Читаем Замок. 16-я глава (Без названия) Часть 2

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

16 глава (Часть 2)

       Итак, название главы шестнадцатой… трудностей это не пред-ставляет - текст очень простой, несмотря на его двусмысленность. К. не замечает этого - настолько он к этому привычен. Амалия по-ручает Ольге рассказать К. о службе брата. Откуда Амалия знала, что такая встреча состоится? Ольга дает сестре такую характери-стику: словно та - пружина в семейном часовом механизме.

       "Это правда, - сказала Ольга уже серьезнее, - тут больше прав-ды, чем ты думаешь. Амалия моложе меня, моложе Варнавы, но в семье все решает она, и в хорошем, и в дурном; ей приходится не-сти и хорошее, и дурное, больше, чем другим".

       Но Амалия такая властная, что присваивает себе все хорошее. Даже то, что Ольга рассказывает К. о канцеляриях Замка? Да, даже это. Она - и заботница о родителях, и чуть ли выступает в роли сва-хи для своей сестры. К. этому не очень-то и удивляется - его вооб-ще в этом семействе не удивляет ничто. Он приходит сюда, как в справочное бюро, и почти не задает вопросов - сведения стекаются к нему сами собой. Ольга рассказывает ему о службе Варнавы мно-го, очень много: о чиновниках и канцеляриях, о старших слугах и просто слугах, о форменной одежде и отсутствии таковой… Ну да, канцелярии находится в Замке; ну да, их очень много… Но тем са-мым Замок становится просто присутственным местом, о которых нам обычно все известно, так что не понятно, зачем сыр-бор горо-дить. Ну да, в канцелярии есть барьеры, но тот, кому нужно, минует их безо всяких препон. И если представить себе это въяве, то не думаю, что чиновник поднимает перед Варнавой барьерную плавку, - скорее это делает тот сам. Но откуда Варнаве известно, в какую именно канцелярию ему идти - неужели кто-то озаботился показать ему её, кто-то его сопроводил, кто-то объяснил ему его задачу, в конце концов, кто-то и выдвинул его на должность посыльного… и ведь Варнава - не какой-нибудь бездельник, он умеет тачать сапоги, и все же Варнава охотно соглашается на эту должность, может быть, самую низкую, которая только возможна.

       Речь Ольги как будто откровенна, но в то же время - искуси-тельна, словно она собирается перенести сомнения свои и Варнавы на К. и словно она предупреждает его, почти предостерегает. Она почти уверяет К. в видимости вокруг него происходящего и переда-ет это через восприятие Варнавой странной действительности - творящегося в Замке. Точно так же, как раньше автор уверял нас в том, что Деревня находится в компетенции Замка, теперь то же са-мое говорится о канцеляриях, словно они - промежуточная инстан-ция между Деревней и Замком, миром Замка и миром. Но это - все-го лишь половина дела: давайте примем во внимание и то, что о канцеляриях Ольга повествует опять же по рассказам брата, увели-чивается не количество источников познания К., а количество ин-терпретаций происходящего. И вдруг Ольга говорит про сложив-шееся мнение К. о посыльных, совершенно опровергая его и в то же время, сомневаясь во всех и во всем:

       "Служит ли он на самом деле в Замке? - спрашиваем мы себя; да, конечно, он бывает в канцеляриях, но являются ли канцелярии часть Заимка? И даже если канцелярии принадлежат Замку, те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве?.. и… служит ли он посыльным действительно или нет?".

       Раньше мы имели гипотетического землемера, теперь к нему прибился гипотетический посыльный из Замка. И Замок, несмотря на все его канцелярии, эфемерен и почти неуловим. Наш автор вво-дит нас (и себя) "в сумление", по-видимому, сначала бессознатель-но, по поэтическому наиву, по подсказке подсознания - кто может знать, какая подспудная работа происходит в нашем мозговом ком-пьютере? Но она происходит и результатом ей оказываются тексты, о которых мы за минуту до того и не догадывались. Жизнь вольно или невольно закладывала в подсознание программы, работы кото-рых могут быть вызваны внезапным нажатием кнопки Судьбы, су-дебной (в юридическом смысле) кнопки. Вины на каждом из нас столько, что клейма ставить некуда, и каждая требует отмщения. Вот уж поистине - неотвратимость наказания! Вот уж поистине торжество Справедливости! При том, что степень вины не сущест-венна - существенно душевное состояние её обладателя, тончайшая её настройка, внимательное расположение духа. Всему этому учит буддизм, столь мало влияющий на наш души, заблудившийся в на-ших просторах и доступный буквально единицам, но зато каким! Я имею в виду Александра Иванченко из Краснотурьинска, который, по сути, и является центром буддизма в России, хотя об этом почти никто не подозревает. Не стану сейчас распространяться по поводу сравнения буддизма и христианства, которое тоже бродит по пажи-тям и святым местам пасынком Слова; скажу только, что религиоз-ная философия или философская религия вряд ли отвратит народы от плодов цивилизации, которая так неизбежно играет роль Змея-Искусителя, хотя мы уже давным-давно изгнаны из Рая. Пусть так. Но живет ли в нас еще о нем память? И способна ли литература её воскресить? Вопросы, вопросы… а в нашем двадцативековом воз-расте поры ба начать и отвечать… за себя хотя бы.

       Ольга обиняком даже несколько прощупывает К. и его про-шлое, но делает это так осторожно, так мимоходом, что тот даже не замечает этого. Она же так подробно и обстоятельно повествует о сомнениях Варнавы, словно желает заронить их и в душу К., за и зачем бы она иначе решилась на этот разговор. Иной раз кажется, что каждый вокруг К. играет определенную роль, но я никак не мо-гу признать в авторе режиссера. Франц Кафка и сам подчиняется Неведомому, и, что интереснее всего, к концу жизни его это Неве-домое расширяется и углубляется. Если вдуматься, наш герой бы-тийствует с определенной целью; его жизнь - тоже повествование неизвестного нам автора. В простоте душевной мы назовем Его Господом, хотя это немного не так. Свобода воли присутствует даже в безвольном Франце Кафке - это она строит его интерпретации и придает смысл его существованию. Не будем забывать, что одно время его душой завладела мысль о самоубийстве, которая - ни много ни мало - сомнения в его собственном существовании. лю-бой из нас - один из камней в фундаменте Замка, и от того, как он приложен и прилажен к другим, зависит его крепость, устойчивость (да и самого фундамента - тоже). По теории вероятности наша мно-гочисленность гарантирует эту устойчивость, но в действительно-сти это не так - мы видим, как много меж нами пространства несвя-занного единым мыслечувствованием. Если уж на то пошло, чело-вечество - весьма аморфная среда - никакого расчета на конструк-тивность, одни лишь намерения да декларации. Даже религиозные скрепы созданы из разного материала и не стыкуются друг с дру-гом. Идея экуменизма весьма абстрактна и существует всего лишь как идея. Такова же - по сути - и идея самого человечества - к нему очень подходит басня дедушки Крылова про рака, лебедя и щуку. Кто-то перечеркивает все добрые намерения Господа, вносит в них поправки, как в каком-то негодящем парламенте и выворачивает наизнанку Разумное, Доброе, Вечное.

       Может быть, Замок - об этом? Может быть, Франц Кафка, от-талкиваясь от собственной личности, выводит не только человече-ство на свой суд, но и себя - на суд человечества? Очень на то по-хоже. Его мысли - на границе между идеалом и действительностью, при том, что действительность индивидуальна, а идеалы - неопре-деленно-всеобщи.

       Я, писательствуя, грешу - обычным заблуждением: самоуве-ренностью. Делегированные мне способности позволяют мне ра-ботать с сомнениями так, как это делал Франц Кафка. Неизвестно, что лучше: следовать ли предначертанным сомнениям или - выду-манной самоуверенности. Естественно, от этого зависят горизонты мышления и чувствования, но они - всего лишь признак близоруко-сти или дальнозоркости души, которая - то ли сама себе хозяйка, то ли служительница Общественного Договора.

       Идея Общественного Счастья утопична, но такова же идея Счастья для отдельной особи. Что из них первично и что вторично - курица или яйцо - нам понять не дано. Естественно, легко свали-вать все на Бога, вот только само существование его в некоторой степени сомнительно. Он - первая и последняя загадка, завещанная нам… Им же. Где вы еще найдете Сфинкса с таким человеческим лицом, который самого себя не узнает в зеркале. Изменчивость Протея - вот что ему присуще, и никакие скрепы консерватизма ос-тановить и связать его не могут. Князь-анархист Петр Кропоткин недаром был так люб Францу Кафке, который учился у того свободе мышления. Анархизм обитал в партикулярном сюртуке Франца Кафки, и сие, ежели вдуматься, поражает. Воображение читателя. Правда, это - насквозь литературная свобода, но и она дорогого стоит, если учесть, как замысловато мы мыслим, опираясь на собст-венную некомпетентность. КАЖДЫЙ ДОВОЛЕН СОБСТВЕН-НЫМ УМОМ - страшная истина. Никто не решился бы прожить свою жизнь иначе - ох уж эта жизнь! Наркотик, дарующий забвение и заботу; веселая наука, которая ничему не учит; печальница на смертном одре и ночной подушке… Это рефлексия еще как-то по-зволяет подступить к её осмыслению, да спасительный юмор по-давляет компетентную некомпетентность. И то и другое - два кита, на которые опирался Франц Кафка, а третий.. Третий - литература: служанка и повелительница, забота и последнее прибежище. гран-диозность "Замка" подсказывает нам, что литература - не напрас-лина, и все же эта грандиозность не поддается нашему взору и не приходит мыслить о ней на помощь в обыденной жизни, не застав-ляет становиться лучше, всего лишь - усугубляет хлопоты. страни-цы сего романа не спасут от самоубийства, но способны оное от-срочить, не доставят удовольствия, но заставят проявить недоволь-ство самим собой, не выстроят одну концепцию, но предоставят на выбор множество их.

       Далее следует большой отрывок текста про Кламма. Цитиро-вать его частично нет никакого смысла, а приводить полностью - зря умножать Интернет-пространство. Ольга повествует о ВИДЕ-НИИ Кламма, но не его самого, а о нем. Так или иначе, выходит, что он - личность весьма сомнительная. Такое впечатление разных лю-дей о нем - не стыкующееся - вполне понятно. Множество людей читают один и тот же текст, но вчитываются в него по-разному и вычитывают из него разное. Текст в этом нисколько не виноват, да и Кламм - тоже. ОДНОЗНАЧНО! - лозунг господина Жириновского - не применим не только в данном случае, но и во всех прочих. са-моуверенность и сомнительность - как плюс и минус - не помога-ют друг другу, а взаимоуничтожаются, потому что самоуверенность - оборотная сторона сомнительности, мнимости человека. такого человека, как Жириновский, к примеру, не существует; он - надув-ной манекен, и тот, кто его надул, в любой момент может вытащить затычку и выпустить воздух (если не кое-что похуже) из политиче-ского Петрушки. А вот Франц Кафка, несмотря на свою даже смерть, существует и по большей части - как раз благодаря своим сомнениям. Вспомним Экклезиаста: "Время обниматься, и время уклоняться от объятий". Франц Кафка - единственный писатель в мире, который уклоняется от объятий, так как понимает, что под-линное объятие невозможно: НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕВОЗМОЖНОЕ. НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕВЕДОМОЕ. НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕСУЩЕСТ-ВУЮЩЕЕ. Если вдуматься, наш герой - нигилист, отрицающий все варианты возможности и предлагающий все новые и новые. Но это NIGIL, НИЧТО, - самой высокой пробы. Одну-единственную тра-гедию, одну-единственную жизнь он разбивает на множество мел-ких драм, фарсов, комедий. Думаю, что делал он это не осознанно благодаря врожденному гению, который диктовал не только его жизнь, но и его тексты.

       Я уже упомянул как-то, что Франц Кафка - это Сократ ХХ ве-ка. Тексты его полны вопрошаний, причем иной раз кажется, что они не связаны друг с другом, но в итоге выстраивается железнодо-рожная линия, по которой движется состав с неведомым нам гру-зом. Дело даже не в том, что накладные на все вагоны перепутаны, но на каждый вагон их - по несколько, и мы вправе выбирать лю-бую из них, а как раз система выбора - самая сложная и непредска-зуемая жизненная задача.

       "Хотя невеселый рассказ Ольги и расстроил К., однако ему было на руку, что тут он соприкоснулся с людьми, судьба которых хотя бы внешне напоминает его судьбу, поэтому он мог примкнуть к ним, мог найти с ними общий язык во многом, а не только в некото-рых вещах, как с Фридой. И хотя постепенно у него пропадала вся-кая надежда на успешный исход миссии Варнавы, однако чем хуже приходилось Варнаве там, наверху, тем ближе он становился К. здесь, внизу. К. и предполагать не мог, чтобы в самой Деревне у лю-дей могла возникнуть такая тоска и неудовлетворенность, как у Варнавы и его сестер. Правда, все было далеко не так ясно и, в кон-це концов, могло оказаться совсем не так, нельзя было сразу подда-ваться внешней наивности Ольги или доверять искренности Варна-вы".

       Сия цитата имеет для меня большое значение, так как под-тверждает мое предположение о том, что под семейством Варнавы автор подразумевает еврейскую театральную труппу, выступавшую в Праге с представлениями на идиш. Но вопрос о сходстве судьбы автора с судьбой актера не так однозначен (?!), как представляет нам Кафка. Актеры - братия приезжая, но и сам он неоднократно подчеркивал свою чуждость Праге (я уж не говорю о родном се-мействе). Еврейский диалект ИДИШ, который демонстрировали ак-теры, необычен даже для евреев Праги, недаром Кафка на вечере, организованном им для этой труппы, произнес небольшую РЕЧЬ О ЕВРЕЙСКОМ ЯЗЫКЕ. Но и язык его литературных произведений был чужд интеллектуальной Праге, и, как вскоре выяснилось, - да-же мировой литературе.

       В этом смысле сюжетный ход автора понятен, и отсюда мы должны сделать еще один важный вывод - подчеркнуть кристаль-ную честность нашего героя. Он писал о том, что думал и от чего страдал, причем не из этических соображений, а по зову души, вер-нее - по её стенанию. Болит у каждого писателя, но у большинства эта боль лишь эпизодически пронизывает их произведения (исклю-чения не слишком обильны). А произведения Франца Кафки - это история его болезни, болезненной жизни и болезненного творчест-ва; на кончике пера трепетал огонек его жизни, которые и освещал его строки (и даже строки мои).

       Я хочу поговорить еще об одной ипостаси эгоизма - индиви-дуализме. Эта черта обязательна для каждого творческого работни-ка; собственно по ней можно отличить массовика-затейника от та-ланта, а талант - от гения. Творчество не приемлет стадного чувст-ва, которое присуще гильдии литературных ремесленников. Первая и главная забота творчества - открытие (изобретательность следует уже во втором эшелоне). Открытия гения - это и нашит, пусть вто-ричные, открытия; наши следы в этом деле мизерны, но и они по-требны. Ильф и Петров. К примеру. С издевкой писали о СЕР-МЯЖНОЙ ПРАВДЕ, но я считаю, что как раз жизнь и произведения Франца Кафки полны сермяжной правды, правды исконной и дос-кональной, почти интуитивной и выборочной лишь в тактическом плане. Сермяжная правда - стратегия настоящего писателя, кото-рый творит, как Бог на душу проложит, и наша пословица БОГ ПРАВДУ ВИДИТ, ДА НЕ СКОРО СКАЖЕТ здесь вполне приго-дится. Мне кажется, что я упорно талдычу все время об одном и том же, что волны моих речений обкатывают одну и ту же гальку, но никак не могут вынести её за полосу прибоя.

       Чем-то не дается мне Франц Кафка. Я постоянно ощущаю не-глубину моей вспашки и притупленность многих ощущений, кото-рая так мешает при чтении его текстов. То ли виновен я сам душев-но, то ли страдает моя методика, то ли Франц Кафка вообще никому не подвластен и не подсуден. Ранее опыта у меня было поменьше, но ощущения - острее, теперь - наоборот, и я не знаю, что лучше. Возможно, пред тем, как приступить к работе с Францем Кафкой, следовало бы познакомиться с тактикой и методикой иезуитов… Да, разложить Кафку на отдельные элементы возможно, но при обрат-ной сборке оказывается какой-то несуразный уродец, юродивый, декоративная фигура, плоский незамысловатый орнамент. Наши бо-ги порой имеют странное обличие, хотя вообще-то они сшиты по социальному заказу. Детальность хороша, но она же и - мелоч-ность. Правдивость обязательна, но она - не Истинность. Вера обя-зательно должна присутствовать, но одного ли она калибра с пред-метом нашего исследования… В тайге я - свой больше, чем в про-изведениях Кафки. Она тоже полна изменений, но её изменения рассчитаны на тысячелетия, а не на мою коротенькую жизнь или даже краткую жизнь нашего героя. Да, в ненастье бывает труднова-то разложить костер, но, разложенный, он пылает благодарно и многообещающе, словно наконец-то на него пролился елей. И МИРРА ЭНТРОПИИ.

       Ольга пересказывает К. то, что поведал ей Варнава:

       "Он бывает в канцеляриях, но они - только часть канцелярий, потом идут барьеры, а за ними - другие канцелярии. И не то, что ему прямо запретили идти дальше, но как он может идти дальше, раз он уже нашел своих начальников, и они с ним договорились и отправили его домой. Кроме того, там постоянно за тобой наблю-дают, по крайней мере, так всем кажется. И даже если бы он про-шел дальше, какая от этого польза, если у него там никаких слу-жебных дел нет, и он там будет лишним? Но ты не должен пред-ставлять себе эти барьеры как определенные границы. Варнава все-гда твердит мне об этом. Барьеры есть и в тех канцеляриях, куда он ходит, но есть барьеры, которые он минует, и вид у них точно такой же, как у тех, за которые он еще никогда не попадал, поэтому вовсе не надо заранее предполагать, что канцелярии за теми барьерами существенно отличаются от канцелярий, где уже был Варнава... Обычно Варнаву проводят в огромную канцелярию, но это не кан-целярия Кламма, это вообще не чья-то личная канцелярия. Это ком-ната, разделенная по длине от стенки до стенки общей конторкой, причем одна часть комнаты так узка, что два человека с трудом мо-гут разминуться, - им там размещаются чиновники, а в другой час-ти, широкой, находятся посетители, зрители, слуги и посыль-ные…".

       Читатель, я утомил тебя, не правда ли? Но цитата того стоит - в ней спрятано словцо, которое открывает зрению совершенно иное пространство и событие. Это слово - ЗРИТЕЛИ! И ТОГДА Я ОБ-РАЩАЮ ВНИМАНИЕ НА ТУ ПОЛОВИНУ КАНЦЕЛЯРИИ, ГДЕ С ТРУДОМ МОГУТ РАЗМИНУТЬСЯ ДВОЕ…вот оно что, оказы-вается… Еврейская труппа давала представления в отеле "Централь и кафе "Саввой", где, естественно, была крохотная сценка. Для вы-ступления соло она еще подходила, а для целой театральной труп-пы? Приняв сие во внимание, начинаешь соображать, что чиновни-ки не передают друг другу гроссбухи, а сами переходят от одной книги к другой - ведь актеры играют в разных пьесах, а зритель может быть и просто корреспондентом, пытающемся сообразить, о чем в пьесе идет речь.

       И я вновь возвращаюсь к этимологии "ЗАМОК", "Das SCHLO?"; одно из значений, образованных от него, - строить воз-душные замки, что обращает нас к термину ТЕАТР. В своих САГАХ я уже обращал на это внимание, но сделал это мимоходом и сам не сделал необходимого вывода из своего открытия (если кто-то дру-гой раньше меня обратил на сие внимание, прощу извинения).

       Думаю, что Франц Кафка не мог не знать о названии целого цикла романов Бальзака - ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ. Весь мир - театр, все люди здесь - актеры… Тоже небезызвестное выраже-ние. Сам Кафка выступал на сцене очень редко - по-моему, не более трех раз с чтением своих произведений, причем ходили слухи, что в Мюнхене это было просто впечатляющее зрелище. К роли актера он, естественно, не был готов. Он не был способен транслитировать себя в совершенно другую личность при всем честном народе (даже в письмах ему это почти не удавалось). В чужое, чуждое… Но ин-терес к театру у него был. Он даже написал одну или две пьесы - во всяком случае, рукопись одной пьесы Дора Димант сожгла.

       Ну вот, приехали! Я весьма разочарован. Я так надеялся на ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ, может быть, даже на ВЕЛИКОЕ ФИЛО-СОФСКОЕ ОТКРЫТИЕ КАФКИ и свое открытие его открытия… Я так уважаю гениальный ход мыслей нашего героя, что его театраль-ный ход меня просто потряс,… словно гора родила мышь. А вот Соммрсет Моэм поступил более честно, назвав свой роман просто ТЕАТР. Наш же герой долго разводил турусы на колесах вокруг од-ной из Муз, заманивал читателя ужимками и прыжками всего лишь для того, чтобы поставить его лицом к лицу со сценой? Нет, чита-тель, я не только разочарован, но и возмущен. Я, естественно, че-ресчур пристрастен, так как в своих "ПРЕЛЬЩЕНИЯХ" УЖЕ ДАВНО СООБЩИЛ: ТЕАТР - ДЛЯ ЛЮДЕЙ, ЛИШЕННЫХ ВО-ОБРАЖЕНИЯ. И что - теперь я должен выбросить сей афоризм в корзину компьютера? Вообще-то за свою жизнь я прочитал пьес предостаточно - весьма, весьма… А вот на сцене они производят впечатление колхоза, который пыжится стать колхозом-миллионером (правда, впечатление чисто советское, но и от ны-нешнего не далеко ушедшее). Бывали, бывали и мы в театрах, даже - в опере, даже - в ложе, даже в буфете (Фрида там, естественно, тоже была). И скажу тебе честно, читатель: театр - это не серьезно! Читая книгу, я становлюсь и режиссером, и декоратором, и костю-мером, суфлером даже. Становлюсь почти соавтором, пусть вирту-альным. А вот смотреть пьесу некоего Чехова в постановке некоего Фокина - как есть картофельное пюре, пусть - с вологодским мас-лом и украинскими шкварками. Нет уж, увольте - в театр я больше не ходок! В конце концов, у меня нет даже лакированных штиблет! Да что там - мою студенческую бабочку (галстук) настолько съела моль, что показаться в ней в партере - сплошной моветон! И теат-ральный бинокль у меня скучает уже лет тридцать… вот склероз - его же давным-давно похитила соученица моей дочери. Ну и, слава Богу! значит, отпала надобность выводить его в свет. На всякий случай сходил в соседнюю комнату, она же - библиотека. Там целая полка уставлена томиками пьес - от Эсхила до Вампилова. "А вы-то чем провинились?" - спросил я их. "Сам дурак!" - ответствовал Юджин. О*Нил, и мы мирно разошлись: он - в будуар всемирной славы, я - в соседнюю комнату. Вообще-то о театре, как и о покой-нике, либо не следует говорить ничего, либо комплиментировать. Ну, хорошо, я умолкаю…

       И все же у меня есть утешение: впереди - еще 80 страниц тек-ста. А вдруг Франц Кафка заманивает читателя? Может быть, он дает ему первый пласт понимания - так сказать, утешительный приз для тех, кто не расположен к дотошному чтению. Хотя… я уже упоминал о том, что Кафка о читателе не заботится. Вообще-то с присущей мне резкостью суждений следует быть поосторожнее - мальчишествовать в пространстве текстов нашего героя мне как бы уже не по возрасту. Но я не приспособлен к дотошной и осторож-ной классической деятельности, да и не наблюдаю я её в россий-ском литературоведении по отношению к Кафке. Тексты о нем не-многочисленны и отрывочны, словно ощипывали Жар-Птицу. пси-хологические же заморочки скорее скользят по поверхности - чело-век и писатель не то же самое, что писатель и человек. Это - двули-кий Янус с двумя же масками, и засвидетельствовать, что или кто прячется под той и другой маской, невозможно. Психология еще как-то способна фиксировать стабильное состояние нестабильности пациента, но за динамикой изменения состояния угнаться уже не способна. Ладно, если бы речь шла всего лишь о раздвоение лично-сти; народонаселения в мозгу писателя преизбыточно, и каждого он, как ослепший Циклоп, ощупывает душевно (собственной ду-шой) перед тем, как выпустить из пещеры подсознания на свободу. Так что диагноз ставить Францу Кафке невозможно; а если возмож-но, то в какой-то вполне конкретной ситуации и в конкретный пери-од жизни. Кстати, история его болезни - это и его дневник, и сколь-ко в нем фиксаций собственного состояния - хватило бы не на одну докторскую диссертацию.

       Я все еще не удосужился зафиксировать ЗАМЫСЕЛ романа "Замок", но, по-видимому, существовал еще и УМЫСЕЛ. Пытаюсь представить себе, С КЕМ КАФКА РАЗГОВАРИВАЛ ВО ВРЕМЯ ПИСАНИЯ РОМАНА. Он - и ребенок в жизни и в то же время дос-таточно искушен в литературном плане, чтобы, выводя на сцену од-ного за другим персонажи, требовать от них "взрослого" поведения и образа мышления (то есть, непредсказуемости). Верить в дейст-вительность трудно. Так трудно, что у каждого она в данный мо-мент своя, собственническая, выстроенная по личному лекалу - вот откуда все наши ошибки и недоразумения. Вот тут-то наш герой - дока вот тут он наливает по полной и даже всклень, так что чита-тель вкушает текст его не взахлеб чувства, но взахлеб мысли. бла-годатно ли это для него, коли требует усилия воли для спецмышле-ния, отличного от обычного. Автор предлагает нам логику алогич-ности, все время выбивает у нас из рук самодовольные трости и евангельские костыли, и это не может не поражать, и раздражать, и чувствовать себя чуть ли не обманутыми в своих ожиданиях. А, признаться, мы почти всегда приступаем к чтению книги с некото-рым предубеждением. В конце концов, мы тоже не лыком шиты и желаем быть "с Пушкиным на одной ноге" по-хлестаковски. спо-собность доверительного отношения - вещь изумительно редкая, и со стороны-то Кафки она максимальна, а с нашей?.. Выход в свет и на свет Божий - кардинально отличны. И что выбираем мы?.. А Кафка обучает нас второму, пусть и не по-религиозному стандарту, зато с полной мерой ответственности перед собой (а, значит, и пе-ред Богом).

       Еще одно замечание. Гордясь близостью к Кафке (?), мы как бы подчеркиваем и собственную сложность. Сие не верно даже с религиозной точки зрения. Правда, существует русская поговорка ПРОСТОТА ХУЖЕ ВОРОВСТВА, но по большому счету это не со-всем так. Франц Кафка, к примеру, уворовывает мое внимание, по-нимание, изобретательность и фантазию, выход за пределы собст-венных возможностей, наконец - время. С другой стороны - Алек-сандр Сергеевич Пушкин… проза его для меня - тоже тайна. Но тайна именно простоты и ясности, неуловимой безмятежности и откровения. Пушкин - антипод Кафки. Пред прозой Пушкина я - как перед чистым левитановским полем, тогда как с текстом Кафки я попадаю в многообещающие таежные дебри. Признаюсь, я не люблю открытого пространства - моря, например. Ну, разве что с горной вершины, да и то не долго. Зато в лесной чаще с огромным удовольствием выискиваю тропы, визиры, приметы, дороги, укла-дываю их в арсенальную коробочку мозга и счастлив от сознания того, что могу распоряжаться ими по собственному разумению. Странно, не правда ли, читатель? Тем более странно, что я понимаю присутствие неизвестного в себе и вокруг себя и мирюсь с этим, не желая ни изменить, ни измениться. Кафка, Кафка, я затянут потоком жизни в твое ущелье; каноэ мое то и дело преодолевает пороги с угрозой разбиться и потопить самоё себя. Меня всегда восхищала песенка о том, что НОРМАЛЬНЫЕ ГЕРОИ ВСЕГДА ИДУТ В ОБ-ХОД. НОРМАЛЬНЫЕ ГЕРОИ - ЭТО НЕНОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ. Толика юмора способна утопить в себе пафос, который обычно за-слоняет собой скромную Истину. К тому же пафос - пена на гребне пошлости, которая всегда готова захлестнуть нас. Пафосные посло-вицы и поговорки, например, изничтожают эту пену своими визави с обратным знаком. Народная мудрость, ничего не скажешь. Во всяком случае, у нас всегда есть выбор в соответствующей ситуа-ции. Такой же выбор (и еще множество других) предлагает нам наш герой в своих текстах, где так много развилок, что даже сюжет гро-зит "исповедью" калейдоскопа. В этом присутствует элемент игро-вого начала, элемент тренировки, элемент детектива. Собственно, романы Кафки и есть детективы с открытым концом в силу их неза-вершенности. Только это - филологический детектив с фугасными зарядами на поле битвы с текстом. К тому же взрывы мысли не опасны, даже когда они способны перенести нас в иное измерение нашей прошлой и будущей жизни. Хотя, по правде сказать, прошло время литературной трепанации черепа российской нации и, боюсь, сему счастью конца не предвидится.

Назад (Часть 1) | К содержанию | Далее (Часть 3)

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко