Несмотря на знание людей и жизненный опыт, приобретенный К. за долгий срок службы в банке, компания за его постоянным столом в кафе всегда казалась ему чрезвычайно достойной уважения, и он никогда не признавался себе, как велика для него честь принадлежать подобному обществу. Оно почти исключительно состоит из судей, прокуроров и адвокатов, хотя были допущены несколько совсем юных чиновников и помошников адвокатов, но они сидели в дальнем конце стола и имели право вступать в разговор только в тех случаях, когда вопросы задавались специально для них. Но подобные вопросы чаще всего задавались с целью позабавить компанию, особенно прокурора Хастерера, постоянного соседа К. по столу, любившего таким способом смущать молодых людей.

      Когда он, упираясь большими, сильными, волосатыми руками о середину стола, поворачивался к сидящим в дальнем его конце, все заранее настораживали слух. И когда там принимались за решение вопроса, но или не могли с ходу расшифровать его, или, застыв в задумчивости, они вглядывались в свои кружки с пивом, или, вместо того, чтобы отвечать, беспомощно клацали челюстями, или даже что было всего хуже отгораживались неудержимым потоком фальшивых или недостоверных суждений; тогда старшие, улыбаясь, поворачивались на своих стульях, и, казалось, они только теперь лоснились от удовольствия. Настоящие, серьёзные, профессиональные разговоры оставались их привилегией.

      Примечание: данный фрагмент как бы отделился непосредственно от седьмой главы романа. Его начало написано на том же листе, который содержит так же повторение заключительной страницы этой главы.

      К. попал в это общество через адвоката, юриста банка. Как-то случилось, что К. должен был до позднего вечера вести с ним переговоры в банке и затем незаметно для себя - с адвокатом же попал на общий ужин за этим столом и получил удовольствие от общества. Он встретил здесь исключительно образованных, уважаемых, до некоторой степени значительных особ, досуг которых заполнялся тем, что они старались разрешить трудные вопросы, весьма и весьма далеко отстоящие от обычной жизни, и бились над ними самозабвенно. Когда он и сам, естественно, мало помалу здесь обжился, то получил возможность узнавать многое из того, что рано или поздно могло принести ему пользу в банке и, кроме того, смог установить личные контакты со всегда полезными юридическими инстанциями. Да и в компанию, кажется, он был принят охотно. Скоро его оценили как специалиста по коммерции, и с его мнением в делах подобного рода считались хотя это признавалось и не без некоторой иронии как нечто бесспорное. Случалось нередко, что двое, по-разному обсуждавшие вопрос из области коммерческого права, запрашивали у К. его мнение по существу дела, и затем имя К. упоминалось во всех речах и возражениях, доходя до абстрактных суждений, с которыми К. уже и не мог согласиться. Конечно, многое для него прояснялось постепенно, тут особенно хорошего консультанта он имел в лице прокурора Хастерера, с которым и сдружился. Частенько, поздними вечерами, К. даже провожал его домой. Но далеко не сразу он смог привыкнуть к прогулкам рука об руку с этим гигантом, который без особых стараний мог бы скрыть его в своём резиновом плаще.

      Но со временем они так приспособились друг к другу, что сгладились все различия внешнего вида, профессий и возраста. Они сблизились, как будто давным-давно нуждались друг в друге, но если иногда в их отношениях один выказывал некоторое превосходство, то это был не Хастерер, а К., потому что практическая опытность чаще всего оставляла правым его; здесь они достигли такой степени взаимного уважения, которая ни при каких обстоятельствах невозможна в стенах судебной канцелярии.

      Естественно, вскоре эта дружба стала известна всем завсегдатаям вышеупомянутого заведения; почти забыли, кто ввел К. в это общество, теперь во всяком случае К. покровительствовал Хастерер: если бы право К. находиться здесь было поставлено под сомнение, он мог бы с полным основанием сослаться на Хастерера. И, в конце концов, К. добился особо предпочтительного положения, потому что Хастерер был уважаем в той же мере, в какой внушал и страх. Правда, искусство и сила его юридического мышления были весьма достойны восхищения, однако, многие из этих господ были, по меньшей мере, равны ему в этом отношении, и все же, по сравнению с ним, им не доставало живости, с которой он защищал своё мнение. У К. создавалось впечатление, что Хастерер, если и не мог переубедить своего оппонента, все-таки нагонял на него страх, и тот отступал уже перед вытянутым вперед указательным пальцем прокурора. Тогда оппонент как бы забывал, что находится в обществе коллег и хороших знакомых, что речь идет о чисто теоретическом вопросе, что на самом деле с ним в любом случае ничего не может случиться, но он гримасничал, и покачивание головой было уже верхом храбрости. Более мучительным было зрелище, если оппонент сидел далеко; Хастерер считал, что на расстоянии невозможно прийти к соглашению, тогда он чуть-чуть отодвигал тарелку с едой и медленно вставал, чтобы самому подойти к оппоненту. Тогда сидящие рядом поворачивали головы назад, чтобы следить за выражением его лица. Правда, такое было сравнительно редким инцидентом, и, кроме всего, прокурор мог прийти в возбуждение исключительно из-за юридического вопроса, главным же образом из-за относящемся к процессу, который он сам ведет или проводил. Если речь не шла о подобных вопросах, он был спокоен и дружелюбен, любезно смеялся, и вся страсть его обращалась на еду и выпивку. Могло даже случиться, что он и вовсе не прислушивался к беседе, повернувшись к К., клал руку на спинку его кресла, вполголоса расспрашивал его о банке, затем, в свою очередь,заговаривал о собственной работе или же повествовал о своих знакомых дамах, доставлявших ему почти столько же хлопот, как и суд. Не замечали. Не замечали, чтобы подобным образом он разговаривал с кем-нибудь другим из компании, и, естественно, часто случалось, если хотели о чем-либо попросить Хастерера (чаще всего нужно было осуществить примирение с одним из коллег), предпочитали обращаться к К. и просить его о содействии, которое он всегда и охотно оказывал. В таких случаях он вообще, почти без учета своих отношений с Хастерером, был скромен и учтив по отношению Колмогорова всем и понимал, что еще важнее скромности и учтивости было, между прочим, умение правильно разобраться в званиях и степени значимости этих господ и обходиться с каждым сообразно его рангу. Правда, в этом его наставлял опять-таки Хастерер, это было его единственным правилом, не нарушаемым даже в самых оживленных дискуссиях. И при всем том к молодым людям, сгрудившимся в конце стола, в основном самого низкого ранга или вовсе не имевшим такового, он обращался с речью, как будто среди них не было отдельных личностей, а лишь сплошная безликая масса. Но как раз эти господа оказывали ему самые высокие почести, и когда около одиннадцати часов он поднимался, чтобы пойти домой, тотчас тут же оказывался один из них, помогавший ему надеть тяжелый плащ, а другой с глубоким поклоном открывал перед ним двери, и, естественно, они старались даже еще больше, когда К. покидал комнату вслед за Хастерером.

      Вначале К. и Хастерер часть пути провожали друг друга; со временем такие вечера, как правило, заканчивались тем, что Хастерер просил К. зайти в его жилище и побыть с ним немного. Тогда они просиживали еще целый час с коньяком и сигарами. Эти вечера так полюбились Хастереру, что он не отказался от них, даже когда с ним проживала в течение нескольких недель бабенция по имени Хелена. Это была тучная пожилая матрона со смуглой кожей и черными кудряшками, завиваемыми ею на лбу. Чаще всего К. видел её в кровати; она лежала там обычно весьма непристойно, имея обыкновение читать романы с продолжением и не интересуясь мужской беседой. Только когда становилось поздно, она потягивалась, зевала даже, если не могла обратить на себя внимание другим способом и бросала свой роман в Хастерера. Тогда тот вставал, усмехаясь, и К. прощался. Правда, позднее, когда Хелена стала надоедать Хастереру, она чрезмерно нарушала ритуал встреч. Теперь она всегда ожидала господ в "парадной форме"; хотя она и считала, вероятно, это платье великолепным и бывшим ей к лицу, на самом деле это было уродливое, старое, перешитое бальное платье, чрезвычайно неприятно поражавшее несколькими ярусами бахромы, навешенной "для украшения". В общем-то К. не знал, как выглядит платье в деталях; можно сказать, что он уклонился от возможности рассмотреть его, и по часу сидел с полузакрытыми глазами, в то время как она, покачивая бедрами, расхаживала по комнате или сидела рядом с ним, а позднее, когда её положение стало явно неустойчивым, лаже старалась вызвать ревность Хастерера, оказывая предпочтительное внимание к К. только озабоченность, а не кокетство, вынуждала её склонять над столом жирную округлую обнаженную спину, выставляя её на обозрение К. и желая таким образом вынудить его поднять глаза. Добилась же она только того, что в следующий раз К. отказался зайти к Хастереру, а когда через некоторое время снова зашел, Хелена была, наконец, удалена, что К. принял как само собой разумеющееся. В этот вечер они пробыли вместе необычайно долго, по инициативе Хастерера отметили его брудершафтом, и по пути домой от выпивки и сигары К. был чуть-чуть навеселе.

      Как раз на следующее утро директор банка во время делового обсуждения обмолвился: кажется, вчера вечером он видел К. если он не ошибается, то К. прогуливался рука об руку с прокурором Хастерером. Директор, казалось, считал это настолько необычайным, что во всяком случае, это соответствовало его пристрастию к подробностям, назвал собор, у боковой стены которого по соседству с фонтаном состоялась эта встреча. Он попытался, было, приписать этой игре теней, ничем другим объяснить он это видение не мог. К. сообщил ему, что прокурор его друг, и что вчера они действительно прогуливались рядом с собором. Директор удивленно улыбнулся и настойчиво пригласил К. сесть.

      Это были те мгновения, из-за которых К. любил директора, мгновения, когда от этого слабого, больного, покашливающего, перегруженного ответственнейшей работой человека исходила несомненная забота о благе К. и его будущем; забота, манеру выражения которой, конечно, другие чиновники, пережившие нечто подобное у директора, могли назвать показной и холодной, бывшая ни чем иным, как способом привлечь к себе привязанность самых ценных служащих путем пожертвования им двух минут в год. Но ради чего все это делалось в эти мгновения К. принадлежал директору. Может быть, и разговаривал директор с К. несколько иначе, чем с другими, то есть, он забывал о своем высоком положении, чтобы таким способом снизойти до К. напротив, он поступал так постоянно в обычных деловых отношениях но тут он, казалось, полностью забывал о должности К. и говорил с ним, как с ребенком или же с невежественным молодым человеком, хлопочущим лишь о месте и по каким-то непонятным причинам вызывавшим симпатии директора. Вероятно, К. не вытерпел бы такой манеры разговаривать с ним ни от других, ни даже от директора, если бы заботливость того не казалась ему искренней или, если бы, по крайней мере, если бы манера выражения заботливости в такие мгновения не казалось совершенно очаровательной.

      К. сознавал свои недостатки; возможно, они основывались на том, что в нем в некотором смысле действительно было нечто ребяческое, потому что он так и не познал отцовского попечения (его отец умер очень молодым), рано лишился отчего дома и нежности матери (к тому же жившей наполовину ослепшей сплетнями бедного событиями городка и которую он в последний раз навестил чуть ли не два года назад), нежности, всегда забывавшейся раньше, чем по ней стоскуешься снова.. .Я решительно ничего не знаю об этой дружбе,- сказал директор и лишь легкая благожелательная улыбка смягчила суровость этих слов.