Валерий Белоножко
Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.
- Ab ovo. Франц Кафка с самого начала
- Между небом и землей. Авторское послесловие
- Между небом и землей (10) Ракета и ракета
- Между небом и землей (9) Число зверя
- Между небом и землей (8)
- Между небом и землей (7)
- Между небом и землей (6)
- Между небом и землей (5)
- Между небом и землей (4)
- Между небом и землей (3)
- Между небом и землей (2)
- Между небом и землей (1)
- Перевал Дятлова: Между небом и землей
- Перевал Дятлова. Продолжение 14
- Перевал Дятлова. Продолжение 13
- Перевал Дятлова. Продолжение 12
- Перевал Дятлова. Продолжение 11
- Перевал Дятлова. Продолжение 10
- Перевал Дятлова. Продолжение 9
- Перевал Дятлова. Продолжение 8
- Перевал Дятлова. Продолжение 7
- Перевал Дятлова. Продолжение 6
- Пленник «Замка» Франца Кафки
- Перевал Дятлова. Продолжение 5
- Перевал Дятлова. Продолжение 4
- Перевал Дятлова. Продолжение 3
- Перевал Дятлова. Продолжение 2
- Перевал Дятлова. Продолжение 1
- Перевал Дятлова.
Двадцать первый век - Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 19
- «Процесс» Дмитрия Быкова
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 18
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 17
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 16
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 15
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 14
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 13
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 12
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 11
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 10
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 9
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 8
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть третья
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 7
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 6
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть вторая
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 5
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 4
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 3
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 2
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 1
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть первая
- Влтава Франца Кафки
По существу роман состоит из множества миражей, но в данном случае нас интересуют два миража: ЗЕМЛЕМЕР и ЗАМОК.
Землемер К. прибывает в Деревню якобы по вызову Замка. Кем К. является в действительности, так и не проясняется до конца. Похо-же, что и документов-то у него никаких нет - во всяком случае он их никому не показывает, да никому и в голову не приходит спросить их у него. Отчасти это - гоголевская ситуация, но "на вшивость" проверяются не жители Деревни и обитатели Замка, а - читатель, которому приходится самостоятельно и без авторской подсказки разобраться в ситуации романного действа. Отчего К. назвался землемером, знает лишь автор, по-видимому, закодировавший некие мысли по поводу этих притязаний своего героя. Первая опорная мысль Кафки: никаким землемером К. не является.
"К. насторожился. Значит, Замок утвердил за ним звание земле-мера. С одной стороны это было ему невыгодно, так как
означало, что в Замке о нем знают все что надо и, учитывая соотношение сил, шутя принимают вызов к борьбе.
Но, с другой стороны, в этом была и своя выгода: по его мнению, это доказывало, что его недооценивают и,
следовательно, он будет пользоваться большей свободой, чем предполагал". 1
Сначала Замок заявляет, что не призывал землемера, но уже че-рез несколько минут сам начальник Центральной канцелярии называ-ет его "господином землемером". И все это - виртуально: не видя ни самого К. , ни его документов. Как говорит Йозеф К. в Процессе":
"Ложь возводится в систему".
Это ли не является завязкой сюжета, это ли не дает автору воз-можность раскачиваться на качелях двойной лжи, проходя точку обывательского равновесия и взмывая чуть ли не к небесным сферам?!
Самое смешное: землемер заявляется во владения графа Вест-Веста глубокой зимой, когда землю устилает снег и практически невозможно разобраться в преимуществах или недостатках того или иного участка. Даже навыки свои К. показать не может - его якобы помошники с инструментами так и не прибыли. У него - синекура, не связанная ни с какими обязанностями, - та самая свобода и даже большая, чем он предполагал. Свобода - от чего или для чего? Эк-зистенциальный вопрос возникает уже с первых страниц, но он точно так же зашифрован двусмысленностью положения К., как и игры с ним Замка.
К. начинает жизнь в романе с чистого листа, хотя ему уже тридцать ,и путешественник он, по меньшейей мере, опытный. И в переделках он уже побывал, и знания людской психологии у него достаточно. По складу характера - явный авантюрист. Сразу возникают по-дозрения в том, что с моралью он не дружит, что и подтверждается в дальнейшем. Вряд ли за его спиной - уголовное прошлое, но то, что он - любитель конфликтов, отрицать не стоит. Возраст его говорит об опытности, а повадки - о находчивости. Оказывается, даже не зная его прошлого, читатель уже по первой главе успевает составить о нем представление, которое далее и не изменяется. Даже упоминание К. о семье какое-то теоретическое, а не личностное. Похоже, завести семью в любом местечке ему ничего не стоит. Он - "ловец человеков", а наживка - сама его натура, широкая из-за неопределенности и притя-гательная из-за умения говорить, а в особенности - слушать. Его при-родное любопытство возводит его и в ранг разведчика, хотя и ясно, что работает он только на самого себя.
Назвать его фигурой умолчания невозможно уже хотя бы по той причине, что он мельтешит на всех страницах романа, но, с другой стороны, он все время говорит или слушает, но почти не действует: забросить рыболовный крючок в человеческий пруд он мастер и даже может умело подтянуть леску, но вытаскивать добычу не собирается - пусть сама выполняет его мысленные пожелания " по щучьему веле-нию, по моему хотению". Кто-то бросил его, как катализатор, в почти застывший деревенский расплав, чтобы оживить его, вытолкнуть на поверхность содержимое и перемешать так, что одни связи рвутся, а другие завязываются. Собственно, сие - обычный прием в мировой литературе, но Франц Кафка не представляет нам своего героя, а подставляет его под прожектор нашего внимания в виде тени человека, который жил в виртуальном пространстве ДО первой страницы романа. Фигурка из китайского теневого театра, а источник света и его движение - мы сами.
Если именно таков замысел автора - читателю самому стать источником тени К. и жить в романном пространстве по указке этой тени… Нет, Франц Кафка вряд ли мыслил читателя тенью тени К., хотя и без этого подозрения не обойтись - писатель был теоретиком до мозга костей, к тому же искал всегда ходы не тривиальные, а почти потайные. В своей САГЕ ТРЕТЬЕЙ - каюсь! - я слишком прямоли-нейно прочитал Кафку, но прошедшие с той поры десять лет размыш-лений свели почти до нуля мою литературную неискушенность. При-шлось принять во внимание тот неоспоримый факт, что "ЗАМОК" ЗА ДВА ГОДА ДО НЕМИНУЕМОЙ УЖЕ СКОРОЙ СМЕРТИ, практиче-ски в прихожей у неё, У ВРАТ ЗАКОНА, - невозможно представить себе (читателю), каковы были мужество и страдание автора, как умудрялся он выбираться из тени собственного эгоизма под ослепительное солнце своих прозрений. Читателю всегда будет недоставать его опыта умирания и связанных с этим мыслей и чувств. Чужую беду руками разведу…
-Не знаешь ты Замка, - тихо сказал хозяин.
-Конечно, - сказал К., - Заранее судить не стоит. О Замке я по-камест знаю только то, что там умеют подобрать для себя хороших землемеров.
Учитывая своеобразный юмор Кафки, можно даже предположить то, что он имеет в виду: каждому из нас придется измерить землю собственным упокоившимся телом, и тут он нетривиально прав, сообщая нам сию тривиальную "новость". " Сколько человеку земли надо" - рассказал нам Лев Толстой, но Франц Кафка поставил этот вопрос не столь откровенно и однозначно: жадность к жизни, к её проявлениям он описывает не лобовО, не назидательно, а прячет свой философский камень в стенах Замка, а еще вернее - делая его краеугольным камнем фундамента, и читатель, почти забывший о его существовании, иной раз пытается нащупать его, как шатающийся коренной зуб, но тут же забывает о столь слабом симптоме разрушительных сил природы.
Мудрый юмор Кафки - признак его мужества, которым, казалось бы, он никогда не отличался, но в "ЗАМКЕ", "ГОЛОДАРЕ", "ПЕВИЦЕ ЖОЗЕФИНЕ" это мужество создало вокруг него ореол, ко-торый большинство приняло за признак гения; пусть так, но источник этой гениальности - в наконец-то отброшенном эгоизме. Такова цена свободы - свободы не ОТ, а ДЛЯ.
Начало романа преподносит читателю камертон, на который он может и не обратить внимания. А ведь уже первый абзац почти двусмыслен: Замок не дает о себе знать и кажущаяся пустота - для кого? Для К.? Для автора? Поскольку отождествлять их мы не имеем права, то очень важно на эти вопросы ответить. Наши сомнения, по видимости, рассеиваются на этой же странице, словно К. спрашивает именно нас: "В какую Деревню я попал? Разве здесь есть Замок?".
Мы вновь в растерянности: притворяется К. или в самом деле ни сном ни духом не ведает о Замке?. Мы ничего не знаем о К., который, в свою очередь, ничего не знает о Замке. Но авторто, наверное, в курсе? Франц Кафка не просто в курсе - он выстраивает текст практически по аналогии с Замком: простой, непритязательный, монотонный, по первой видимости небрежный в нем нет места удивлению - ни читательскому, ни деревенских жителей, ни обитателей Замка: все действительное разумно. А недействительное? Разумны ли миражи? Да, если мы признаем их.
Франц Кафка - не в пример Вальтеру Скоту - избавил себя от описания пышного рыцарского Замка, над строительством которого работало не одно поколение жителей Деревни и который предназна-чен для вящей гордости феодала и защиты от посягательств неприятелей. Ни пышности, ни богатства, ни тщеславия, ни страха. Отрицания можно продолжать до бесконечности, если только нам не удастся ответить на вопрос о предназначении Замка.
Попытаюсь еще кратко сопоставить свойства прозы Франца Кафки и Владимира Набокова. Метафоры и сравнения нашего русско-го классика столь изобретательны и удивительны, что остается только, ахнув, насладиться его мастерством. И - все. Удовлетворив собственное чувство эстетического наслаждения, читатель далее окунается в русло сюжета безо всякого ущерба для психики. Франц Кафка по-добными кунштюками занимается не столь часто и даже как бы слу-чайно. Его конёк - вставить в абзац фразу или предложение, которое способно придать обратный знак утверждению, или зародить сомнение в верности прочитанного, или, как в детективе, походя указать след ускользающей философской мысли. Вот отчего кажущийся монотонным текст Кафки таит глубины, мимо которых проходит невнимательный читатель, не наученный читать не только по горизонтали, но и по вертикали. Возвращаться к его текстам полезно во всех отно-шениях, особенно же потому, что он - самый густопишушущий писа-тель на свете, упрятывающий абстракции за решетку невинных стро-чек со злонамеренными мыслями. Франц Кафка черпает их из миро-вого пространства, обряжает, в общем-то, как попало - не по моде и не для того, чтобы они понравились или, напротив, вызвали чувство социальной неудовлетворенности. Увы-увы, с добром наш герой не дружит и, похоже, даже не подозревает о его существовании.
Если уж на то пошло, я подозреваю, что его завещание сжечь все и было связано с - наконец-то! - пониманием им самим своего надчеловеческого анализа человека. Каковой противен и христиан-скому, и гуманитарному мышлению. Естественно, он - никакой не монстр и даже не любитель эпатажа, а всегонавсего снявший розовые очки схимы, которыми наделен каждый из нас. Его страдания писали его тексты, как ужасная машина в новелле "Исправительная колония" старалась до вести до катарсиса виновного в…
Вопрос о вине К. никогда не ставился исследователями и, по-видимому, напрасно. Если я забуду написать об этом, пусть въедли-вый читатель пришлет мне упрек в моей недобросовестности.
А теперь я попрошу извинения у читателя за слишком длинную цитату, без которой, однако, не удастся продолжить исследование - автор умудрился вместить в два абзаца описание Замка и частицу биографии К., которые можно и даже необходимо сопоставить.
Весь Замок, каким он виделся издали, вполне соответствовал ожиданиям К. Когда же появились эти самые ОЖИДАНИЯ К.? Если еще до первого абзаца романа, то это выявляет в нем лукавство, когда он спрашивает в трактире "У моста":
Разве здесь есть Замок?
Похоже, кто-то когда-то кое-что рассказал К. об этом Замке, или он - весьма искушенный путешественник, повидавший множество архитектурных ансамблей и имевший представление о феодальных владениях. Но самое интересное - ОЖИДАНИЕ ЧЕГО-ТО от Замка, которое становится тайной пружиной сюжета. Впрочем, такова обычная тактика Франца Кафки, который постоянно сталкивает (правда, не в лобовой атаке) два мнения о ком-то или о чем-то, причем сам автор выглядывает из одного из них почти даже с недоумением - а кто, мол, собственно так полагает? Невнимательный читатель может даже не обратить на это внимания, но чтец завзятый непременно ухватится за обе ниточки, но вместо того, чтобы распутать клубок, вдруг обнаруживает, что обе ниточки связаны друг с другом и служат всего лишь иероглифами сюжета. "Черный с белым не берите, да и нет не говорите" - детская присказка служит неслышимым рефреном всех текстов Франца Кафки: недвусмысленная двусмыслица "правит бал" - словно бандерильей тореадор Кафка дразнит и ранит ею читателя при том, что смертоубийственной шпаги в его распоряжении не имеется.
В связи с этим читателю очень трудно оставаться на почве собственного разумения - он не знает правил игры, которыми оперирует автор и которые тщательно скрывает.
Это была и не старинная рыцарская крепость, и не роскошный новый дворец, а целый ряд строений, состоявший из нескольких двухэтажных и множества тесно примыкавших друг к другу низких зданий, и если бы не знать, что это Замок, можно было принять его за городок. К. увидел только одну башню, то ли над жилым помещением, то ли над церковью - разобрать было нельзя.
К. шел вперед, не сводя глаз с Замка, - ничто другое его не интересовало. Но чем ближе он подходил, тем больше разочаровывал его Замок, уже казавшийся просто жалким городком, чьи домишки отличались от изб только тем, что были построены из камня, да и то штукатурка на них давно отлепилась, а каменная кладка явно крошилась. Мельком припомнил К. свой родной городок; он был ничуть не хуже этого так называемого Замка. Если бы К. приехал лишь для его осмотра, то жалко было бы проделанного пути, и куда умне было бы снова навестить далекий родной край, где он так давно не бывал. И К. мысленно сравнил церковную башню родного города с этой башней наверху. Та была четкая, бестрепетно идущая кверху, с широкой кровлей, крытой красной черепицей, вся земная - разве можем мы строить иначе? - но устремленная выше, чем приземистые домишки, более праздничная, чем их тусклые будни. А эта башня наверху - единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а быть может, и главная башня Замка - представляла собой однообразное круглое строение, кое-где словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце - в этом было что-то безумное - и с выступающим карнизом, чьи зубцы, ненустойчивые, неровные и ломкие, словно нарисованные пугливой или небрежной детской рукой, врезались в синее небо. Казалось, какой-то унылый жилец, которому лучше всего было бы запереться в самом дальнем углу дома, вдруг пробил крышу и высунулся наружу, чтобы показаться всему свету.
И ЕСЛИ БЫ НЕ ЗНАТЬ, ЧТО ЭТО БЫЛ ЗАМОК…
Автор вновь наводит читателя на сомнения - кто знает об этом? К.? Автор? Да и картина Замка не соответствует - прежде всего! - ожиданиям читателя, открывшего роман с названием ЗАМОК. Трудно ожидать чуда от обыденности, хотя человеческий опыт убеждает, что и сама обыденность - чудо, в особенности - на краю жизни, в особенности - в конце дистанции. К. прекрасно понимает это - недаром на память ему приходит его родной городок, не только не уступающий внешне Замку, но и превосходящий его. Правда, этому впечатлению вполне могла пособить разлука, но К. не выказывает ностальгии по родному краю, и сравнение его отягощено реминисценциями другого плана, и упакованы они в краткие придаточные предложения, попутные и небрежные, хотя они вполне могут оказаться Золушками на этой вечном празднике жизни.
К. шел вперед, не сводя глаз с Замка, - ничто другое его не интересовало. Автор явно блефует - хотя взгляд К. прикован к Замку, он анализирует зрелище, вспоминает о родине, сравнивает строения Замка и с Деревней. Если разочарование К. столь велико, то насколько велики были его ожидания, и чего больше они касались - внешнего вина Замка или того, что таилось внутри?
Читатель внешне вполне может представить себя на месте К. - утопающим в снегу и рассматривающим Замок. Но вот внутреннего состояния К. представить себе невозможно - оно зыбко, если вчитываться в каждую строчку. Если бы К. приехал лишь для его осмотра… Вновь - тонкий намек на толстые обстоятельства, но текст, похоже, и далее будет состоять из них одних. Башня в родном городке - вся земная - разве мы можем строить иначе? - но устремленная выше, чем приземистые домишки, более праздничная, чем их тусклые будни. Если обратить внимание на то, что речь идет о церковной башне родного городка… Автор одним пинком этого предложения отбрасывает мяч теологических построений исследователей, но и эта церковная башня - вся земная - разве можем мы строить иначе? -
Франц Кафка не церемонится с религиозными представлениями, а пОходя отметает их, словно семечки на базарной площади.
Франц Кафка простодушнее и хитрее знаменитого Сократа - практически не задает вопросов, а рассыпает по тексту ловчие петли странного облика и необычной формы, причем там, где им как бы и не место, куда вряд ли забредет досужий читатель с любопытствующим стетоскопом. Вообще Кафка пишет так, что его вполне можно представить в качестве пособия КАК ПИСАТЬ НЕ НУЖНО. Американцы особенно грешат пособиями такого плана, но с обратным знаком; они мечтают о литературном успехе у публики, а не у самих себя; они притворяются, что высоко держат палку, через которую должен и может перепрыгнуть прирученный читатель. Время необходимо не только для чтения, но и ВНУТРИ чтения. Важно не количество прочитанных страниц, а новизна мыслей, возникающих при чтении. Да, можно по турпутевке прокатиться и кругосветно, но куда полезнее прожить некоторое время в крохотном местечке с горсткой жителей, которые вначале смотрят и разговаривают с недоверием, но стоит показать свою непредубежденность, и они мало - помалу откроют не только свою житейскую, но и экзистенциальную мудрость. В таёжных избушках я встречался с рыбаками и охотниками, которые за кружкой чая у костра говаривали так, словно специально копили слова и мысли для этого первобытного вечера, не тронутого молью городского быта. Я называл их "натуральными философами" и удивлялся неожиданной их раскрепощенности и даже важности при говорении, словно они стремятся важностью интонации подчеркнуть важность мысли. Самое главное при этом - разговор на равных, и Франц Кафка имеет такую же особенность предполагать в читателе возможность и способность АКТУАЛЬНОГО прочтения, причем сия актуальность пронизывает повседневность лучом из эпохи античной философии.
Откуда у этого сорокалетнего автора непрофессиональная честность и благородная неангажированность? Все литераторы пражской школы его времени работали со словом деревянными киянками и обрядовой паклей - неряшливая причудливость и намеренная нахрапистость создавали тексты, в которых мысль и не ночевала, а если и ночевала, то скорее напоминала спеленутого младенца, чем странствующего философа в обносках с чужого плеча - что тоже не слишком привлекательное зрелище. Кафка БЫЛ, а НЕ КАЗАЛСЯ. Друг его Макс Брод КАЗАЛСЯ Кафке настоящим писателем уже хотя бы потому, что выдавал на горА кучи текстов, которые публиковал, не отходя от конторки. Макс Брод "делал продукцию" и тем был весьма доволен; Франц Кафка писал гениальные страницы и клял себя за то, что не умеет сколотить ни одного литературного посылочного ящика.
Еще одна фраза заинтриговала меня в предыдущем отрывке: кона в Замковой башне посверкивают на солнце - в этом было что-то безумное... Поскольку автор ни одной фразы не выписывает в простоте своей, что-то должна же сия "посторонняя" на первый взгляд фраза означать.
Вообще-то тема безумия у Франца Кафки практически отсутствует и - по вполне понятной причине: тексты его таковы, что неискушенный читатель часто начинает подумывать о том, не сумасшедший ли их писал, так как психиатры всего мира признают, что у каждого безумца есть своя логика. Но это так, apropos…
Ничего не может быть естественнее, чем отражающие солнечные лучи окна. Для уразуменя авторской мысли необходимо опть-таки принять во внимание, впечатление ли это К. или авторская подсказка. Чего ожидал К.? Судя по первому абзацу романа, окна Замка должны быть освещены (или сиять) и ночью. Перманентный свет в них в таком случае символизировал бы некий Светоч, который скорректировал бы всю внешнюю непрезентабельность Замка. Мало того, этот Светоч мог бы вернуть читателя и к свету из Врат Закона (роман "Процесс"), и тогда связь между двумя романами оказалась бы не просто интересной - у читателя появляется зацепка, могущая хотя бы приблизительно интерпретировать Замковую тайну, которую приходится разгадывать на протяжении многих страниц и - после.
А вдруг автор намекает нам на то, то окна Замковой башни не должны отражать даже солнечного света, опровергая физические законы, открытые человеком? Безумие инфернально само по себе, и как раз на инфернальность Замка намекает автор? Мгновенная перемена знака "плюс" на знак "минус" в читательском восприятии (контрастный авторский душ!) может расшатать обывательское представление о Добре и Зле, но этот роман ни на одной странице не оперирует этими философскими терминами (впрочем, и в других произведениях автор не наставляет читателя в этом плане).
Франц Кафка постоянно отсылает читателя в terra incognita, но если в романе "Америка" это - Земля Обетованная, то в "Замке" это - притягательность запретного плода: К. - Адам и Ева в одном лице. Скука обывательского рая, однако, весьма относительна - об этом автор повествует далее, рисуя жизнь обитателей Деревни, и тогда у читателя возникнут новые вопросы, которые, будучи наложены на старые, нимало не будут способствовать уяснению романных обстоятельств. Кафка-капельмейстер дирижирует читательским оркестром не просто не глядя в ноты - никаких нот нет, а если они и существуют, то изодраны в клочья и затем склеены заново в невообразимом порядке. Можно себе представить трудность капельмейстера, но и пожалеть оркестрантов необходимо - они не виновны в той какофонии мыслей и домыслов, размышлений и предположений, которые возникают при каждом мановении дирижерской палочки.
Ловлю себя на мысли, что я намеренно рвусь в широко распахнутые двери, выдумываю для себя преграды, растекаюсь мыслию по древу, которое растет само по себе - без цветения и ожидания плодов. Я - в постоянном цейтноте: не успев освоить азбуку первой страницы, я попадаю в логарифмическую пропасть целой главы, ведущей в дифференциальные катакомбы всего романа. Утешаю себя: главное - не цель, а путь к ней, поскольку цель небытия неизменна и перспективна.
Знать все ни о чем или понемногу обо всем - два человеческих устремления: весьма приятно удовольствоваться вторым; очень печально копить дозы пессимизма по мере разочарований в ценности энциклопедических знаний - галопом по Европам. Мудрость таится не в книгах, а в головах, и обнаруживать её бесперспективно с житейской точки зрения - петух предпочитает зерно простое и съедобное жемчужному, вовсе уж бесполезному.
К. объявляет: "Я приехал сюда надолго". Он не говорит - НАВСЕГДА, да и сюда ничего не объясняет: в Замок? В Деревню? И говорит он это учителю - человеку образованному, по-своему мудрому, хотя и не чуждого двусмысленности: "Между Замком и крестьянами особой разницы нет". Он, похоже, намеренно сказал о крестьянах, а не о Деревне. Но что именно имелось в виду? Неужели служители и чиновники Замка набирались из числа крестьян? Или воспитывались из их детей? Во всяком случае автор ведет речь о школе не просто так: она - необходимый институт воспитания. Стоит К. упомянуть о графе, и учитель тут же переходит на французский: "Будьте осторожны в присутствии невинных детей". Можно подумать, что К. упомянул имя Господне всуе, но даже если и так, то это вступает в противоречие с предположением об инфернальности Замка.
Чуть ниже автор упоминает о "последствиях сильнейшего переутомления"
К. Физическом? Нравственном? Умственном? Его утомила ходьба по заснеженной улице Деревни, хотя еще вчера и позавчера он прошагал Бог весть сколько верст, чтобы попасть в Деревню. Не будем забывать, что фактически он все еще находится один на один с самим собой - несколько мимолетных встреч и разговоров, правда, уже обнадеживают его, но ни одним крючком не удалось зацепить первого встречного поперечного. К. руководит одна надежда - надежда на случайность, и уж в ней-то он уверен, как никто из нас, читателей. Причем К. готов завязать знакомство с любым: не так уж важно, дружеским оно станет или враждебным, - изо всего можно извлечь пользу, любой человек может стать отмычкой ко множеству возможностей; что же касается трудностей, так на то они и трудности, чтобы их преодолевать не только по мере появления, но и по мере их воссоздания самим К. "Неугомонный ты человек", - говорит Привратник не только Йозефу К., но и нашему герою К., вступившему в пространство романа с некиими потребностями, но безо всяких возможностей. Возможности он изыскивает сам, причем делает это безостановочно, без сомнений и очень находчиво. Был ли таким Франц Кафка? В жизни - почти нет. На пространстве чистого листа - безусловно. Плохо бедно, но в литературном пространстве не существовало чужих индивидуальностей, лелеющих свои планы и играющих в свои игры. Они могли попасть туда из жизни, но Кафка тут уж был волен над ними и формировал их так, как ему было удобно, но не забывая об архетипах, которые были у него с собственными пометками и особенностями. Это - особая статья его творчества и - из труднейших, поскольку Франц Кафка не просто чурался канонов, но и создавал свои собственные - почти миражи.
Читатель может упрекнуть меня в противоречивости, но всю ответственность я перекладываю на Кафку и его готическое перо. Уже оно само - невзрачного вида - производит помарки и невнятности, на которые, казалось бы, не стоит обращать внимания, но, изгнанные из читательского сознания, они непременно отомстят впоследствии обывательской привычке "понятного" мышления.
Оказалось, что улица - главная улица Деревни - вела не к замковой горе, а только приближалась к ней, а потом, словно нарочно, сворачивала вбок и, не удаляясь от Замка, все же к нему и не приближалась. Трактовать данную диспозицию Деревни и Замка довольно затруднительно уже хотя бы потому, что Артур и Иеремия через пару страниц по этой улице пойдет из Замка на постоялый двор, тогда как К. все никак к Замку приблизиться не может. Быть может, не главная улица Деревни вела к нему, а какой-нибудь закоулок, не замеченный нашим землемером, и лишь окольным путем возможно попасть в Замок, причем не фактически, а иносказательно. Но как тогда быть с выражением ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В РИМ, или это - поговорка религиозного сознания?
Мало того, уже вскоре К. спрашивает возчика Герстекера: "Но ведь это дорога к Замку?" "И все же тут дорога не проезжая", - повторил мужчина с какой-то настойчивостью".
Герстекер не говорит на ДА, ни НЕТ, а избирает ответ уклончивый, который можно трактовать как угодно. Крестьянин-софист, он вполне "тянет "на платного учителя философии, каковы часто были софисты в Древней Греции, и преподносит К. урок словесного ухищрения, на которые тот и сам мастак, и ему дают понять, что нашла коса на камень. Если же учесть совершенную случайность встречи К. и Герстекера, то нашему землемеру дают понять не только, что "улица полна неожиданностей", но и что ежели такая жалкая личность легко справляется с его доводами, то что может ожидать его в Замке?
Ожидать? Да вправду ли его в Замке ожидают? И если ожидают, то с какого момента? Не с того ли самого, когда он объявляет себя на постоялом дворе приглашенным землемером?
Вот еще крохотный штришок: "…тут он внезапно оторвался от цепко державшей его дороги, и его принял узкий переулочек…". Конечно, проще всего (и удобнее) принять тот факт, что ноги К. вязли на дороге в снегу, но и здесь Кафка не преминул намекнуть на многозначительность столь незначительного события. Дорога у Кафки всегда архетипична, а если быть более точным, архетипичны почти все его образы, предметы, отношения…Обывательская скука текста ему претит по той простой причине, что не стоит метать зернь слов не для посева, а для насыщения, которое преходяще и требует дальнейшей траты слов для переработки их в труху и макулатурное украшение. В этом плане его тексты загружены под самую ватерлинию, и потому так трудно проплывают перед парой глаз досужего читателя, вознамерившегося обозреть на всякий случай и сей литературный горизонт. Он и не подозревает, что его ждет неожиданность: если А равно В, а Б равно С, то А не равно С. сколь много нам не преподает жизнь сего простого урока, мы вновь и вновь уповаем на равенство, которое разрывают теория и практика, обывательское и философское сознание. Миниатюры Франца Кафки - хорошее тому подтверждение, но дискурс на этом крохотном пятачке требует неимоверных затрат знаний и изощренности, так что вначале мы потренируемся на пространстве подступов к Замку.
К. решил передохнуть и напросился на передышку в крестьянской избе, представившись там графским землемером. Но крестьяне, оказывается, уже знают К., "но то, что они знали К., как видно, не щло ему на пользу".
Оказывается, у них свои представления о называющем себя землемером, и эти представления совершенно не совпадают с ожиданиями К. преимуществ, которые должно дать ему эта должность. Они более осведомлены о правилах игры Замка, и присутствуя на этом спектакле, быть может, ожидают, что наконец-то сюжет принесет не ту развязку, к которой они привыкли и которая им поднадоела. На приступ Замка идет не один из них, а чужак, которого даже и не жалко, зато как много неожиданностей он преподносит с момента своего появления здесь, и как он неопытен и задирист, и - кто знает? - быть может, есть у него в запасе некий козырь, который может хлопнуть о чиновничью столешницу да так, что разлетятся по полу треклятые бумаги, которые, как тараканы, плодятся в Замке и которых им приходится откармливать. Недаром автор подчеркивает, что Деревня очень большая, и в каждой избе обитает немалое количество крестьян.
Жизнь в избах идет своим чередом. В первой же из них, куда забрел К., люди моются, стирают, отдыхают, дети забавляются… Но одна картина привлекает внимание гостя:
…со двора падал бледный нежный свет, придаваший шелковистый отблеск платью женщины, устало пролулежавшей в высоком кресле. К её груди прильнул младенец… Женщина в кресле замерла, как неживая, и смотрела не на младенца у груди, а куда-то вверх. Не напоминает ли тебе что-либо, читатель , эта картина? Картины или иконы эпохи Возрождения с Мадонной и младенцем Иисусом, например? Это религиозное вкрапление в текст с описанием крестьянского быта не может быть случайным.
Усталые голубые глаза поднялись на него. Прозрачный шелковый платочек до половины прикрывал лоб, младенец спал у неё на груди. "Кто ты?" - спросил К., и с пренебрежением к самому К. или своим словам она бросила: "Я - служанка Замка".
Служанка-Мадонна - такой метафорой Франц Кафка подспудно вызывает у нас религиозное ощущение, и Замок словно бы должен вырасти к поднебесью, но тут же рушится на грешную земля, как только мы обратим внимание на пренебрежение к своим словам.
Даже и в этих трех словах автор умудряется запутать читателя. К чему относится пренебрежение? К должности служанки? Неужели - к Замку? А спящий "младенец Иисус" - не намекает ли он на языческое, вернее - дохристианское положение вещей? Нам известно, что в юности Франц Кафка был внимательным подписчиком журнала "Хранитель искусства", да и друг его той поры Оскар Поллак дал ему некоторые уроки художественного понимания, которое Кафка, как и все прочее, интерпретировал по-своему, не связывая его с религией.
Равнодушие Кафки к религии вряд ли связано с его атеизмом - никакого прямого богоборчества он не демонстрировал. Скорее всего, и атеистом-то он не был, ведь атеизм - тоже своего рода религия или что-то близкое к ней. Чужие для себя религиозные обстоятельства он почти не комментировал; "Письмо отцу" - исключение личного плана, да и в нем Кафка больше говорил о равнодушии у иудаизму скорее своему, чем отцовскому. Религиозному читателю этот аспект творчества Кафки, естественно, неприемлем, и почти невозможно отнестись к ним непредубежденно, но почему бы не отнестись к этому с той долей открытости души, с какой мы относимся к евангельскому пониманию Льва Николаевича Толстого?!
Не успела женщина в кресле сообщить К., что она - служанка Замка, как двое мужчин тут же с силой выставили его из избы, причем остальным это показалось забавным эпизодом. Боялись ли мужчины, что служанка Замка сообщит К. какие-нибудь сведения, или ему не пристало говорить даже со столь незначительной служительницей… И то, и другое автор опровергает смехом в избе, который, впрочем, можно бы счесть и простой психологической разрядкой щекотливой ситуации.
Пожалуй, была бы причина слегка расстроиться, - подумал К., - если бы я попал сюда случайно, а не нарочно.
Опять - загадка. Куда - сюда? В эту избу? В эту Деревню? Но в избу-то он точно попал случайно, хотя и туда его мог привести инстинкт разведчика. К. еще и рассуждает по поводу инцидента, то ли утешая себя, то ли давая нам знать о программе будущих своих действий.
Замок наверху, странно потемневший, куда сегодня и не надеялся добраться, отдалялся все больше и больше. И, словно подавая знак и ненадолго прощаясь, оттуда прозвучал колокол, радостно и окрыленно, и от этого колокольного звона на миг вздрогнуло сердце, словно в боязни - ведь и тоской звенел колокол, - а вдруг исполнится то, к чему так робко оно стремилось. Но большой колокол вскоре умолк, его сменил слабый однотонный колокольчик, то ли оттуда сверху, то ди уже из Деревни. И этот перезвон как-то лучше подходил к медленному скольжению саней и унылому, но безжалостному вознице.
Ну, что тут поделаешь с этим поэтическим текстом, который обнаруживает даже в звоне колокола и радость, и тоску: радуется тому, что К. едет от Замка прочь, тоскует - по той же самой причине. Что же ему надобно, в конце концов - принять К. или навсегда избавиться от него? И слабый однотонный колокольчик- из Деревни ли, из Замка ли - однозначно сигналит, словно многоточие в тексте. А последняя фраза абзаца рефренирует предыдущий текст - возница скорбит, увозя К. от Замка.
-…Я все удивляюсь, что ты под свою ответственность решаешься меня везти, ведь тебе это не разрешено… он повторил ехидный вопрос уже с состраданием: не достанется ли Герстекеру за то, что он отвез К.? - "Что тебе надо?" - непонятливо спросил Герстекер. К. уже вовсю включился в игру, перекладывая свою вину на других персонажей и перекладывая на них даже наказание Замка. То есть, он отправляет себя на авансцену в те минуты, когда речь идет об ответственности за свое поведение, и чтобы гнев Божий обрушился на сцену именно тогда, когда его там нет. Выводить себя за рамки вины и наказания Франц Кафка даже не учился - он родился или воспитался в этой особенности; именно она наградила его объективностью взгляда на всех, кроме самого себя. Обвинение мое чудовищно, но тут уж я беру пример с нашего героя, который преподает мне урок буддийской сосредоточенности с обратным знаком - не на себе, а на окружающем мире.
…Иеремия и Артур. Они откозыряли ему. К. вспомнил военные годы - самые счастливые годы жизни - и засмеялся.
Фактически это предложение явилось из рассказов отца Германа Кафки о своей военной службе, но одновременно автор дает понять, как счастлив бы он был не принимать вообще никаких решений - уклончивость Франца Кафки от кардинальных поворотов судьбы общеизвестна.
Последний абзац главы - чистой воды театр абсурда! К. признает или не признает своих то ли старых, то ли новых помошников, хотя на каждый его вопрос они отвечают чистой правдой или чистосердечным молчанием. Но К. как раз и обладает чудесной особенностью - истолковывать чужое молчание в свою пользу. Иеремия и Артур - явные посланца Замка, и скорее - не помошники, а соглядатаи, но у К. нет ни единой зацепки, и он надеется использовать даже враждебные ему силы. Он - прирожденный авантюрист без чести и совести, без чувства стыда и прочих подарков гуманитарии… Мало того, он - просто функция, которую выдумал Франц Кафка, можно даже сказать - изобрел, причем с такой волшебной силой, что мы старательно угадываем её название, но оно тут же ускользает из памяти, и готовый уже к обнародованию её язык немеет.
Я уже второй раз подступаю к анализу текста романов Кафки - мне все кажется, что меня заманивают, но не в ловушку, а в то самое песенное ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЕКО, хотя речь скорее может идти о глубине и даже - омуте. Иной раз у меня возникает ощущение, что меня выманивают из окружающей действительности. Это - своеобразная нирвана буддийского чтения (да простит меня если не сам Будда, то хотя бы Александр Иванченко, его пророк из Краснотурьинска!). впрочем, музыка еще более отвлеченна и отвлекает, но поскольку Франц Кафка счастливо избег музыкального сора в своей жизни (по причине полного отсутствия музыкального слуха) и обратился к библейскому Слову, то отчего бы и нам не последовать его примеру в рамках хотя его текстов…
1Перевод текста "Замка" Райт-Ковалевой.