Читаем Замок. 16-я глава (Без названия) Часть 4

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

16 глава (Часть 4)

21.09.08        "Вот тут, как мне кажется, ты коснулась самого главного, - ска-зал К., - в этом-то и дело. После твоего рассказа я, по-моему, ясно понял все. Варнава слишком молод для такой должности. И ничего из его рассказов нельзя воспринимать всерьез без оговорок. Оттого, что он там, наверху, пропадает от страха, он ничего толком рассмотреть не может, а когда его здесь все-таки заставляют отчитываться, то ничего, кроме путаных выдумок, не слышат. И я ничуть не удивляюсь. Трепет перед администрацией у вас тут врожденный, а всю вшу жизнь его вам внушают всеми способами со всех сторон, и вы этому еще сами способствуете, как только можете. Однако по существу я не возражаю: если администрация хороша, почему бы не относиться к ней с трепетом и уважением? Только нельзя такого неученого малого, как Варнава, который никогда не выезжал за пре-делы своей Деревни, сразу посылать в Замок, а потом требовать от него правдивых сообщений и каждое его слово толковать как откро-вение, да еще от этого толкования ставить в зависимость всю свою судьбу. Ничего ошибочнее быть не может".

      Автор с ходу говорит нам о САМОМ ГЛАВНОМ, вернее, о том, что могло бы открыться это САМОЕ ГЛАВНОЕ, не будь читатель таким неученым малым, как Варнава. И далее речь идет о ТОЛКОВАНИИ, термине, на котором зацикливаются все исследователи творчества Кафки, поскольку от ИДЕИ ПРИТЧИ в его случае отойти просто-напросто невозможно. А далее мы, читатели, якобы еще и принимает свое толкование как руководство к действию, которое может привести к непредсказуемым последствиям. О-хо-хо-нюшки… все здесь правда, но наш автор слишком широко раскинул свою философскую, я бы даже сказал - самодельную философскую сеть для уловления нас, простаков: ячея в сети чересчур велика, а мы - со всеми нашими научными плавниками - слишком малы, чтобы не выплыть из неё без особого для себя ущерба и для вящей славы рыбаря. Впрочем, не апостольское это дело, и даже - не Иисусово. Тот хотя бы о Царствии Небесном для нас, бедолаг, беспокоился, а наш автор манит К. Замком, а нас - его Тайной Доктриной. Что-то мне это слишком напоминает его, по меньшей мере, опыт общения личного и заочного с Рудольфом Штейнером со всеми его заморочками в виде особого, под его руководством, общественного устройства, воспитания и духовного развития. Да, дневник Кафки запечатлел его разочарование в сем пророке, но клюнул же он на эту приманку и оставил, по-видимому, тройной крючок за губой, который и тревожит его до сих пор при всяком приеме духовной пищи:

      "Правда, и я тоже не хуже тебя впал из-за него в заблуждение и не только стал на него надеяться, но и терпел от него разочарования, а ведь все было основано лишь на его словах, то есть, в сущности, и вовсе безосновательно".

      Возможно, это мое толкование чересчур узко - в памяти Кафки, безусловно, застрял опыт общения с другом юности Оскаром Поллаком, на которого Франц возлагал слишком большие надежды - быть ведомым при ведущим. Много еврейского пытался почерпнуть Франц Кафка и у молодого актера Ицхака Леви - диалект идиш, некоторые традиции, театральную свободу и свободу от семейных уз. Можно сказать, что Франц Кафка всю жизнь искал людей, от которых можно было бы почерпнуть то, чему не учат книги (или учат чересчур избирательно). Но, по правде сказать, пусть это были даже не шапочные знакомства, но - в принципе - случайные жизненные обстоятельства, которые он стремился обратить себе на пользу (как ему казалось). Определенной цели у Франца Кафки не было, всего лишь - направление. И даже это направление, в сущности, не имело ни географических, ни философских, ни религиозных координат. Даже слово БОГ он произносил без подобающего придыхания и внутреннего поклона. Это - если говорить о термине. А о сути… здесь еще стоит поразбираться. Кесарю - кесарево, церкви - церковное, Богу - …Богу от нас ничего не нужно. Тот самый моральный закон в сердце (Иммануил Кант), которого я уже второй год лишаю Франца Кафку (возможно, ошибочно или частично ошибочно), не зачтется в мои плюсы, так как в этом моем утверждении много догматизма и мало проникновенности, которую я все еще пытаюсь приобрести над текстами Франца Кафки. Так или иначе, я стараюсь не пропустить сего морального закона в текстах - с жизнью его гораздо сложнее: как бы я не пропустил бревна в собственном инвалидском зрачке.

22.09.08        Возможно, говоря о морали, необходимо отталкиваться от ДОЛГА. Долга - перед самим собой, ближайшим окружением, обществом, Господом, наконец. От перестановки места слагаемых все меняется кардинально. А Франц Кафка не попадает ни в одну из этих душевных бездн. Он - над ними. При чем не по размышлению, а по инстинкту. Размениваться умеет любой человек, собственно, он только этим и занимается (исключения лишь подчеркивают правило). Сколько фаз душевного, физического и умственного состояния мы переживаем за свою жизнь - перечеркивая, отметая, отменяя, заменяя, деградируя и возвышаясь, изменяясь в лучшую или худшую сторону повинно или ничтоже сумняшеся, но на вертеле какой ЕДИНСТВЕННОСТИ вращает нас Господь? Я, к примеру, сменил множество занятий, интересов, идеологем, но - на закате - понимаю, что ничего не понял из этой жизни. С Францем Кафкой дело обстояло иначе - он, если и не видел, то предчувствовал цель, к которой обязан стремиться. Все прочие общественные установки казались ему не настоящими, не подлинными, не обязательными, так как они отменяли друг друга - броуновское движение без цели и без результата. Есть ли у меня основание для такого утверждения? Прежде всего - кардинальное отсутствие личной жизни (при некоторых попытках её осуществления). Франц Кафка посильно расчищал свое жизненное пространство для … вот тут, в формулировке я пока что пасую. Литература? Да, но - не как таковая, она - только средство выражения той же самой НЕИЗВЕДАННОСТИ, КОТОРАЯ БЫТЬ МОЖЕТ, СУЩЕСТВОВАЛА до НАС И БУДЕТ СУЩЕСТВОВАТЬ после. ПЕРЕВОПЛОЩАЕМСЯ МЫ УЖЕ ПРИ ЖИЗНИ - с этим спорить не приходится по законам физики и поэзии. Неужели во Вселенной существует НЕЧТО стабильное, извергающее нас из себя и затем принимающее обратно? Цель - … У меня нет ничего, кроме многоточия. У Кафки это многоточие расшифровывается почти примитивно (с философской позиции), и в эту примитивность не хочется верить, хотя почти каждый её аспект не оспорим - словно Некто нисходит к нам, чтобы возвестить Нечто. Насколько пуста Пустота? А насколько полна полнота нашей жизни?

       "Пусть это будет прихожая, но ведь там есть двери, но они ведут дальше, есть загородки, и за них можно пройти, если хватит сноровки. А для меня, например, и эта прихожая, по крайней мере, пока что совершенно недоступна".

       Это говорит К. и говорит с горечью, хотя и с не скрываемой надеждой. Тут я не премину назвать К. Францем Кафкой. Речь ведь идет не о прихожих и загородках, а о жизненных обстоятельствах, которые одновременно и - препятствия-загородки. Да, Франц Кафка самокритичен, он отнял самокритичность у меня, и у тебя, читатель, и у своего времени. Ничего, так бывает. Будда тоже взвалил на себя бремя доказательства нирваны безо всяких, казалось бы, на то оснований. Между учениями Будды и Франца Кафки - огромная европейская (западная) пропасть и, осмелюсь на кощунство), это - пропасть моральная. Христианство слишком снисходительно относится к нашим грехам - ясно, что по тактическим соображениям. Из-за этого и мы к грехам почти равнодушны, расценивая их как продукт неизбежного зла. Эта неизбежность не только угнетает, но и отнимает все силы, необходимые для борьбы с ним. Альбер Камю был не прав, заявляя? "Ад - это другие". Его интриговал Франц Кафка. Но его интриговал и Сизиф; оба эти мифа были сведены Камю к экзистенциализму, словно замена терминов решает что-либо. Франц Кафка прозорлив:

       Возможно, что это самый мелкий из чиновников, а скорее, даже и вовсе не чиновник, но ведь какое-то задание у своей конторки он выполняет, что-то из своей большой книги вычитывает, что-то шепчет писарю, что-то думает, когда, пусть изредка, когда его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все это одна видимость и сам чиновник и его деятельность решительно никакого значения не имеют, то все же кто-то его туда поставил и с определенной целью. В общем, я хочу сказать: что-то тут есть, что-то Варнаве предоставлено, во всяком случае, хоть что-то ему дано, и только сам Варнава виноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме сомнений, страхов и безнадежности. А ведь я тут исхожу из самого неблагоприятного положения, которое даже маловероятно".

       Ну, что тут скажешь! Кафка-К. тоже пытается вкатить надежду на Замковую гору и делает это нисколько не менее настойчиво, чем Сизиф. Миф мифом, но притча ли миф? Глубоко в этом сомневаюсь уже хотя бы потому, что нет в нем пространства и времени для сомнений: "Пилите, Шура, пилите. Они - золотые". Практика - критерий Истины? Практики - сколько угодно, Истина же пребывает там, где…её ищет Франц Кафка.

       "Пусть это будут письма старые, ненужные, никакой цены не имеющие, вынутые наугад из кучи таких же старых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейка на ярмарке для кого угодно вынимает наугад билетик с "судьбой"…".

       СУДЬБА здесь упомянута вовсе не случайно, но и канарейка-глупышка рядом с ней - тоже. Не знаю, как ты, читатель, а я - та же канарейка, вынимающая билетик с судьбой для себя. Франц Кафка сделал попытку сжечь даже свой билетик (наследие), но от судьбы не уйдешь, в самом деле, она - как горб - "венчает" нас на собственное царство. И по этому поводу К. заявляет: "Можно сколько угодно подбадривать человека с завязанными глазами - пусть смотрит сквозь платок, все равно он ничего не увидит, а только когда снимут платок, он увидит все". Конечно, К. лукавит - такая прописная истина, может быть, важна для Ольги, но не для нас, читатель. Я вот, к примеру, читаю "Замок" до сих пор с завязанными глазами или приподнимаю иной раз платок, как здесь, например:

      "Ты только подумай: все эти учреждения там, наверху, во всем их недоступном величии, - я-то думал до своего приезда. Что хоть приблизительно представляю их себе, какая наивность, - значит, там эти учреждения, и с ними сталкивается Варнава, никто, кроме него, только он один, жалкий в своем одиночестве, и для него еще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь в углу темной канцелярии!".

      Авто всего лишь второй раз на протяжении всего романа походя упоминает о ПРЕДЗАМКОВОМ ГЕРОЕ - оказывается, он уже издавна, уже издалека представлял (пытался представить) себе Замок и…тут же К. осуждает Варнаву за неумение или неискусность использовать представленные ему возможности. Леви-Варнава зарыл свой талант на крохотных сценах отелей и кафе и лишь благодаря К.-Кафке остался в памяти - надолго ли? Писатель сожалеет, что не стал актером? Вряд ли. Он сожалеет, что актер не стал писателем - сколько времени и энергии убил наш герой, побуждая Леви написать о своей жизни, не понимая, что тот и слишком молод и слишком суетлив в своей профессии, заставляющей быть на виду, но - под маской! Может быть, даже - на самом деле Кафка подбадривал самого себя - так тоже бывает, так и было - его дневник 1911-1912 г.г. довольно обилен записями, хотя стоящих мыслей в записях об актерской труппе практически нет. И разочарование через десять лет прорвется в романе: "Какое же это уважение, если Варнава зря тратит дарованное ему право посещения канцелярии и в безделье проводит там целые дни или, спустившись вниз, бесславит и умаляет тех, перед кем он только что дрожал…". Да, по-видимому, Ицхак Леви достаточно поведал своему новому другу об актерском цинизме и… кураже. КУРАЖ это свойство, которого напрочь был лишен Франц Кафка, и он понимал это и потому "якшался" с актером Леви, пытаясь выведать у того сию тайну - тайну эйфории, безоглядной отваги и свободы (пусть - на время). Скорее всего, нашему герою следовало поучиться профессиональной эйфории в цыганских ансамблях, где она - родственница образа жизни и мироощущения. С другой стороны, благовоспитанный кураж, как у Райнера-Маря Рильке (тоже пражанином тех лет) не привлекал Кафку. Единственное, на что он однажды отважился, - это когда некоторое время ходил в улицам Праги в шляпе-борсалино, столь любимой анархистами. Да, с куражом Кафке не повезло, даже - с литературным. Правда, я оперирую здесь градациями самого Кафки, предъявляющего к себе повышенные требования.

23.08.08       У Кафки был некоторый "сердечный" интерес к одной из актрис странствующей еврейской труппы - вполне платонический, но оставшийся в его избирательной памяти. Он тоже попал в "сборную солянку" его романа - в образе Ольги. Поэтому разговор К. с ней в главе столь продолжителен и многозначителен. Первую партию в диалоге К. и Ольги ведет девушка, собственно, это - её монолог: печальный, странный и предупреждающий. Она и опасается особой откровенности: "Трудно выговорить все это даже перед тобой, К., и ведь может так случиться, что ты, выслушав меня, уйдешь и знать нас больше не захочешь, хотя тебя как будто это и не должно касаться. И тогда мы тебя потеряем, а ведь ты, надо сознаться теперь значишь для меня чуть ли не больше, чем служба Варнавы в Замке".

       По всей видимости, Кафка был в числе очень немногих, кто проявил интерес и благожелательно отнесся к актерам-евреям, которые - перекати-поле - странствовали по Восточной Европе, зарабатывая себе на жизнь непрофессиональными театральными постановками. Актеры вообще - каста, если не неприкасаемых, но не слишком почтенное занятие, несколько легкомысленное и публичное не в лучшем смысле слова. Да и сами евреи совсем недавно, всего лишь шестьдесят лет назад, после революции 1848 года, стали, например, в Австрийской империи равноправными гражданами (если только умолчать о еврейских погромах начала ХХ века).

      "Ты не знаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам и особенно к Варнаве. Тогда мы надеялись больше, чем сейчас, но и тогда очень большой надежды у нас не было, только горе было больше, так оно и осталось… Каждый про нас что-то знает, то ли правду, насколько она людям доступна, то ли какие-то распространившиеся, а по большей части выдуманные слухи, люди занимаются нами больше, чем надо, но рассказать все прямо никто не расскажет, люди боятся и рот открыть про такое. И тут они праы, трудно выговорить это даже перед тобой, К….".

       Намеки и недомолвки столь многозначительны, что я опасаюсь "холостого выстрела" в следующей главе, но пока что предупреждающее вступление Ольги - о судьбе каждого отдельного еврея и всего еврейского народа. Я понимаю, что вступаю на слишком скользкую почву, так как обхожусь без знаков "плюс" или "минус", но и сам автор не вдается в эти подробности. Не будем забывать, что и он - еврей, он заявил как-то: "У меня и с евреями-то мало общего", миновать этой поистине судьбоносной темы он не мог, тем более что и его друзья Макс Брод и Гуго Бергман участвовали активно в сионистском движении, и странствующая еврейская труппа ставили спектакли и сценки из нелегкой еврейской жизни, выполняя, в сущности, миссию, а не просто зарабатывая себе на жизнь. Если уж на то пошло, я хотел бы прочитать работу, посвященную сионистской теме в романе, причем она должна быть написана непременно евреем, который дотошнее, профессиональнее и душевнее меня провел читателя по сей тематике. Я, как говорится, "не в курсе", но поставил свой дилетантский диагноз этой главе, только сейчас сообразив, почему Макс Брод лишил эту главу названия.

Назад (Часть 3) | К содержанию | Далее

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко