Читаем Замок. 2. Варнава

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

2. Варнава

8.06.08
      Наверное, если бы К. в первый свой вечер на постоялом дворе упомянул бы только об одном своем помошнике, вряд ли Замок его ослушался и прислал эту "сладкую парочку" - Иеремию и Артура. Хотя облик их таков, что их и не отличить друг от друга, и К., не мудрствуя лукаво, решает счесть их за одного человека (?) по имени Артур, о чем их и извещает. Если уж на то пошло, в порыве на 200 процентов использовать эту помощь, он только добавляет себе хлопот, так что Замок не без умысла якобы исполняет его желание обзавестись помощью. Конечно же, К. не преминул сразу переманить их на свою сторону:

      "Я здесь чужой, а раз вы - мои старые помошники, то и вы тут чужие. Поэтому мы, трое чужаков, должны держаться вместе. "\По рукам, что ли?". Оба с готовностью протянули ему руки. "Лапы уберите", - сказал К.

      Вообще-то толкование К. о старых-новых помошниках навело меня на мысль, что он вспоминает, как в 1904 году потерял дружбу Оскара Поллака и познакомился с Максом Бродом, ставшим близким ему человеком и неисполнителем его последней воли по уничтожению литературного и эпистолярного наследия. Рассуждения К. о помошниках, инструментах и работе землеустройства очень забавны, и я думаю, что Макс Брод просто не догадался об этой коллизии романа.

-Да знаете ли вы толк в землемерных работах?
-Нет, - ответили оба.
-Но если вы мои прежние помошники, вы должны все уметь.

      Видимо, Кафка очень высоко ставил своего прежнего друга Оскара Поллака со всеми его знаниями, апломбом и самостоятельностью. Правда, Макс Брод тоже был не лыком шит: как все люди маленького роста, он компенсировал этот недостаток силой воли и характером, много писал и печатался, был постоянно в курсе всех событий. Но вот я пытаюсь припомнить прямое восхищение Кафки его творчеством и - увы! - не припоминаю. Макс Брод страдал профессионализмом не лучшего качества - был всеяден. И при том - сионистом, то есть, видел лишь одну половину мироздания. Но в "землемерных" (литературных) работах он был как почти все - НЕ ТВОРЦОМ. Не нужно думать, что Франц Кафка не анализировал литературные труды друга, его молчание о них - вовсе не глас согласия, да и есть, есть у меня подозрение, что Макс Брод способен был изъять какие-то (о себе) пассажи из дневников Кафки. Вот когда мы доберемся до переписки друзей, быть может, извлечем кое-что интересное, хотя меня удивляет, что Макс Брод не удосужился положить на читательский стол рядом с письмами друга и свои собственные. (Впрочем, если их нет на русском языке, то, возможно, они опубликованы на немецком или в переводу на иврит. Это было бы очень интересно - в них не могли не прозвучать неизвестные нам слова, мысли или поступки Кафки - все же скуден, скуден материал всех биографий Кафки! Из-за этого и приходится упиваться домыслами и извращениями известных нам фактов. Макс Брод в биографии Кафки создал образ человека, протерявшегося в личной и общественной жизни. Он пишет старательно-объективно, сухо-объективно, бесчувственно-объективно. ОН НЕ ВИДИТ НИ ДРУГА, НИ ГЕНИЯ. Друг для него - повод для интерпретации собственных взглядов на фундаменте-мираже Кавки. И это приводит меня к догадке, что некоторые черты Макса Брода присутствуют в образе К.,. возложившего на себя звание землемера, но ничем не доказывающего своих знаний и способностей. Мы обнаружим далее К. прислужником в школе, словно и вправду нет у него ни образования, ни профессии. Все, что у него есть, - настырность. Настырность и умение пропускать мимо ушей все, что кажется ему несущественным, так как не подпадает под юрисдикцию его зазубренного лишь в чужую сторону ума. В нем словно заложена программа с набором опций, среди которых упрятана хакерская простодушная хитрость, рассчитанная на человеческое любопытство и бесплатный сыр в бесплатной мышеловке.

       Нет, К. не поступится ни единой чертой своего характера, не собирается привлечь на свою сторону этих чертовых помошников и грубо с ними обращается, причем каждая ситуация с ними превращается автором в фарс, хотя это и служит прикрытием истинных намерений автора. Один из помошников извещает К., что в Замок посторонним без разрешения доступа нет. Они тут же поминают кастеляна, то есть, помошники весьма осведомлены о положении вещей и могли бы послужить пользе К., если только не присланы с противоположным намерением. А любая ситуация с ними фарсова - они словно расслабляют и отвлекают К. от главного. Закон СВИТА ИГРАЕТ КОРОЛЯ здесь работает на полную катушку.

      Телефонный звонок помошников в Замок дал удручающий результат. …спросили, можно ли К. вместе с ними завтра утрои явиться в Замок. "Нет"!" - прозвучало так громко, что донеслось до столика К. ответ был еще решительнее, там добавили: "Ни завтра, ни в другой день!".

      Собственно, каков вопрос, таков ответ. Отчего бы К. не пожелал завтра явиться в Замок один, без так называемых помошников? Был ли ответ положительным? Сомневаюсь, однако, К., возможно, предупреждали о необходимости отказаться от непрямого действия и чужое посредничество. Еще в "Процессе" Йозефа К. предупреждали, что он слишком часто ищет помощи у других, особенно - у женщин. Возможно, и здесь ему по той же причине ставят препоны, хотя - на первый взгляд - даже идут навстречу его пожеланиям. "Сам позвоню", - сказал К., вставая.

      Тут же посетители трактира столпились вокруг него и телефона, высказывая мнение, что К. вообще не получит ответа. Глас народа - глас Божий. В трубке послышалось гудение - такого К. никогда по телефону не слышал. Казалось, гул бесчисленных детских голосов - впрочем, это гудение походило не на гул, а, скорее , на пение далеких, очень -очень далеких голосов - казалось, что это гудение каким-то совершенно непостижимым образом сливалось в единственный высокий и все же мощный голос, он бил в ухо, словно старался протиснуться не только в жалкий слух, но и куда-то глубже. К. слушал, не говоря ни слова, упершись левым локтем в подставку от телефона, и слушал, слушал…

      Это - подлинный голос Замка, и - рядом с крестьянами и пивными кружками - он так контрастирует с левым локтем К. и подставкой от телефона, что сразу становится понятным: такого голоса и ожидал К., таким он и воображал его, и наконец-то его желание исполнилось, но, оказывается, звуковой диапазон слуха не готов еще к его восприятию - невозможно расшифровать послание, хотя радость уже наготове, и надежда слушает этот голос вместе с К.

      Такова обычная манера писателя Франца Кафки - крохотный изумруд ВЫСОКГО вкраплен в глыбу ОБЫДЕННОГО, и эта крохотность усугубляется материальностью окружающих объектов. Он - пусть не родоначальник внедрения технический открытий в литературный дискрс, но зато использует эти открытия, казавшиеся вначале чудом, в качестве передатчика подлинного ЧУДА, ГЛАВНОГО ЧУДА, может быть, даже ЧУДА БОЖЕСТВЕННОГО - собственно, оно и единственное, на что остается уповать человеку, вера которого - не религиозная вера, в просто ВЕРА, дарованная свыше, изначально, как и Вселенная.

9.06.08
Опосредованная телефонная связь К. с Замком продолжается, и на случайный его восклик на другом конце телефонного провстрого ода вопросили: "Освальд слушает, кто говорит?" И вдруг К. проявляет нерешительность, словно смена потусторонних голосов в телефонной трубке на простой человеческий голос ошеломляет его. Он даже не решается назвать себя, "закрыв себе немаловажный путь".

      Автор незаметно дает понять читателю, что уловка К. на первых страницах романа вызвала ответную реакцию Замка, ответную уловку, а теперь К. уже, почти не стесняясь гнет свою линию, прячется за должность своего собственного помошника и даже называет себя Йозефом - прямая отсылка к роману "Процесс".

      Вновь начинается комедия СТАРЫЙ-НОВЫЙ ПОМОШНИК. Освальд никак не хочет признать в нем старого помошника, и: " Так кто же я такой?" - спросил К. все с тем же спокойствием. Самообладание К., по-видимому, произвело впечатление на Освальда, он совершенно другим, глубоким и уважительным голосом проговорил: "Ты - старый помошник". Вспомним довод тюремного капеллана из "Процесса": "Суд принимает тебя, когда ты приходишь…". Но уже в следующем абзаце на вопрос К.: "А когда моему хозяину можно будет прийти в Замок?" звучит ответ: Никогда!"

      Напросился-таки К. на отповедь! Но, собственно, запрещен вход в Замок не вопрошателю, а его хозяину! А кто хозяин К.? То-то же! Кто или что руководит помыслами и действиями К.? в любом случае ТОТ и Замок -антагонисты, как ад и рай, вот только нам не представляется возможным определить, то ли ангел пытается пробраться в преисподнюю, то ли архангел поверженный стремится вернуться в рай. К самому К. это никогда! , возможно, и не относится, да он вполне может именно так предполагать, поскольку выдал себя на этот раз за своего собственного помошника. Причем - в присутствии крестьян, явно не считаясь с тем, что они о нем подумают и скажут, а, возможно, в дальнейшем станут с ним обращаться иначе, чем до этого эпизода. Впрочем, их больше занимает статус К., определенный для него Замком, - они держат нос по ветру и своего мнения, похоже, не имеют.

      А Замок тут же преподносит сюрприз, причем заготовленный им еще до телефонного разговора, - появляется молоденький посыльный Варнава с письмом в руке. Содержание письма свидетельствовало не о его статусе землемера, а - весьма неопределенно - о принятии на службу к владельцу Замка. Полная свобода для дальнейшей фантазии К.! вот только непосредственным его начальником становится староста Деревни, через которого (да еще через посыльного!) К. придется общаться с Замком. Когда К. отвели чердачную каморку, он принялся анализировать содержание письма, пытаясь проникнуть умственным взором в мысли Начальника Н-ской канцелярии. Вряд ли можно было сомневаться в том, что письмо принесет не только К., но и читателю новые сомнения, вместо того чтобы прояснить ситуацию, в которой оказался К. Как говорится, чем дальше в лес, тем больше бес! Замок отгораживался от него уже целым рядом инстанций - Начальником Н-ской канцелярии (а сколько их еще в Замке?), старостой, посыльным, помошниками… Он не может не только физически приблизиться к Замку, но и человеческие заставы поставлены пред ним, чтобы преодоление их оказалось для К. первостепенной (или главной?) задачей. Терпение и смирение должны стать непременными атрибутами его поведения, словно некто начинает воспитыватьб его подручными средствами. Гордыня К. терпит уже прямые удары, низведенный с еще не достигнутого Замкового положения до Деревенского, он словно обязан принимать во внимание окружающих его крестьян, причем если ему и идут навстречу, то как-то небрежно и почти с издевкой - никакой почтительности, все приходится вырывать своим попечением, рассеивая на это столь драгоценное внимание. И, чего доброго, его единственным сослуживцем станет сельский полицейский!

      Отчего эта мысль внезапно приходит на ум К.? кроме оскорбленного самолюбия, тут, похоже, примешивается и опасение - как-никак полиция означает и насилие. Неужели у К. раньше были сложные отношения с Законом? Простым, обычным, изложенным обычными буквами на обычной бумаге? Да, К. на наших глазах теряет ореол загадочности и подозрения в том, что он - чуть ли незаконнорожденный принц крови!

      Размышления К. идут в русле содержания письма, которое он комментирует для себя лично и для своего будущего положения среди сельчан. В Деревне, на подступах к Замку, он сразу решает притвориться и затеряться среди сельчан; он понимает, что с налету, без рекогносцировки, он с ними не справился и вынужден теперь приступить к осаде, - может быть, длительной и утомительной, но вынужденно безусловной. У него достает ума, опыта и даже беспристрастности, чтобы, сравнив силы, отступить на позиции, которые, кстати, предложены ему противником (?). стать членом общины, смириться (хотя бы по видимости) и повиноваться указаниям из Замка, которые, как он подозревает, и впредь будут пестреть уловками, как это письмо с той самой загадочной фразой как ему известно. К. доложил о себе и с этого момента, говорится в письме, он, как ему известно, был принят.

       Принят - куда? На службу Замку? Или - за кого? За землемера? За авантюриста? Лазутчика? (Некоторые даже предлагают версию гоголевского Ревизора). Нет, все это - досужие предположения? Франц Кафка гнет свою линию, начатую еще в романе "Процесс": СУД ПРИНИМАЕТ ТЕБЯ, КОГДА ТЫ ПРИХОДИШЬ. Суд - это не только обвинение, но и - оправдание. Думаю, что Кафка не мог не задумываться (хотя бы в рамках романа) о СТРАШНОМ СУДЕ в оставшиеся ему 3 года жизни. Записей в дневниках этих лет мало, но некоторые поражают. Они полны намеков на грядущее близкое небытие. Многозначна запись от 20 декабря 1921 года: "Много перестрадал в мыслях".

      Эти ночные отчаянные и опасные раздумья о будущем (которого не будет). Может быть, это - свой собственный СТРАШНЫЙ СУД, который оставляет за вратами бытовые душевные мелочи ради душевных воспоминаний, сожалений, страданий, отчаяния и примирения. Это - великие часы, ночи и годы, предстоящие разлуке с миром, но и со своими грехами на грешной земле. А Вечная Жизнь? Как обстоит с ней дело? По вере твоей тебе и воздастся? Религия - как спасительный якорь если не в море житейском, то в Вечности? Что есть исповедь? Что есть исповедь писателя? Читатель-священник отпустит ли грехи Францу Кафке, человеку и еретику? Но не всякий читатель рукоположен в священники, и не каждый священник решится читать Франца Кафку. Крест - как знак "плюс". "Минус" - вычеркивание нас из списка верующих. А ежели на многих - знак катакомбной церкви; неопределенно-верующие, они страдают не из-за веры, а в вере своей, не имеющей облика и определения. Неопределенность страшит больше, чем прямая опасность. Загробная жизнь страшить даже больше, чем сама смерть, и небытие оставляет для живых не свободное пространство жизни, а место в бесконечной очереди.

      Не ЧИСТИЛИЩЕ ли - Деревня? Не так ли думал Франц Кафка? К. собирается стать постоянным обитателем Чистилища, так как в Замок он не попадет никогда. Пусть - не Рай, но и - не Ад же!

10.06.08

      То, что весь постмодернизм вылез тихой сапой из текстов Кафки, не признают лишь сами постмодернисты. К сожалению, большинство из них использовало прием - грубо и настырно, на потребу публики и её зубоскальству. Постмодепрнист ангажирован протестной манерой, но не чувством. А юмор Кафки в первую очередь интонационен, грустен, исполнен удивления. В ответ на признание К., что говорит помошник господина землемера, оттуда звучит: "Какой помошник? Какого господина? Какого землемера?" намеренно-непонятливо и серьезно-издеватьельски, одгако, сто столь человеческими интонациями, что стараешься представить себе К., получившего отповедь, но не сдающегося даже в этом виртуальном поединке. А намерение К. провести совещание с помошниками в трактире… А это письмо на гвоздике в чердачной каморке - первый знак его чиновничьего поведения…

      Казаолось бы, Франц Кафка исходит из ситуации и её несоответствия мыслям и намерениям персонажей, но на самом деле это не так - виртуальную картину он накладывает поверх действительной, и она просвечивает сквозь мираж чуть-чуть искаженно, словно меняется ракурс зрения читателя, но не восприятие его, так как весь текст, по существу, - калейдоскоп загадок, которые загадками не являются - просто перемешаны вопросы и ответы, толк и бестолковость, посыл и ответное чувство. С логикой можно бороться лишь одним способом - другой логикой, что и демонстрирует автор своими героями, но и внутри каждого героя - не менее двух логик; мы путаемся не в арифметической, а в геометрической прогрессии, но это - путаница не мыслей, а смыслов, не кадров, а кинолент, не книг, но - Библий.

11.06.08

      Очень интересно, что К. испытывает теплое чувство по отношению к посыльному Варонаве, хотя тот имеет внешний облик, схожий с внешним образом помошников. И после ухода Варнавы с постоялого двора он сбегает от них, стараясь догнать посыльного. И с этого момента с ним случается значительная перемена. Прекрасный ходок, он цепляется за Варнаву, и тот почти волочит его в неизвестном направлении. К., оказывается, надеялся, что тот приведет его в Замок; то есть, он решил, что под покровом ночи Замок допустит его к себе, но К. не должен знать к нему дороги. и тут непрестанно всплывали родные места, воспоминания переполняли его.

      Автор передает нам воспоминание о том, как в родном городке он штурмовал высокую ограду кладбища, которую и покорил в конце концов с красным флажком на древке. Он воткнул флажок, ветер натянул материю, он поглядел вверх, и вокруг, и даже через плечо, на ушедшие в землю кресты,, и не было на свете храбрее никого, чем он… ощущение этой победы, как тогда ему казалось, будет всю жизнь служить ему поддержкой, и это было не так глупо; даже сейчас, через много лет, в снежную ночь, об руку с Варнавой, приходило оно на память.

      Крошечный эпизод из жизни К. достаточно знаменателен уже хотя бы тем, что он - почти единственный, характеризующий его прошлое. Но штурм ограды кладбища еще более знаменателен, если вспомнить, когда писались эти строки: смертельная болезнь уже мертвой хваткой хватала Кафку за горло. Видимо, он пережил некую ночь, поставившую его лицом к лицу уже не с виртуальной смертью, и он выдержал это испытание, и воспоминание К. об этом навещают его по пути, как он думает, к ночному Замку, и таинственный посланец ведет его, и вдруг выясняется, что ведет он его к себе домой.

      И сразу настроение К. меняется, и по отношению к Варнаве, и к членам его семейства. "Зачем ты пришел домой? Или вы живете в пределах Замка?". "В пределах Замка," - повторил Варнава, словно не понимая, что говорит К.

      К. все еще не может поверить, что и ночью ему не попасть в Замок. Он теряет след, как плохая охотничья собака, он - в растерянности, и разочарование на несколько минут выбивает его из виртуально-проложенной колеи.

      Его никак не привлекала возможность пойти в Замок с Варнавой утром. Он хотел бы проникнуть туда с Варнавой вместе незаметно, ночью, да и с тем Варнавой, каким он ему раньше казался, с человеком, который был ему ближе всех, кого он до сих пор здесь встречал, и о котором, кроме того, он думал, будто он, вопреки скромной с виду должности, тесно связан с Замком. Но с человеком подобного семейства… с ним об руку, среди бела дня явиться в Замое было немыслимо - смешное, безнадежное предприятие.

      Что-то здесь не так. Какие-то вдруг странные амбиции, какие-то фантазии и амбиции в пределах этих фантазий. И не, чтобы он в самом деле горделиво чувствовал себя графским землемером, нет, его словно осквернило появление в доме Варнавы, встреча с членами его семейства, которым он испытал мгновенную неприязнь и нежелание иметь с ними дело. Возможно предположение, что автор вводит К. и нас в пражскую квартиру Германа Кафки, которая осточертела ему до паморок, но покинуть которую ему было так трудно. Оба они - и отец и мать - сразу, как только К. вошел, двинулись ему навстречу, но все еще никак не могли подойти поближе. Да, да, именно так - ни о какой близости Франца Кафки с отцом Германом и матерью Юлией не могло быть и речи. Из трех сестер Элли, Валли и Оттла лишь младшая стала ему близкой в последние годы, так что в этом эпизоде К. исрытывает неприязнь к сестрам Варнавы Ольге и Амалии. Никакого прямого объяснения поведению К. в доме Варнавы нет, а К. буквально возненавидел его сразу, и когда речь зашла о гостинице "Господский двор", "быть может, подумал он, там найдется место переночевать: какое бы оно ни было, он предпочел бы его самой лучшей кровати в этом доме.

      Известно, что в последние годы жизни Кафка очень часто, тем более что предлогом была болезнь, особенно часто покидал пражскую квартиру родителей. В дневниках имеются записи, сообщающие об очень напряженных и не скрываемых отношениях Франца с родителями и сестрами. Иной раз он уединялся в своей комнате, не желая никого ни видеть, ни разговаривать, а еду ему приносила служанка. Правда, тут могла быть и другая причина: каждый писатель знает, как дорого литературное вдохновение, которое приходит неожиданно и так же неожиданно может покинуть, особенно если рядом - шумные члены семьи, нисколько не сочувствующие его литературным интересам и с ними не считающиеся. Это - очень серьезная угроза Кафке-писателю, и он боролся с ней, как только мог, стараясь немного поспать днем, а литературным творчеством занимался, когда в доме наступала относительная ночная тишина. Как часто в дневниках он жаловался - все в нем готово к работе, а окружающий его мир шумно празднует свое обывательское существование, не считаясь с ним, и без того несчастным и неутешным.

      Следует еще признать, что повествовательная манера Франца Кафки вряд ли давала ему возможность умственной работы без пера и бумаги: ход мыслей его бывал столь летуч и сложен, что они требовали немедленной фиксации. Я думаю сейчас: как часто, должно быть, он бывал в отчаянии, когда на службе или дома не имел возможности записать "нетленные" мысли. И они особенно дороги - как не родившиеся долгожданные дети, и пусть они будут не слишком удачными, - потерянное порой тревожит нас беспощадно, хотя, возможно, и вовсе не имеет никакой ценности.

      Жить, ночевать под одной крышей с этим семейством К. не хочет и не может. И как только Ольга повела его в гостиницу, изменилось враз его отношение к ней - он почувствовал к ней приязнь, как ранее - к её брату. Хотя, скорее, его радовала перспектива новых сведений о чиновниках Замка, которые останавливались иной раз даже ночевать в "Господском дворе". Он даже не подозревал о такой возможности, а Ольга просто подарила ему эти сведения, так что у К. словно бы появляется новый сообщник (сообщница), что никак не лишне при осаде этого непостижимого Замка.

      Вторая глава дает читателю не слишком много, да и не стоит на это сильно надеяться; сведения приходится собирать по крупицам, но главное затруднение - если бы знать, какие именно сведения имеют первостепенное значение, а какие - второстепенны, хотя с Кафкой такие фокусы не проходят; не исключено, что он, как и читатель, тоже теряется в догадках о дальнейших шагах и мыслях К.

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко