Читаем Замок. Планы Ольги (Часть 2)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

20. Планы Ольги

3.11.08
Чтобы мы там ни думали о персонажах романа, автор напрямую говорит о двуличности человеческой натуры вообще и слуг - в частности.

"…слуги себе обеспечивают хорошую жизнь в Замке, и умеют это ценить, притом в Замке они ведут себя по тамошним правилам, держатся спокойно, с достоинством - мне это много раз подтверждали, - да и тут иногда видишь у слуг остатки таких манер, именно остатки, а, в общем, благодаря тому, что законы Замка в Деревне уже неприменимы, - эти люди словно перерождаются - становятся дикой, беспардонной оравой, для которой уже не существует законов, а только их ненасытные потребности. Нет предела их бесстыдству…".

Что таковы часто бывают служители Искусства, сомневаться не приходится, и, по-видимому, у Кафки были перед глазами такие примеры и в кафе, и в публичных домах, и он этому даже не удивляется, а всего лишь констатирует. Жаль, что он отчего-то не упоминает о ПЕРЕРОЖДЕНИИ другого рода: обычного человека - в творца. Это - проблема из проблем, под её катком была смята не одна репутация. Устремленность К. к Замку - любыми средствами - не соблазняет читателя зрелищем БАШНИ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ; напротив, до сих пор о самом Замке автором не сказано ничего внушающего если не почтение, то хотя бы привлекательность. Да, некая Власть, некая Таинственность, некая Отстраненность, но что они - власть ради власти, таинственность постыдных деяний, равнодушие к человеческой участи?

Наш герой, несмотря на причастность к Замковой действительности (в конце концов, она им и создана), не испытывает к ней ни пиетета, ни чувства солидарности. Это нам следует постоянно держать в уме, читатель, иначе мы можем пропустить момент понимания ЧУЖДОСТИ НАШЕГО ГЕРОЯ ЛИТЕРАТУРНОМУ ПРОЦЕССУ. Он не хочет играть по этим выдуманным правилам и всеми силами и способами старается от них избавиться или хотя бы отклониться. Конечно, не сразу он пришел к этой мысли - существовал некий период времени, в печение которого Кафка рассчитывал бросить чиновничество и заняться чисто литературной работой. Правда, некоей маниловщиной веет от этой его мечты - было скоплено даже пять тысяч крон для "литературного безделья", но на этом все и остановилось - КАФКА НЕ БЫЛ СПОСОБЕН СТАТЬ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ ПИСАТЕЛЕМ. Для этого он был слишком свободным человеком - писать на потребу он не только не хотел, но и не умел. Недаром все попытки Макса Брода подтолкнуть его в этом направлении были бесполезны. Собственно говоря, при всей своей работоспособности и публикуемости, сам Брод тоже оставался чиновником (по почтовому ведомству). Литература, как "хлебная должность", требует не просто особой повадки и компромиссности, но и отречения от своего таланта. Талант умеет писать "в стол", умеет жить в резервации, сам платит за свое творчество - собою же.

А мнимый землемер К. - чем и ради чего жертвует он? С прошлым он порвал, но, верно, это прошлое того и стоило, если о нем даже нет почти воспоминаний! Даже у меня перед глазами есть много примеров ухода из мирской жизни в церковную, творческую, даже - преступную. Казалось бы, перемена радикальная, но, по размышлении, понимаешь, что всего навьего поменялись знаки оценки ценностей, и будущая жизнь предназначена для избывания жизни прошлой, попросту говоря, - её обнулению. Да, есть классический пример: ИЗ САВЛА - В ПАВЛЫ. Но не приведет ли одна отрешенность к другой, не возникнет ли привычка к отрешенностям, к предательству (без нюанса отрицательности). Вор в законе про раскаявшегося говорит: "Ссучился". Свщенник говорит: "Покаявшись, да спасешься". Франц Кафка останавливается на полпути между прошлым и Замком.

4.11.08
Сегодня мне приснился сон. Я нахожусь в огромной комнате со множеством столов, за которыми "работают" какие-то люди. Я буквально мечусь перед одним из них и, видимо, уже много времени, так как нахожусь на взводе. Перед "чиновницей" - лист бумаги с моим стихотворением, в которое она хочет непременно внести какие-нибудь поправки. На меня она смотрит глупо-невинными глазами и, наконец, проставляет на листе цифры: "Давайте пронумеруем каждую строфу". Я столбенею, а затем поднимаю крик, который вызывает из небытия сна какое-то начальство: "В чем дело? О чем кричим?" чиновница спокойно поясняет (не мне): "Это - моя работа, я - специалист и обязана внести в текст некие изменения". (Ты заметил, читатель, что нынче в ведомствах только так себя и именуют - СПЕЦИАЛИСТ ПО…? Я ЗАПОМНИЛ ЭТОТ СОН ДО МЕЛЬЧАЙШИХ ПОДРОБНОСТЕЙ - КАЗАЛОСЬ БЫ, К ЧЕМУ ЭТО? ВСЕ ОБЪЯСНИЛОСЬ, КАК ТОЛЬКО Я РАСКРЫЛ ГЛАВУ "Планы Ольги", чтобы продолжить повествование о Замке.

"Значит, тут сомнений возникает немало, но они отпадают перед тем соображением, что при официальном приеме на работу отбор очень строг, и члена семьи, который себя чем-то запятнал, отвергают заранее. Он может проходить процедуру оформления годами, трястись в ожидании результата, все удивленно спрашивают его, как он посмел предпринять столь безнадежную попытку, а он все надеется, иначе как же ему жить; однако через много лет, быть может, уже в старости, он узнает об отказе, узнает, что все потеряно и жизнь его прошла бесцельно. Ну, правда, и здесь бывают исключения, потому-то так легко и поддаются соблазну. Бывает, что именно скомпрометированных людей, в конце концов, принимают, есть чиновники, которых буквально против их воли притягивает запах такой дичи, и во время приемных испытаний они все вынюхивают, кривят рот, закатывают глаза, такой человек у них, как видно, вызывает особый аппетит, и им приходится крепко цепляться за свод законов, чтобы сопротивляться желанию принять его на работу. Но иногда это вовсе не помогает человеку в приеме на службу, а только бесконечно затягивает процедуру зачисления - такой процедуре конца нет, и она прекращается только со смертью данного человека".

Тот, кто смотрит на Франца Кафку, как на литературную икону, сквозь призму времени и ранжировку репутаций, должен очень внимательно прочитать этот отрывок - на склоне лет, за два года до смерти уже состоявшийся (но еще не признанный) писатель размышляет о путеводной нити в литературе, причем основывается на собственном опыте, который из нашего далека представляется нам почти увлекательным и легким. Но мы забываем, что писатель писателю - рознь, а Кафке и вовсе не подыскать сотоварища, и литературный путь - с препонами и сомнениями - каждый воспринимает и выдерживает (или не выдерживает) по-своему. Этот отрывок - крик души нашего героя - письменный и беззвучный, и вовсе даже из-за самого себя - "прием в литературу" случаен и загадочен, о таланте здесь нет и речи. разочарование - вот итог размышлений Кафки о своей литературной деятельности, и если мы сейчас припомним его "Жозефину, или мышиный народ" и "Голодарь", муссирующие ту же тему, то вникнем в душевное состояние нашего героя и потенциал его страданий.

Мы любим делать хорошую мину при плохой игре, но не таков Франц Кафка - его откровенностям нет числа; другое дело, что они стилистически своеобразны и метафоричны. ГОВОРИТЬ СЛОВАМИ - ЭТО ГОВОРИТЬ СКВОЗЬ СЛОВО. Слово - мембрана, которая пропускает чувство лишь в одну сторону, в сторону читателя. Прямого общения не существует. Надеяться на гипотетического читателя - неводить золотую в море рыбку. Литературная среда, в которой обитал Франц Кафка, не была его стихией. Да, у него был небольшой круг друзей, которые выказывали интерес к его творчеству. Но в основном были заняты собственным творчеством - их снедал творческий эгоизм. Писательское сообщество - сообщество не единомышленников, а конкурентов, здесь тоже правит закон выживаемости и равнодушия к чужой участи. История литературы - это столь же история потерь, как и обретений. Совершенно случайно мы не потеряли Франца Кафку, и если Дмитрий Набоков сожжет рукопись последнего (незавершенного) романа своего отца, кто знает, познаем ли мы истинного Набокова.

Обычно судят о писателях - ПО СОВОКУПНОСТИ, что абсолютно неоправданно. Общая размытая картина, очертания зыбки, суждения многоречивы и неточны. Нам не хватает, может быть, опорных моментов в понимании каждого писателя - так сказать, верстовых столбов литературы. Мы и о собственной-то жизни особенно не задумываемся - она нам представляется чуть ли не привидением. Нас заедают частности, но они же и спасают от разочарований и депрессии, которые присуще каждой не реализовавшей себя личности.

И вот что удивительно - каков же должен быть потенциал Франца Кафки, если его не удовлетворяло и не удовлетворило то, что он сделал? Вполне даже возможно, что он ставил перед собой невыполнимую задачу - ЗАДАЧУ ЗАМКА. Что-то есть от правды в этом предположении. "Ненасытный ты человек!" - это не привратник заявил в Притче о Вратах Закона, это сказал о себе Франц Кафка. он не собирался объять необъятное, ему достаточно было бы проникнуть вглубь, в суть, в смысл (что необъятно тоже), что явно не под силу человеку, даже гению, но сия извечная задача - за горизонтом человеческого сознания и познания. "Ненасытный я человек!" - восклицает в дневнике Франц Кафка , но и не Франц Кафка вовсе, а все человечество, жаждущее и жадное, стремящееся и разбрасывающее себя, даже веру приспособившее под эти свои нужды.

Так что, читатель, нам нужно очень внимательно читать "доклад" Ольги, она и не К. вовсе докладывает, а нам, непонятливым. "Так что и законный прием на работу, как и незаконный чреват и явными тайными трудностями, и, прежде чем впутываться в такое дело, очень полезно заранее все взвесить". Достаточно прекраснодушное замечание - писателю нечего взвесить "перед приемом на работу" - у него нет ничего, кроме мысли о намерениях и жажды этих намерений. Это - первая любовь, которая может стать и последней, а уж что она безответна - и сомневаться не приходится! В этом-то все и дело! На карту ставится вся жизнь, а что карты - краплёные, каждому понятно. "Сколько благородных усилий!" - восклицает Николай Васильевич Гоголь в "Игроках", имея в виду тщательно подобранную колоду карт по имени Аделаида Ивановна. Ах, как замечательно ассистирует Николай Васильевич нашему герою в романе "Замок", как мощно они сотрудничают, как непростительно вместе устремляются в пиромании! Бесшабашный русский язык и дисциплинированный язык немецкий мчатся по одной дороге, почти не обращая друг на друга внимания, - так велика жажда за-горазонтной цели.

То, что у карт последних лет жизни обоих писателей был религиозный крап, позволяет думать, что так и должно быть - они шли путем всего человечества, выкристаллизовавшего религию из жажды Истины. От безысходности ли, из необходимости, по Господнему ли волеизъявлению - Бог весть. Религию даже на кривой кобыле не объедешь, она существует и - ни в зуб ногой! Другое дело, что в случае Франца Кафки не существует храмового предпочтений, а скорее - умозрительная тяга к… В том-то и дело: многоточие точит душу читателя - мы-то ведь тешим себя надеждой на Истину! истину в последней инстанции. Пессимист во мне восклицает: "И зря!" и не, чтобы Франц Кафка сделал меня пессимистом, - все философии мира (бок о бок с религией) полезны, но безутешны. Ну да, это - ИГРА В ТОТ ЖЕ БИСЕР, но, вполне возможно, с соизволения Господня - не станет же он метать бисер перед свиньями! Логика моих рассуждений такова, что вполне подвигнет (и подвигает!) к Господу. Вот какие неожиданные находки можно обнаружить на путях нехоженых, дорогах незнаемых - подозрения о существовании Истины, но только - подозрения. Жизнь - по сути своей - авантюрна и даже имеет игровой привкус, и лишь детское неведение спасает от Тяни-Толкая - Оптимизма-Пессимизма. Речь идет - о СОМНЕНИЯХ.

5.11.08
И даже - о разочарованиях. То, что мы ищем, и то, что находим, кардинально различаются. Не всегда вина в том нас, читателей. Ольга поясняет это так: "Ведь я знала, что рассказы слуг очень и очень недостоверны. Я знала, что они никогда не хотят рассказывать мне про Замок, стараются перевести разговор на другое, каждое слово приходится у них выманивать, но, надо сказать, уж если они заводились, то несли ерунду, старались перещеголять друг друга во всяких баснях и выдумках, так что там, в темной конюшне, из всего этого неумолчного крика, когда они перебивали друг друга, можно было извлечь в лучшем случае два-три жалких намека на правду. Но все, что мне запомнилось, я пересказывала Варнаве, а он, никогда не умея отличить правду от вымысла, мечтал о той жизни, недосягаемой из-за положения семьи, впитывал каждое слово, с жаром требуя продолжения". Наконец-то и неожиданно автор обнаружился в тексте с предостережением будущих читателей по отношению к своему же роману. Я к этому, собственно, был готов - Франц Кафка не таков. Чтобы не поддеть нас, доверчивых, на крюк издевки. Это ко мне лично обращается он в этом пассаже, покачивает головой: "Эх, ты, простая душа…".

На переломе 19-20 в.в. фантастика была еще довольно смирным библиотечным животным и не пристраивалась хозяйственно на каждой книжной полке. Но у человечества уже выработалась привычка к религиозным фантазиям, мало того, было обнаружено (изготовлено) множество артефактов в поддержку верований, образовалась КУЛЬТУРА КУЛЬТОВ, чем и воспользовался наш автор, встраивая свой "Замок" в общую картину предполагаемой достоверности. Он очень умно и умело вел свою партию, ничем не компрометируя религию, но у читателей, от крещения до последнего отпущения грехов приноровленных к культу, его намеки были ясны-понятны. Атеистам тем более любопытны эти его, якобы, обличения; а ежели это и не так. Можно пОходя пнуть религию при сем вполне удобном случае. В стране Советов положение Кафки было особое - автор скорее подозрительный, смутный, в попутчики напрямую не лезет и у него семь пятниц на неделе чуть ли не на одной странице. Да из-за одной только "Штрафной колонии" его следовало самого упечь в неё же! В свое время мне довелось читывать журнал "Интернациональная литература" в Ленинке, я обнаружил там даже Джойса и Селина но - никаких признаков Франца Кафки. Какое клеймо можно и нужно было на него ставить? Непонятно. Как с этим обстоит теперь, столетие почти спустя? Точно так же. Если особенно постараться, то можно, правда, наскрести по каковским сусекам ту или иную тенденцию, вот только следующий доброхот обнаружит прямо противоположное, и боданию не будет конца - да ну его в баню, этого непроходного автора! Лучше займемся мы его женщинами, загламурим бедолагу эдаким бонвиваном и женолюбом - цельная Love Story. Сию демоническую личность можно встретить то в "Огоньке". То в "Караване", то в еще каком-нибудь "смелом" издании - и мы тоже пахали! Ох, распалился я не ко времени и не по теме, но так надоели крохи этого печенья - дайте мне ЧЕРНОГО ЧЕРСТВОГО ХЛЕБУШКА!

ВОТ Лев Николаевич Толстой, к примеру - "какая глыба, какой матерый человечище"! Ах, сие - не про него, а жаль, очень жаль… В общем-то, что думал, то и писал, и - ни в зуб Кафке ногой. Хотя - нет, "Смерть Ивана Ильича, " ему "подарил", повесть, примыкающую к Евангелиям. Что-то мне сдается, что повесть эта - эпиграфом ко всем произведениям Кафки служит, пусть и анонимно и невидимо.

Существовал старинный дзенский приме - учитель тряс за шиворот ученика и кричал: "Говори! Говори, чтобы я мог тебя увидеть!". Кто же трясет за шиворот писателя? Вопрос не праздный, он - на все времена и во всех народах. Писатель сам себя не видит. Вовсе не странно, что относится это и к производителям массовой литературы, где вообще нет писателя - одно лишь массовое сознание, а точнее - бессознание. Вот отчего читать Кафку очень трудно - приходится выталкивать из себя привычку быть как все. Нам только кажется, что мы отличаемся друг от друга. Отличие лишь - в степени, в градации, в оттенках. Но, начав читать Кафку, вдруг обнаруживаешь, что в этих краях еще не был, и что его простая экзотика - сумерки в знакомой комнате и сон наяву. По видимости, ты читаешь текст, на самом же деле - тест инспектирует тебя и даже пытается прочесть читателя. И ты сам становишься свидетелем этой попытки: ты сам - невнятен. И хотя читатель может обвинить в этом самого Кафку, но его невнятность качественно иная - он уже говорит, тогда, как мы еще только собираемся мыслить.

Дэен-буддизм похож на "Веселую науку" Ницше, но - без метафорики И парадоксов. То же самое и с текстом Франца Кафки - он буквально выхолощен, в первую очередь - от философских откровений. Формулировка - вот что в нем отсутствует. Статика - вот чего мы не обнаружим ни на одной его странице. И наши пошлые прошлые знания здесь пробуксовывают, они еще даже - не подступили к ВВЕДЕНИЮ В ЗАКОН (Смотри "К вопросу о законах"). Перед нами - образец не западного и не восточного мышления, хотя следует говорить не о мышлении чувствования, а о чувствовании мышления. Математика здесь хромает на обе ноги, а следом - и наша читательская поступь. Прежде чем перевести текст Кафки с немецкого на русский, нужно перевести его с кафковского на немецкий язык. Простыми языковыми средствами сделать это невозможно, потому что среда обитания в текстах Кафки лишена привычных нам симптомов для обнаружения её органами чувств - ни цвета, ни запаха, ни музыкальной ноты. Не к чему отвлекаться! Нет ни страны. ни города, ни народа, ни истории… Здесь и сейчас, в эту самую минуту мы присутствуем в качестве присяжных на судилище писателя над собой, надо мной и над тобой, читатель. Это - личное дело каждого. Я говорю не о чтении. Я говорю о судилище. Всякой исповеди здесь мало уже хотя бы потому, что мы лжем и во время исповеди. Да и как иначе, если в первую очередь мы лжем самим себе! Свидетели - наши дневники, наши блоги и наши книги. Ложь - как заменитель воды и кислорода. Вот чего пугался Франц Кафка, вот с чем не мог он смириться и от чего не мог избавиться. Коли ложь включена в Общественный Договор, может быть, не стоит и договариваться друг с другом - все равно обманем, все равно обманут. Оптимизм оптимизму - рознь, если он приправлен пессимизмом. Прошлая ложь - плохой фундамент для будущей Истины, для Воздушного Замка Истины.

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко