал оставлять её без внимания". Так он объясняет Прозе свой разрыв с Поэзией, что же касается особых обстоятельств, то их можно перечислять и перечислять: взросление, вытеснение поэтического чувства тяготением к сложной - на границе с философией - прозой, укрывающейся обиходным платьем , уничтожение множества поэтических набросков, сравнительная честность прозы - поэзия всегда компромиссна с ложью (пусть даже во благо).

Но, если уж на то пошлО, Франц Кафка предъявлял читателю ту же самую ложь, но в различных её вариациях и не скрывал этого; напротив, он честно рассказывал о том, как можно трактовать его фразы, целые пассажи, а то и произведения. И в этом он был новатором, готового ответа на вопросы у него не было, так что по ходу текста он выстраивает варианты ответов - без назидательности, хотя с известной долей занудности. Он предъявлял читателю свою тактику, почти умалчивая о стратегии, лишь подразумевая её, но никак не формулируя. Божественное и человеческое соединяются молитвой лишь со стороны человека, все остальное - промысел Божий , который может служить формулой утешения, но никак не оправдания. Заметим, читатель, что землемер К. никому не жалуется и даже ни перед кем не оправдывается, а лишь объясняет свою точку зрения. Его образ статичен от первой до последней (?) страницы романа - события разворачиваются вокруг него, но сам-то он ими не затронут. Толки и пересуды вокруг он принимает как должное - как обычные человеческие заблуждения. По сути, он - не землемер, а человекомер, даром что люд в Деревне один другого чуднее. Николай Васильевич Гоголь "пришпаедоримл" бы каждому персонажу пару-тройку фраз, так что обычные булыжники оказались бы в драгоценной оправе. Франц Кафка лишает своих героев маскарадных костюмов - обычные люди, они, присутствуют при явлении землемера К. народу, причем даже Замок не может игнорировать его появления в Деревне. Каждый персонах романа жалок, и автор косвенно дает понять читателю, что он им сочувствует, хотя и не питает ни малейшей надежды на изменение их положения. Но и этого мало: к концу романа землемер К. оказывается не обогащенным каким-либо новым опытом, а все тем же молодым человеком почти без прошлого и - увы! - без будущего. Он - мастак в общении с людьми, но, если припомнить, на протяжении шести дней его пребывания в Деревне практически никто ему не ставит препятствий, а на словесные запреты он просто не обращает внимания или обращает их против самих запретителей. .

Но это - одна сторона дела. Другая: как сам К. не относится серьезно ни к одному из жителей Деревни, точно так же его самого не воспринимают серьезно Замковые чиновники. И тогда вся сухость текста, бесчисленные увязки и согласования речевых пассажей, топтание на одном практически месте оборачиваются бессмыслицей всего, о чем в этой главе говорится вполне определенно.

И тогда делаешь вывод: ГЕРОЙ В РОМАНЕ ОТСУТСТВУЕТ! Это было ясно почти и раньше - К. не претендует на читательское сочувствие. несмотря на всю подвижность его, это - подвижность марионетки. По-видимому, в своей книге "Кафка.За и против" Гюнтер Андерс, как отметил Макс Брод, создал паяца по имени Франц Кафка, сокрушением которого Брод и занялся в соответствующей главе своего труда о Кафке. Так это или не так - не могу сказать, книги Андерса не читал (не смог найти даже в Интернете). Но если Андерс в своей характеристике Кафки основывался на образе землемера К., то, отстраняясь от, собственно, самого автора романа, этот хлесткий термин ПАЯЦ к фигуре землемера К. вполне приложим - на первом, житейском уровне. Наш герой К. отнюдь не героичен. Несомые им идеи (пусть даже одна) не декларированы, и оттого его метания по Деревне - топтание у стен Замка. Не таковы ли мы все, читатель? ПЕЧАЛЬНЫЙ ВЫВОД - это заключение Йозефа К. из романа "Процесс" рефреном звучит, когда задумываешься над многими размышлениями героев произведений Франца Кафки.

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко