Крупный банковский служащий, без вредных привычек, с маленькими слабостями чревоугодия в кругу авторитетных людей и обыкновенной любовной связью, о которой говорится мимоходом и совершенно невнятно, однажды утром внезапно оказывается как бы арестованным. Сам он вначале посчитал это неудачной шуткой своих хороших знакомых, среди которых имелся и прокурор. Честно говоря, для советского (редкого в то время) читателя идея шутки отвергалась apriori уже хотя бы из-за не столь отдаленного репрессивного прошлого. Думаю, что и европейский читатель романа, знакомый с немецким педантизмом и орднунгом, эту идею просто пропустил бы минованием взгляда.

      Поскольку мы не вправе предъявить Йозефу К. обвинение в каком-либо уголовном и политическом преступлении иди моральном падении, то, напротив, отмечаем его служебное усердие и коммерческие таланты, чувство собственного достоинства, вполне им заслуженного, настойчивость, благожелательность по отношению к окружающим и даже маленькую слабость к памятникам архитектуры. Его отношения с родителями Максом Бродом вынесены в приложение, которое прочитать все-таки не лишне. Эта некоторая его черствость в родственных отношениях может, правда, поставлена ему в минус, но сыр-бор романного пространства из-за этого вряд ли мог разгореться.

      Тем не менее к предпоследней главе "В соборе" атмосфера вокруг Йозефа К. накалилась до такой степени, что даже случайная его пассия Лени, служанка у адвоката, заявляет ему по телефону, что "его затравили", с чем он тут же и соглашается:

      -Да, меня затравили!

      Если уж на то пошло, Лени, по-видимому, в судейских делах понаторела, так как произнесла знаменательную фразу после того, как услышала от К., что "ему пора в собор". Однако "открытие" К. стало простой констатацией, которой он и ограничивается собираясь показать достопримечательности собора иноземному клиенту банка. Одна за другой шестеренки судьбы захватывают его, чтобы столкнуть его с загадкой собственной жизни. Он и не подозревает этого, просто машинально констатируя обстоятельство охотничьего загона.

      Атмосфера события сгущалась не фигурально - холодное дождливое утро, а тьма внутри собора становилась явлением скорее физическим участником мизансцены. Свечи, треугольником горевшие на алтаре, высокая толстая свеча у одной из колонн да тусклые лампадки скорее подчеркивали тьму внутри собора. Изобретательность автора поразительна: оказывается, Йозеф К. предусмотрительно прихватил с собой карманный фонарик! Обитель Бога он собирается осветить собственным ничтожным фонариком! Деталь крохотная, но пропустить её никак нельзя - она символизирует ни много ни мало человеческую гордыню, признаки которой мы обычно и не замечаем. Эту деталь мы вспомним при дальнейшем чтении.

      Этим самым фонариком К. пытается осветить в алтаре картину, на краю которой изображен рыцарь в доспехах. Далее автор вписывает странную строчку про этого рыцаря: "Странно было, что он застыл на месте безо всякого движения. Очевидно, он назначен стоять на страже". Для кого "странно"? Для Йозефа К.? Для автора? И, оказывается, рыцарь стоял на страже у положения во гроб тела Христова. Зеленоватый свет фонарика высветил для начала во всем огромном соборе картину, которая была уж не тайным ли знаком? Хичкок, чистой воды Хичкок!

      По знаку церковного служки К. наконец-то добрался до крохотной и неудобной кафедры, прилепившейся к одной из колонн. Именно у лесенки на эту кафедру, а не у главной, большой, изукрашенной ожидал его священник. Он поднимается на эту неудобную кафедру для проповеди? Где-то в соборе была еще старуха, но священник, похоже, предназначал свои речения именно К. Он недостоин проповеди с главной кафедры.

      Как тут не вспомнить о фотографии Оклахомского летнего театра, которая зафиксировала великолепную президентскую ложу! А Йозеф К. удостаивается проповеди с кафедры-недомерка… Уничижительное зрелище и даже с какой-то ехидцей. Юмор Кафки почти всегда странен и почти не нарочит - он скорее печален и даже жалостлив. Все, все краски слова умеет он пускать в ход, и без внимательного чтения тексты Кафки кажутся просто тушью на белом фоне.