Перед обедом ему вдруг вспомнилось, что он хотел навестить мать. Весна уже почти заканчивалась, а вместе с ней - третий год с тех пор, как он её не видел. Она просила, чтобы он посещал её в день рождения; несмотря даже на многочисленные препоны, он ответил согласием на эту просьбу и дал даже обещание проводить с ней каждый день рождения, обещание, которое дважды уже не сдержал. Но теперь он не хотел дожидаться своего дня рождения, хотя осталось до него менее шести недель, а решил ехать тотчас. Он сказал себе, правда, что особой причины ехать прямо сейчас не было; напротив, известия, которые он регулярно, каждые два месяца, получал от отца, владевшего в том городке торговым заведением и распоряжавшимся деньгами, которые К. посылал матери, были гораздо утешительнее, чем когда-либо раньше. Зрение матери, правда, угасало, но К, предупрежденный врачами, ожидал этого уже несколько лет; состояние её здоровья, по сравнению с прежним, улучшилось; различные старческие недуги, вместо того чтобы усиливаться, отступили, во всяком случае жаловалась она меньше. По мнению отца, возможно, это было связано с тем, что последние годы - при своём последнем посещении К. даже чуть ли не с отвращением заметил легкие признаки этого, она стала чрезмерно благочестивой. Отец в письме очень наглядно описывал, как старушка, ранее насилу тащившая ноги, теперь довольно неплохо вышагивает, опираясь на его руку, когда по воскресеньям он водит её в церковь. И К. склонен был верить отцу, потому что тот обычно был робок и в своих сообщениях преувеличивал скорее плохое, чем хорошее.

      Но, как бы то ни было, сейчас К. решился поехать; еще недавно требовательный с другими, он проявил известную снисходительность к себе, почти безудержное стремление уступать своим желаниям, - теперь, в данном случае, эта обычно дурна привычка, по крайней мере, имела оправдание в добром намерении.

      Он подошел к окну, чтобы немного собраться с мыслями, затем велел немедленно унести обед, отправил служителя к фрау Грубах, чтобы тот известил о его отъезде и принес сумку, в которую фрау Грубах уложит то, что, по её мнению, необходимо. Потом К. отдал несколько деловых распоряжений герру Кюне на время своего отсутствия, почти не рассердившись на этот раз на то, что герр Кюне по дурной привычке, ставшей уже обычаем, принял поручения, смотря в сторону, как будто знает абсолютно точно, что он обязан сделать, и считает эту отдачу распоряжений лишь церемонией. И, наконец, К. направился к директору. Когда он попросил директора о двухдневном отпуске, так как должен поехать к своей матери, тот, естественно, спросил, не больна ли чем мать К.

      -Нет, - сказал К., не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

      Он стоял в центре комнаты, заложив руки за спину. Нахмурив лоб, он задумался. Может быть, он опрометчиво начал приготовления к отъезду? Не лучше ли остаться здесь? Что там ему нужно? Не из сентиментальности ли он хочет туда поехать? И из сентиментальности, быть может, упустит здесь что-нибудь важное, удобный случай для вмешательства, который может представиться теперь каждый день, каждый час, и это после того, как процесс уже неделями ему, по-видимому, благоприятствует и вот-вот вынесет по его поводу определенное решение? К тому же - не испугает ли он старушку, что, разумеется, не входило в его намерения, но очень легко может случиться вопреки его воле, так как теперь вопреки ей происходит многое; и мать вовсе не просила его приехать. Раньше в письмах отца регулярно повторялись настойчивые приглашения матери, теперь их уже больше нет. Значит, не из-за матери он едет туда - это было ясно. Однако, отправляется туда в неясной для самого себя надежде; в таком случае он более чем глуп и в награду за эту глупость привезет туда с собой полнейшее отчаяние. Но, как будто все эти сомнения не были его собственными, а старались внушить ему другие, и он, даже выйдя из задумчивости, остался при своём решении поехать.

      Тем временем директор случайно или, что более вероятно, в знак особого внимания на секунду склонил голову перед К.; впрочем, тут же выпрямившись, протянул очнувшемуся К. руку и, не досаждая дальнейшими вопросами, пожелал ему счастливого пути.

      Затем К. подождал еще служителя, расхаживая взад-вперед по своему кабинету, почти отгородившись молчанием от заходившего несколько раз заместителя директора, чтобы осведомиться о причине отъезда К., а тот, как только получил саквояж, поспешил вниз к уже заранее заказанному автомобилю.

      Он был уже на лестнице, когда в последнее мгновение появился наверху еще и чиновник по фамилии Куллих с незаконченным письмом в руке, очевидно, относительно которого он хотел и спросить указаний К. хотя К. и отмахнулся от него, но этот туго соображающий белокурый большеголовый субъект не понял знака и, размахивая бумагой, взмыл позади К. в опасном для жизни прыжке. Тот был так ожесточен преследованием, что, когда Куллих догнал его на крыльце, выхватил у него из рук письмо и изорвал. Когда затем К. обернулся в автомобиле, Куллих, все еще, вероятно, не осознававший своей ошибки, стоял на том же самом месте и глядел вслед отъезжавшему начальству, в то время как швейцар рядом с ним низко кланялся, сняв фуражку. Следовательно, К. все еще продолжал оставаться начальством в банке; пожелай он отрицать это, поведение швейцара опровергло бы его. И к матери его тянуло уже с год, несмотря на все колебаний у директора банка. В её глазах он не стал хуже, хотя наружность его, по сравнению с прежними временами, претерпела изменения не в лучшую сторону. Вероятно, это был хороший знак, что он как раз перед отъездом убедился в том, что он все еще служащий высшего разряда, который, несмотря даже на судебное дело, вправе выхватить письмо и без каких-либо обоснований изорвать его, как будто оно жжет ему руки.

      ОТСЮДА ЗАЧЕРКНУТО. ...Правда, он охотнее всего сделал бы то, на что не имел права, дал Куллиху пару хороших пощечин по его круглым белым щекам. Напротив, это даже очень недурно бы, так как К. ненавидел Куллиха. И не только Куллиха, но и Рабенштейна, и Каминера. Он понял, что ненавидит их давным-давно, хотя впервые они обратили на себя его внимание со времени их появления в комнате фройляйн Бюстнер, но ненависть его гораздо старше. А в последнее время К. чуть ли не страдал от этой ненависти, потому что не мог утолить её; так трудно снизойти до них в настоящее время чиновникам самого низшего ранга; все абсолютно ничтожные, они не продвинутся по служебной лестнице иначе, как за выслугу лет, и даже в этом случае медленнее других; поэтому почти невозможно помешать им, никакая враждебная рука не могла повредить им так сильно, как глупость Куллиха, леность Рабенштейна и отвратительная низкопробная льстивость Каминера. Единственное, что можно бы предпринять против них, позаботиться об их увольнении, чего очень легко добиться, достаточно нескольких неодобрительных слов директору, но К. отказался от этой мысли. Возможно, он бы сделал это, если бы заместитель директора тайно или явно покровительствующий всем, кого К. ненавидит, стал бы благоволить к этой троице, но совершенно неожиданно заместитель директора в данном случае делал исключение и хотел того же, чего желал К.