Читаем Замок. 24. Глава 24

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Глава 24. Часть 1

Нельзя не признать композиционного искусства Кафки - сразу за сложной, нарочито двусмысленной и достаточно разочаровывающей главы читатель попадает в театр-буфф: одной этой главы вполне хватило бы на небольшую пьеску.

Но сначала автор хочет завершить хотя бы одну сюжетную линию - Эрлангер буквально на ходу разрешает ситуацию треугольника К. - Фрида - Кламм. Причем не К., а читателю Эрлангер разъясняет истинное величие Кламма, его монументальность, его величие, невозможность чем-либо затронуть его или поколебать его всемирно-романное значение. Так много пиетета и угодливости в выступлении Эрлангера, что хочется посоветовать ему вступить на подмостки записного критика, обносящего любимый памятник надолбами и букетами искусственных кладбищенских цветов. Ему даже дела нет до того, что цветы эти уже неоднократно были "стянуты" с других дорогих и любимых памятников мародерами от литературы и, обрызганные фимиамом третьей свежести, вновь находят свое негодное применение. А К. обязан вернуть Фриду е1ё прежнему владельцу, пусть даже тому это и не требуется: "…помехи мы должны устранять, если только нам покажется, что они могли бы помешать! Правда, Кафке, наверное, и самому не совсем ясно, что именно он имеет в виду, или он целит, что более вероятно, сразу в две мишени: Фелицию следует вернуть в немецкие земли к Гёте, а Милену - её законному супругу (хотя по пути Фрида могла еще уступить Иеремии: "Сейчас Иеремия была занята тем, что делала Иеремии компрессы. А если он выздоровел, то времени у неё все равно не было, потому что она лежала в его объятиях". Так Кафка - видением комической сценки - распрощался со своей недолгой возлюбленной. Даже то, что в конце главы он вернется в буфет, где встретились и "полюбовничали" они с Фридой, разрешает ситуацию "ничьей". Вернуться к состоянию ДО Милены означало вернуться к состоянию ДО романа, "но тогда же он, который так верил, что может положиться на свою физическую силу, а без этой убежденности вообще не пустился бы в путь…".

Конечно, физическая сила здесь только фигуральна, на самом деле речь идет о призвании писателя, но Франц Кафка крепко-накрепко связал свое призвание с женщиной, с её материнским источником силы, с млеком природы, с зовом природы, как поступали тысячи до него и тысячи - после.

22.01.09
Это, кстати, подкупает: без проявления нашим героем обычных человеческих слабостей он вообще мог бы оказаться неприступным (я высказываю, естественно, личную точку зрения) - в произведениях его мы оказываемся практически без компаса. У меня как-то мелькнула мысль: а исполни Макс Брод волю друга, лишись мы его наследия, что сталось бы с мировой литературой вообще? Ответ прост - сей "Титаник" раздробил айсберг Франца Кафки на мылкие и крупные льдины и продолжает своё победное плавание, словно Кафки и не было. Причем эта "титаническая" работа продолжается по сю пору, и тогда я спрашиваю себя: "Неужели без скрижалей Моисеевых наш мир имел бы тот же облик, что сейчас?", ни в коем случае не хочу на весах опустить одну чашу и возвысить другую - гипотетически все возможно. Да, во времена Моисея уже древняя индия провозглашала свои Веды. А кто из писателей ХХ века мог бы претендовать на роль "подпольного" кумира, которого, кстати, и возводить-то не следует? И тут выясняется, что, оказывается, бегуны на марафонскую дистанцию выродились - литературу заполнили спринтеры. Только Андрей Платонов, несмотря на советскую одышку, попытался осветить своим мощным сатирическим и провидчески прожектором дистанцию, на которой человечество - вместо мысли - станет копать окопы да возводить надолбы. Ситуация не удивительна - все, что ни происходит, происходит не благодаря, а вопреки. Наука уже начинает сомневаться в совсем недавно высказанном предположении насчет разбегающихся Вселенных; литература же, словно и, не заметив Франца Кафку, по-тараканьи пиршествует на улитой чернильным вином и усыпанной жирными крошками одноразовой скатерти. Мое брюзжание основано и на собственном опыте книгописания - мы не можем иначе, потому что можем только так - чуть-чуть, кое-где и кое-как.

Закономерен вопрос: "Если ты такой умный, да еще прошедший (предположим) мастер-класс у Кафки, то почему же не сподобишься писать поприличнее, а еще лучше - не писать вовсе?", вопрос - просто на засыпку. О том, что умный в гору не пойдет, мы уже знаем. А неумный и вообще с места не сдвинется - ему и так хорошо. Я очень долго, лет тридцать, думал об этом, и, к сожалению, пришел к тривиальному ответу: ВСЕ МЫ ПОД БОГОМ ХОДИМ. Это верно даже в том случае, если Бога нет (прости, Господи!). НЕ ДАНО.

А Францу Кафке дано было. Попущением или милостью Божией еще в юности он перепрыгнул забор между веком Х1Х и веком ХХ, потому что прошлый одарил его только формой, а будущее обещало содержание. Цивилизация уже обзаводилась вставной челюстью техники, так что, казалось, ей по зубам любое будущее. Футурология навострила уши, религия растерялась, политика осклабилась, культура "заржала". Первая мировая война "подмела" не только романтиков, но и реалистов, а оставшиеся в живых, но искалеченные, вынуждены были обзаводиться костылями экспрессионизма, футуризма и даже (чур-чур, меня!) экзистенциализма. Кстати, последний костыль был сооружен из остатков трости Франца Кафки, на которой он собирался написать: ВСЕ ПРЕГРАДЫ ЛОМАЮТ МЕНЯ.

Следует отметить, что Франц Кафка никогда не был ни теоретиком от литературы, ни литературным критиком. Некоторые пассажи в дневниках, особенно 1910-1914 г.г., очевидно, были все же навеяны Максом Бродом, который безостановочно писал на потребу "культурного дня".

Так вот, мы не обнаружим "скрижалей" Франца Кафки. Даже в литературном смысле. Конечно, он был юристом от литературы, вот только законы, которыми он руководствовался, им не формулировались. Но уже триада КАРЫ - "Приговор", "Превращение", "В исправительной колонии" - да еще роман "Процесс" должны нас заставить внимательнее отнестись к этой ипостаси писателя. Франц Кафка "закоснл" в несформулитрованных законах, но не обнародовал их, словно опасаясь опечаток, типографских "ляпов" или неверного толкования, как читателями, так и собратьями "по цеху". Даже сама казуистика его текстов примечательна - не мог он оставить без внимания ни презумпции виновности, ни презумпции безвинности, но сам-то себе предписывал всегда роль обвиняемого, и один у него была защитник - ЕГО ТВОРЧЕСТВО.

"От всех этих сторонних наблюдений К. постоянно возвращался к наблюдению за служителем. К этому служителю никак не относилось то, что К. слыхал о служителях вообще; о том, что они бездельники, ведут легкую жизнь, высокомерны; очевидно, были среди них исключения, или, что вероятнее, они принадлежали к разным категориям Милена Есенска-Поллак, как заметил К., тут было немало разграничений, с которыми ему раньше не приходилось сталкиваться. Особенно ему понравилась неуступчивость одного служителя. В борьбе с этими маленькими упрямыми комнатами - а для К. это была борьба именно с комнатами, так как их обитателей он почти не видел, - этот служитель нипочем не сдавался. Правда, он уставал, - а кто не устал бы? - но, быстро отдохнув, соскальзывал с тележки и снова, выпрямившись, стиснув зубы, наступал на упрямые двери".

Аллегория? Символ? Черта-с два! Где можно воочию представить себе такой спектакль - писатель в борьбе с читателями?! Это описано очень смешно, со всеми подробностями, которые я, как читатель, не могу не признать равными гоголевским. Да, сродство этих двух авторов, несомненно; по большому счету, это - один автор, проживающий в двух национальных квартирах. Конечно, эти национальные особенности сказались и в текстах и в интонациях, но абсолютная свобода одного, перетекающая в казуистическую дисциплинированность другого, - бесценный дар нам, читателям. Это мы - те "упрямые комнаты" с душами-обитателями, завистливыми, тщеславными, жадными, но это - качества вовсе не отрицательные; читатель - активный участник литературного процесс: как же ему не быть тщеславным, если трудятся-то исключительно для него; как не быть ему завистливым, коли это - зависть "белоснежная"; как не быть ему жадным, если хорошего всегда мало, а превосходного - вообще недостача!

Го и грусть присутствует в этой главе. "За это время служитель уже окончил свою работу, и на тележке, по недосмотру помощник, остался один-единственный документ, в сущности, просто бумажный листок из блокнота. И теперь он не знал, кому же его отдать. "Вполне возможно, что это мой документ", - мелькнуло в мыслях у К. Ведь староста Деревни все время говорил, что дело К. ничтожнейшее".

Я даже предполагать не хочу, кого имел в виду автор под старостой. На эту роль вполне мог бы претендовать Герман Гессе, который после смерти Кафки. Когда Макс Брод обратился к нему за помощь в издании текстов друга, ответил, что не знает такого, ладно, пусть, это его не вина, а беда.

Но само согласие К. с тем, что та одна-единственная бумажка принадлежит именно ему, показательно тоже. Это мог быть и тот листок с завещанием Броду СЖЕЧЬ ВСЕ. В таком случае автор оказался провидцем: служителю, "видно, надоело раздавать документы и, приложив палец к губам, он сделал знак своему помощнику - молчи! - и, не успел К. к нему подойти, разорвал бумажку на мелкие клочки и сунул их в карман".

С завещанием покончено. Молодец автор. Молодец и Макс Брод.

Но само литературное положение Кафки, если не сомнительно, то - не предпочтительно. Скорее всего, случайно в 1915 году он получает премию имени Теодора Фонтане, это чуть-чуть льстит ему, но авторитета не прибавляет. А ведь в его письменном столе складываются рукописи романов "Америка" и "Процесс", и второй роман явно выводит его, как писателя, на совершенно иной уровень - уровень, еще не известный литературе того времени. Он УЖЕ состоялся, но ЕЩЕ лишен славы и даже - известности. Собственно, не будь мировой войны, возможно, литературная ситуация была бы более к нему благосклонна - все-таки он был полон сомнений относительно своих произведений, да и как могло быть иначе - они не укладывались в мейнстрим того времени. Своим среди чужих он определенно не был. Глава 24 вопиет об этом:

"Оказывается, он не имел права находиться в коридоре. В лучшем случае, из особой милости, впредь до запрета ему разрешалось быть в буфете. Конечно, если его вызывал кто-то из господ чиновников, он должен был явиться в назначенное место, но при этом постоянно сознавать - неужели ему не хватало здравого смысла? - что он находится там, где ему быть не положено, куда его в высшей степени неохотно, и то лишь по необходимости, по служебной надобности, вызвал один из господ чиновников. Поэтому он должен был немедленно явиться, подвергнуться допросу и потом как можно скорее исчезнуть. Да неужели же он там, в коридоре, не чувствовал всей непристойности своего поведения? А если он чувствовал, то как мог разгуливать там, точно скотина на выгоне? Разве он не был вызван для ночного допроса и разве он не знает, зачем учреждены эти ночные вызовы?".

Веселенький пассаж, ничего не скажешь! И насколько психологически верный! Автор посмеивается даже не над своим самоуничижением, а и над будущей своей критикой. И даже свои ночные творческие бдения, вставил он здесь, как лыко, в строку - ему все по силам, потому что наболело и там и там, и этот роман - "наступление на границу", и пасть смертью храбрых неизбежно, постоянно признаваясь в своей слабости, Франц Кафка не расписывался в ней, а только удивлялся тому объему работы, который он, несмотря на эту слабость, успевал проделать. Это даже вызывало у него чувство некоторой гордости - заниженная самооценка не могла скрыть явных результатов работы. Другое дело, что и требования к себе были высокими и ориентиры - не мелкого калибра.

"Но К. своим поведением преступил все правила предосторожности. Даже привидения утором исчезают, однако, К. остался там, руки в карманах, будто выжидая, что если не исчезнет он, то исчезнет весь коридор, со всеми комнатами и господами".

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко