Читаем Замок. Глава 25 (Часть 4)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Глава 25. (Последняя) Часть 4

3.02.09
Франц Кафка все более настаивает на, якобы, окончательной версии интерпретации содержания 25-ой главы. К., Фрида и Пепи - это сама автор, Поэзия и Проза, причем соло ведет именно Проза, "обличающая" как Фриду-Поэзию, так и мнимого землемера К. пепи (по настоянию автора) переходит все границы приличия - вспоминая свое недавнее прошлое, она сравнивает читателей с горничными:

"Да знает ли он, что даже горничная унижает себя, если с ним она разговаривает дольше, чем надо? И со всеми своими особенными требованиями он попадает в самую грубую ловушку. Неужели ему не стыдно? Чем это Фрида его подкупила? Теперь он уже может сознаться. Неужели она могла ему понравиться, это тощее, изжелта-бледное существо? Ах, вот оно что, он даже на неё и не взглянул, она только сказала ему, что она возлюбленная Кламма; его это, конечно, поразило, и тут он окончательно влип".

Воинственное издевательство Пепи понятно: в начале ХХ века Поэзия все еще считается существом более высокого порядка, чем Проза - многословное, грубое, сующее свой нос в самые укромные закоулки существо. пафос Пепи особенно понятен, что уже в это время проза многое старается позаимствовать у поэзии, причем проделывает это не безуспешно. Давай вспомним, читатель, огромный отрывок из романа Андрея Белого "Петербург", наполненный замечательной поэтической ритмикой и не выбивающийся из прозаического повествования. А проза Владимира Набокова? Довольно посредственный стихотворец, он вдруг начинает использовать в своей прозе такое множество поэтических приемов, скопившихся в нем из-за нежелания вписаться в его стихи, что вывели его на первое место среди русских стилистов-прозаиков. Особенно важно и то, что в прозу Набокова перекочевало и его поэтическое чувство, питаемое тоской по безвозвратно потерянной юности и России.

В этом смысле Франц Кафка преподносит нам своего героя К. словно специально без прошлого и без всякого намека на будущее. Образ его не украшен (за исключением единственного пассажа) ни виньетками воспоминаний и не замаскирован вуалью томной печали. Ни о каком романтизме и речи быть не может - все чувства грубо и зримо передаются обычной прозой, в затрапезном одеянии и скучноватой обстановке. Франц Кафка в своем творчестве достиг такого уровня дистилляции чувства, что любой поэт только головой покачает. Однако же эта "пресная" проза волнует внимательного читателя подспудно - выпавшая в осадок соль невидимо громоздится между фразами. Иной раз Кафки "нисходит" до читателя. Вот Пепи говорит сама о себе: "Причесываться как следует она всегда умела….у Пепи на это рука легкая, правда, и волосы у неё самой густые, послушные, можно их уложить как угодно". А жиденькие волосы Фриды она уже охарактеризовала весьма нелестно. Впрочем, наверное, Франц Кафка здесь не слишком-то прав - УЛОЖИТЬ КАК СЛЕДУЕТ слова в прозаическом интексте лишь на первый взгляд проще, чем в стихотворном - магия прозы тоже существует, что сам наш герой доказал собственным напряженным, плотно сбитым, с искусной цементацией текстом. Даже дальнейший рассказ Пепи о её платье. Пошитом из дорогой, но чужой материи, воспринимается в литературном ключе: всего четыре дня, как она вышла в нем "в свет", и вот оно уже зачуханно и скорее отвращает, чем привлекает внимание.

Удивительно, что Пепи не ревнует Фриду к Кламму, а лишь констатирует, что "за эти четыре дня Кламм ни разу не вышел в буфет, хотя все время находился в Деревне. Если бы он пришел, то это было бы главным и решительным испытанием для Пепи, которого она, впрочем, не боялась, а, скорее, ему бы радовалась. Она - хотя о таких вещах лучше вслух не говорить - не стала бы любовницей Кламма и лживо не присвоила бы себе такое высокое звание". Здесь нал автор уже "открещивается" от Гёте, проза которого, при всей её мощи, все же - уже достояние прошлого. Что кумиры должны быть повержены ради Единого Бога - совершеннейшая правда. Рано или поздно, развиваясь в лоне избранной ипостаси, перерастаешь её, если не останавливаешься в развитии, и - уже на отдалении - можно не только констатировать бывшее преклонение, но и осознавать собственный статус хотя бы в собственном разумении. Юношескую влюбленность нельзя нести всю жизнь, опыт налагает на неё не только свои скрепы, но и избавляется от сих колониальных владений, паразитировать на которых можно, но не должно. Нельзя сказать, что наш герой весело расставался со своим прошлым, скорее - наоборот, но это расставание приносило свои, иной раз - двусмысленные, плоды.

4.02.09
Гете и Эккерман. "Разговоры с Гёте" Эккермана. Важные и непосредственные сведения. А в нашем распоряжении, читатель, - "Разговоры с Кафкой" Густава Яноуха, вышедшая во Франкфурте0на0Майне в 1968 году. Это небольшая книжечка в 120 страниц до сих пор служит предметом споров: можно ли доверять её содержимому. Дело даже не в фактах, а в точности самих высказываний Кафки. У Янруха не было диктофона, так что ему приходилось записывать беседы пост, так сказать, скриптум, то есть, вспоминать то, о чем было сказано, за точность формулировок он ручаться не мог. В том-то и загвоздка. Упустив всего одно слово Кафки, можно не только фразу, но и весь пассаж если не свести на нет, то переиначить. Мне самому приходилось как-то фиксировать свои беседы с очень интересным человеком, я пользовался диктофоном, и, тем не менее, помню, как много было не записано.однако суть не в этом. Янрух познакомился с Кафкой в марте 1920 года, но в своих записях не оставил ни одной даты разговоров с таким, как он считал, выдающимся человеком. А нас-то как раз и интересует этот период. Лично у меня создается впечатление (а я этому противлюсь), что Франц Кафка понимал значение своих бесед с молодым поэтом и музыкантом, который словно брал у него интервью, и приходилось этому соответствовать - быть серьезным, немножко напыщенным и назидательным. К чему я виду? Если наш герой понимал, что находится примерно в таком же положении, как Гёте перед Эккерманом, это могло его скорее рассмешить, чем порадовать. Но, с другой стороны, 25-ая глава представляет огромный монолог Пепи, в котором она постоянно возвращается к фигуре Кламма. Мне кажется, что в 1922 году Кафка уже мог и забыть о своих беседах с Яноухом; дневники 1920 года заканчиваются записью 29 февраля. Так что, казалось бы, "Разговоры с Кафкой" можно было бы счесть продолжением дневника, если бы не совершенно иной тон, строй и крой записей его собеседника.

То, что как раз после марта 1920 года начали разворачиваться отношения между Кафкой и Миленой Есенска Поллак, и то, что между ними завязалась интенсивная переписка. Могло бы служить оправданием нашего героя в его пренебрежении дневником. Однако дневники его затем побывали в руках Милены, и это не может не насторожить. В начале октября он отдает их бывшей возлюбленной, и только после этого её инициал М. начинает появляться на страницах новой тетради. Но затем автор отдает ей и рукопись романа "Замок" (недописанный), , может быть, находящийся на той стадии, которая казалась Кафке приемлемой для окончательного объяснения их отношений. Если бы это было так, то нас должно было бы постигнуть то же разочарование, которое овладело нашим героем после свидания Милены и Франца в Гмюнде. История их отношений - одна из сюжетных нитей романа, но она обросла множеством подробностей, как мне кажется, чисто литературного плана, которые казались автору более важными. Чем история обычного адюльтера, в котором он к тому же играл роль "запасного". Что как в спорте, так и в любви чревато нервными срывами. Но Милена настолько одарена литературными и интеллектуальными способностями (так он считал), что вполне разберется как в их коллизия, так и в литературных реминисценциях романа. Так что монолог Пепи и её планы можно считать не только отповедью Милене, но и вообще привычным представлениям о литературе.

"Хоть бы сейчас вышел Кламма, я могла бы взять этого господина на руки с снести в буфет из его комнаты. Под таким грузом я бы даже не споткнулась, каким бы тяжелым он ни оказался. Но Кламм не шел. В том коридоре, на верху, до того тихо, что и представить себе нельзя, если там не побывать. Так тихо, что долго вынести невозможно, тишина гонит оттуда прочь. Но все начиналось сначала: десять раз гнала её тишина, и десять раз Пепи снова и снова поднимается туда. Это было бессмысленно. Захочет Кламм прийти - он и придет, а не захочет, так Пепи его и не выманит, хоть бы она задохнулась от сердцебиения в своем уголке. Ждать было бессмысленно, но, если он не придет, тогда почти все становится бессмысленным".

Как мне кажется, этой цитатой напоминает даже не себе, а читателю о волении вдохновения, а присутствие в ней Кламма - о гениальном вдохновении. Трудности ли это работы над романом в 1921-1922 годах, напряженное ли его писание в первой половине 1922 года - и в том и в другом случаях упоминание ВДОХНОВЕНИЯ оправданно. У нашего героя не было задатков профессионального писателя (в отличие от Макса Брода), в мышлению и творчеству его подвигали эмоции, так что он и не брал на себя обязанности выстраивать свои произведения в общепринятом смысле, а тем более - завершать его единственно возможным (неважно, привычным или не привычным) образом. Да, дорога к Замку существует, но - не для него. Он не может не помнить, что "Замок" - уже третий его незавершенный роман. Да, у него - привычка вечно опаздывать, опаздывать именно потому, что стремится завершить подобающее "приличному" человеку, но со своими романами он как раз не опоздал. Правда, за душой у него - будущее дружеское ауто дафе его творений (согласно завещаниям), так что с него, вроде бы, и взятки гладки. Каждый раз мы убеждаемся, в полном игнорировании автором читателей. Ну, хорошо, одного-двух читателей он еще мог себе представить, но не читателя массового. И был он совершенно прав.

Но и элитарного читателя у Франца Кафки быть не может. Сама ткань его произведений дерюжна, а то, что в неё вплетены злато-серебряные нити. В наше сумеречное время не очень-то и заметно. С другой стороны, элитарный читатель - все же поклонник и устроитель элитарной моды. Уже одно то, что на протяжении всего десятилетия мода на Кастанеду сменила мода на Коэльо, говорит не в пользу нашей современного читателя. Я смотрю на покетбуки произведений Кафки в книжном магазине и пытаюсь представить себе. Как его читают в метро или у двери стоматологического кабинета (второе - более правдоподобно). Было такое революционное деяние - ПУСТИТЬ В РАСХОД. Вот так пустили в расход Франца Кафку.

"Конечно, Пепи - последний человек, который станет попрекать К. за то, что он не выдержал общества Фриды, никто не мог бы выдержать. Но почему же тогда он не бросил её окончательно, почему он все время возвращается к ней, почему он своими хлопотами у всех создает впечатление, будто он борется за Фриду? Ведь выглядит так. Будто он только после встречи с Фридой понял свое теперешнее ничтожество и хочет стать достойным Фриды, хочет вскарабкаться повыше, а потому пока что не проводит с ней все время. Чтобы потом без помех наверстать упущенное".

Ключевая фраза здесь - ТЕПЕРЕШНЕЕ НИЧТОЖЕСТВО. Вот какие высокие требования наш герой предъявляет себе, что на пике своего литературного творчества считает себя ничтожеством. Это - не из арсенала перепада настроения, это - тенденция - упрекать себя ранее других.

"Острая наблюдательность и решительность - неподражаемый талант Фриды, был бы такой талант у Пепи, насколько иначе сложилась бы её жизнь!".

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко