Читаем Замок. Глава 25

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Глава 25. (Последняя) Часть 1

29.01.09
(Бедная 25-ая глава! 25.01.09 "грохнулся" мой комп, так что я потерял абсолютно все, что в нем было, но особенно мне жаль как раз 25-ой главы, не успевшей добраться до сайта. Так что, читатель, перед тобой - совершенно новый текст, и даже я не могу судить, какой из них лучше, а то и правильней. Читатель, умоляю, проверь, все ли ты скопировал на внешний носитель! Шучу, шучу, не все же такие долдоны, как я…).

Да, читатель, мы подступили к последней главе, она же - последняя возможность для предварительных выводов, если таковые мы сможем сделать. Правда, как выясняется, мы почти попадаем с положение дежа вю - К. вновь оказывается в буфете господской гостиницы наедине на этот раз с Пепи, от лица которой сначала и ведется рассказ. Казалось бы, она рассказывает о собственной судьбе, но попутные замечания автора так вливаются в её рассказ, что постепенно становится ясно, что это говорит сам Франц Кафка .

Меньше недели К. обитает в Деревне и последнюю половину суток - в беспробудном сне, хотя некоторые обитатели Деревни домогаются общения с ним, первая - как раз Пепи.

"Видно, она тебя больше не любит?" - спросила Пепи, подавая ему кофе с печеньем. Но спросила она об этом не зло, как прежде, а, скорее, грустно, словно с тех пор узнала злобность мира, перед которой собственная злобность пасует, становится бессмысленной". Удивительное философское замечание Кафки - за два года до смерти он сделал вывод, который каждое человеческое, бренное существо должно постоянно держать в уме, словно наш каждый день - последний: впрочем, сию библейскую прописную истину знает любой, но забывает смотреть на себя со стороны ужасающей, но справедливой истины. Автор отдает Пепи многие свои суждения о себе, хотя - что примечательно - опять связывает их с Фридой.

"Невозможно было придумать что-нибудь другое, из-за чего Фрида бросила бы свое место, она же сидела в буфете, как паучиха в паутине, во все стороны от неё тянулись нити. Про которые только ей и было известно4убрать её отсюда против воли было бы невозможно. И только любовь к низшему существу, то есть то, что никак не соответствовало её положению. Могла согнать её с места".

"Низшее существо" - слишком сильно сказано, до такой степени самоумаления Франц Кафка не доходил, но следует принять во внимание (выше уже об этом было сказано), что Фрида - Муза, и на антресолях этой аллюзии может поместиться многое. После второй ночи в буфете мышление К. претерпевает сильные изменения, так что он оглядывается на свое творчество с пристальным и даже суровым взором. "И вдруг Фрида внезапно исчезает… В то время она (Пепи - В.П.) так любила К., как никогда еще никого не любила".

Мне кажется, что Франц Кафка вернулся на 13-14 лет назад, когда сжег огромное количество стихов и через полгода-год окончательно вернулся к прозе. Внимательный читатель дневников Кафки, наверное, вспомнит, что о поэзии он почти не пишет, хотя с друзьями они обмениваются подарками в виде томиков стихов. Но и Макс Брод в своих работах не упоминает об интересе друга к поэзии. Я бы обратил на это внимания, если бы не следующая страница романа.

"И вот вдруг появился К., герой, освободитель девушек, и открыл перед ней дорогу наверх". 2 января 1912 года наш герой как раз пишет о своих мечтаниях предстать в роли освободителя прекрасных девушек, что и к дальше заставляет меня вести двойную бухгалтерию "Какая-то непонятная самоотверженность была в том, что он ради возвышения Пепи взял себе в любовницы Фриду - некрасивую, старообразную, худую девушку с короткими жиденькими волосами. Да к тому же еще двуличную: всегда у неё какие-то секреты; наверное, это зависит от её наружности; если любому с первого взгляда видно, как она дурна и лицом и фигурой, надо придумать тайну, которую никто проверить не может, - например, что она якобы в связи с Кламмом".

Первая половина цитаты - почти портрет Фелиции Бауэр, но эта бывшая Муза Кафки - карикатура на Поэзию, с её лживостью, двусмысленностью и обращением к авторитетам. В таком случае Пепи - приземленная Юлия Вохрыцек, сама проза жизни, требующая прозаического творчества. Но и тут ситуация аналогичная: "И Пепи в мечтах уже видела, что, когда она займет место Фриды, К. придет к ней просителем, и тут у неё будет выбор: либо ответить на мольбы К. и потерять место, либо оттолкнуть его и подняться еще выше. И она решила про себя отказаться от всех благ и снизойти до К., научить его настоящей любви, которой ему никогда не узнать от Фриды, любви, не зависящей ни от каких почетных должностей на свете".

Сначала Фрида-Поэзия снизошла до К.- Кафки, теперь Пепи-Проза - решилась на то же самое, но самое наивное здесь сравнение любви и почетных должностей. Но наш герой идет здесь и против общественного ригоризма и стандартного распределения ролей в обществе. Гёте остался в дневниках десятилетней давности, в последней главе Кламм уже не маячит на горизонте. Кстати, возможно, исчез побуждающий повод продолжения романа. Всего за 12 лет творческая эволюция нашего героя превзошла все ожидания - взлетела ракетой "Процесса", задержалась ненадолго "Замком" и "Жозвефиной" с "Голодарем" обрушилась на землю. На "Замок" у Кафки, собственно, была последняя надежда. Так хотелось сказать все, что скопилось в душе, что будоражило мысли и чего требовала духовная зрелость. "Но окончательного вывода он не сделал" - эта фраза из "Процесса" вполне применима к ситуации незавершенного "Замка". Настоящий художник строг и к собственной работе, особенно если она не совпадает с ожиданиями и возможностями фактического становления.

"Но потом все вышло по-другому. А кто виноват? Прежде всего, конечно, сам К., ну, а потом и Фридино бесстыдство. Но главное - он сам. Ну что ему надо, что он за странный человек? К чему он стремится, какие это важные дела его так занимают, что он забывает самое близкое, самое лучшее, самое прекрасное?"

Одно дело, когда это говорит Пепи с её любовными притязаниями, совсем другое - если к автору обращается Проза, которой он уделяет все меньше внимания? Поскольку наш герой знавал периоды мощного творческого подъема, можно себе представить и градации спада. В этом нет ничего особенного - это происходит с каждой творческой личностью, - но шагреневая кожа жизни Кафки неумолимо сокращает свои размеры, времени явно остается мало, а задача романа не только не разрешена, но не найдено даже маломальской дороги, ведущей к Замку.

"Вот Пепи и стала жертвой, и все вышло глупо, и все пропало, и если бы у кого-нибудь хватило смелости подпалить и сжечь всю гостиницу, да так сжечь, чтобы ни следа не осталось, сжечь, как бумажку в печке, вот такого человека Пепи и назвала бы своим избранником".

"Собрать все книги бы да сжечь!" - предлагает автор? И еще кое-какие ассоциации напрашиваются. Мы помним, читатель, что опыта уничтожения им написанного у Кафки предостаточно. А, с другой стороны, почему бы ему не сжечь тот листок, на котором он написал для Макса Брода завещание об уничтожении всего, до чего друг только доберется. Нет нужды говорить о том, что тот добрался почти до всего, только с другой целью - публикации. Нешуточная борьба была, по-видимому, при этом у нашего героя с самим собой - , может быть, даже он, как скульптор разбивает молотком неудавшееся творение, хотел избыть о себе всю память - вот каковы были его гордость, стремление к совершенству, стыд (даже посмертный)!

Эти биографические мотивы, на каркас которых не слишком успешно надевался сюжет, - имеют ли они значение для читателя, особенно в таком количестве, таких градациях и нарочитой затемненности? Как-никак, информация, получаемая нами из текстов Кафки, касается практически только автора; эмоциональное напряжение появляется только после почти полного вживания читателя в текст; литературный дискурс упакован здесь в такую шкатулку-матрешку, что ориентироваться приходится на одно только на подобие притчи без видимого нравоучения. Собственно, автор и подсказок-то дает не много. А те, которые дает, разветвляют притчу, так что в этой кроне (вернее - подземной корневой системе) никакого плода высмотреть невозможно. По-моему, Франц Кафка экспериментировал в этой области - сначала бессознательно, а затем его любопытство превратилось в манию - он стал даже отнимать "хлеб" у литературных исследователей - без прокламаций, рекламы, дм\дискуссионных статей, вообще не обращая внимание на происходящее вокруг него в литературной среде, где обходились одними намерениями создать что-нибудь "новенькое", не имея за душой ни кроны - сплошное агентство по упаковке литературного содержимого поизящнее, почуднее, а то и вовсе в видимость обрамления. Формальные изыски напоминают десерт (а то и помои) для голодного. Волны вокруг литературного произведения становятся важнее его самого. Но не участвую ли и я в этом процессе - не окружаю ли водным рвом стены Замка? Не означает ли это, что Франц Кафка - писатель для немногих читателей. Это безусловно так. Тогда я задаю себе вопрос: не означает ли это бесконечное познание пустоты, тогда как в человеческой природе укоренена энциклопедичность мелких знаний? И мне не остается ничего другого, как вспомнить старинную индийскую притчу о том, как некто пришел к гуру и попросился в ученики. Тот сказал, что займется им позже и отвел в комнату, где попросил как можно тщательнее рассмотреть рыбку в аквариуме. Кажется, особо-то и смотреть не на что, но гуру все не возвращался, и постепенно некто настолько увлекся уже не лицезрением, а вживанием в этот образ, что в подобии нирваны стал проживать рядом с рыбкой и собственную жизнь - учился, работал, женился, растил детей, старел, так что. Когда гуру вернулся в комнату. Взору его предстал седовласый старец. Как ты думаешь, читатель, что сказал гуру? В одном из разветвлений этой притчи гуру улыбнулся и сказал? "Вот видишь, оказывается Учитель тебе и не нужен - ты до всего дошел сам". В другом варианте гуру спросил: "Тебе по-прежнему нужен Учитель?" - и улыбнулся уже старец. В третьем варианте гуру вопросил старца: "Возьмешь ли ты меня в ученики, о Учитель?" (Признаюсь сразу, читатель, что два последних варианта я придумал сам, а на твою долю оставляю возможность умножения толкования притчи).

Конечно, толкование одной притчи при помощи другой - прием недопустимый (принцип Оккама: "НЕ умножать сущностей!), но это все же - не "Игра в классики", пардон, не "Игра в бисер" Германа Гессе. Совершенно иная - духовная - ипостась волновала Франца Кафку (и даже духовная - слишком слабо сказано). Наш герой изо всех сил зажмурил глаза - так, что вместо мимолетных видений наблюдал роение светил во Вселенной. Сам мир быта остался за его веками, но мозг генерировал прошлое - в искаженных, естественно, формах. И Кафка задает вопрос: "Мир ли искажен, я ли искажаю мир, или он сам провоцирует меня на искажение?". Быт дает нам уроки грубые, с которыми психика не согласна, и не имея возможности противостоять миру физически, начинает гражданские душевные войны. Чем они заканчиваются, понятно: инвалиды этих войн переполняют "психушки".

Мне могут сказать, что Кафка был тоже пациентом их, но на домашнем режиме. Я же утверждаю, что психически он был здоровее любого из нас. Мир человеческий был болен еще задолго до рождения нашего героя, так что на зеркало пенять можно и нужно. Утверждают, что логика сумасшедших очень точна, за исключением сбоя в одном пункте. Но, судя по текстам Кафки, он никак не зацикливался на каком-нибудь отдельном "пунктике" - напротив, он обнаруживал эти "пунктики" - во множестве - в самом мире

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко