Простенькая притча о поселянине и привратнике у Врат Закона вызывает множество толкований и предположений, однако, как мне кажется, фигура незадачливого поселянина сразу же приобретает столь невнятный характер и характеризуется столь скудно, что мы поддаемся на авторскую уловку и прилагаем к нему собственные черты и даже положение. Мы наделяем этот манекен собственными разумом и чувствами, опытом и даже душой. Это вполне естественно, так как мы эгоистичны, главные в мировом пространстве и преувеличиваем свои способности и возможности.

      Это - уловка Кафки: охарактеризовав достаточно привратника-стража, он как бы не оставил нам простора для напряженной фантазии. Страж - фигура номинальная только на первый взгляд. К нему приложимы многие вопросы уже хотя бы потому, что, когда поселянин приходит к Вратам Закона, страж уже находится при них. Давайте внимательнее подойдем к тексту, прочтем Кафку, а не собственные представления о… "И стоит у врат Закона привратник. И приходит к привратнику поселянин…" Вот, оказывается, в чем состоит наша ошибка при чтении - не к вратам, а к привратнику приходит поселянин!

      Ошибка наша вполне объяснима: если уж на то пошло, не в собор приходит Йозеф К., а к священнику. Именно он -недостающее звено романа вместе со своей притчей. На первый взгляд сие - отрыжка мировоззрения Кафки, посчитавшего священника посредником между человеком и Богом. Это возможно, но - не главное.

      Главное недоумение - чем занимался страж при открытых вратах до прихода поселянина и чем займется после смерти того и закрытия врат Закона? Вряд ли он обслуживал врата для других клиентов до и после. Кафка не был бы Кафкой, если бы оставил нам эту фигуру статичной и одномерной. Священник посвятил ей довольно большой пассаж и явно не даром (!).

      Во-первых, он одновременно - и привратник, и страж. В то же время священник говорит, что "единственной его обязанностью было не впускать" поселянина во врата Закона, предназначенные как раз для того. Пока мы оставили в стороне и сами врата, и сам Закон - мы говорим только о так называемом привратнике, который притворяется стражем, или о страже, который притворяется привратником. Пропустим похвалу ему со стороны священника - и сам-то священник двойствен: служит у входа в Царство Мертвых и в Жизнь Вечную. Об этом тоже забывать не стоит - автор создал лабиринт не только притчи, но и объяснений её, вдобавок каждый персонаж играет две роли, а два персонажа - одну. В самом тексте романа - то же самое, и сему явлению следовало бы посвятить специальный текст, если такая возможность представится.

       "Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и все, даже самое ценное, он отдает, чтобы задобрить привратника". И тот берет без зазрения совести и почти хвалит себя при этом. У него - коварная восточная внешность, и сами толкования действий - с подоплекой коварства. Ни в чем нельзя быть уверенным - буквально через несколько строчек дело оборачивается так, что с тобой поработал престижитатор, но поймать его за руку невозможно. Каким образом Кафке удавалось держать в голове диспозицию этой главы, незаметно принайтовленной у остальному тексту романа? Иногда мне кажется, что он соорудил лабиринт, в котором сам заблудился, иной раз - что он является искусным архитектором, а иногда - что каждый тупик самопроизвольно начинал разветвляться, как только перо автора приступало к следующему предложению.

      Попробую внести свою лепту в эти два образа, вернее - прилепить один к другому, как если бы автор заранее раздвоил единую личность на поселянина и стража. Только таким объяснением я готов удовлетвориться двуликий человеческий Янус, обнаружив в себе разум и сердце, понятие о Морали Закона и Законе Морали, о генераторе в себе добра и зла, прослышав (от других!) о Божественном Законе устремился к нему, но ничем не пожелал искупить собственные грехи, которые и оказались его стражем. Переступить через них на пути к Закону возможно; беда только в том, что образ Закона призрачен, подобен миражу, тогда как грехи-привратник наглядны, а сколько еще таких, в которых поселянин боится себе признаться - и в действиях, и, главное, в помыслах.

      Накануне небытия - в качестве последнего утешения - "неугасимый свет струится из Врат Закона". И он задает самому себе вопрос, почему никто другой, кроме него, не явился к этим Вратам и не настаивал на пропуске. Ответ самоочевиден, и ответ он знал прекрасно, но недостаток личной ответственности воспрепятствовал вмешательству в собственную судьбу и собственное будущее. Он осознал Свет Кармы, но и только.

      Хотя, с другой стороны, годы, проведенные им у Врат Закона в трудном общении с самим собой, вряд ли были отягощены новыми грехами - что и позволило ему перед смерть узреть свет из врат, как намек на то, что ему дарована надежда на улучшение кармы.

      Еще раз перечитав эту главку своего труда, я стал подозревать о примитивности толкования, но отношу упрек проблеме кармы, а не двойственности человеческой личности, отрицать которую никому не придет в голову, хотя каждый готов взять на себя роль поселянина, но не стража-привратника.

      В подтверждение моего толкования придется вернуться к символическому диспуту К. и священника, который замечает, что многие считают привратника ограниченным и целиком привязанным к своему месту, тогда как поселянин - человек свободный и может уйти куда ему вздумается. Охраняя вход, предназначенный для поселянина, он, по сути, "привязан" к этому входу, он почти арестован и уж, во всяком случае, не свободен.

      Предположить можно, что автор закодировал в этих двух фигурах человека-животное и отринутую от него самим Мораль, которая и "препятствует" ему войти во Врата. Инстинкт и мораль почти всю свою зрелую жизнь проводят viz-a-viz; страж Мораль всего лишь словесно "преграждает" вход, согласна и на взятки-подачки, но, в принципе, совершенно безучастно смотрит на чудовище, отринувшее от себя моральные установки. Житейский опыт то и дело подсказывает нам правомочность данной коллизии - исключения только подтверждают правило.

      Но еще одно обстоятельство притчи выводит нас на еще более высокий уровень. "ВРАТА ЗАКОНА, КАК ВСЕГДА, ОТКРЫТЫ". ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ ПОСЕЛЯНИНА ПРИВРАТНИК СОБИРАЕТСЯ ЗАКРЫТЬ ИХ. Вряд ли моральные предписания призывают его к этому. Намерение привратника касается только уже мертвого поселянина или, еще вернее, уже его не касается. Кстати, священник подчеркивает, что, в отличие от умирающего поселянина, стоявший спиной ко вратам страж не видел струящегося из них света. Это - еще одно из противоречий текста, требующих объяснения.

      Словесная, книжная, бумажная мораль и в самом деле "не видит света". Она умозрительна и отстраненна. Она "не видит", но она "знает". Она дидактична. Она устрашающа. Маловразумительна, в конце концов. У неё нет жизненного опыта! (Я имею в виду жизнь поселянина). Привратник может закрыть глаза умершему поселянину, но не увидит уже в них отсвета из Врат Закона. Собственно, только эти врата - глаза мертвого поселянина - он и способен еще закрыть. А это будут и его собственные глаза - чтобы не пришлось краснеть за напрасно прожитую жизнь. Привратник - частная человеческая мораль, умирающая вместе с поселянином.

      Было бы нечестно этим и ограничиться, так как автор еще не завершил главы он только еще собирается с философскими выводами.

      Священник завершает одно из толкований: "…усомниться в статусе привратника - значит усомниться в Законе". От церковника ничего другого и ожидать не стоит.

       "-Нет, с этим мнением я никак не согласен, - сказал К. и покачал головой. - Если так думать, значит, надо принимать за правду все, что говорит привратник. А ты сам только что вполне обоснованно доказал, что это невозможно.

      -Нет, - сказал священник, - вовсе не надо все принимать за правду, надо только осознавать необходимость всего.

      -Печальный вывод! - сказал К. - Ложь возводится в систему". ¹

      Если немного покопаться в памяти, то вполне удастся вообразить Гегеля и Маркса, случайно столкнувшимися под сводами кафковского собора. Не думаю, что Франц Кафка и в самом деле интерпретировал их высказывания, но идеи, как известно, носятся в воздухе, и каждый волен ловить их сачком своего текста.

      А разговор К. и тюремного капеллана еще не закончен. Последняя формулировка главы: "Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь". Над этой фразой поломано немало исследовательских копий, причем спор почти всегда велся по поводу вины и раскаяния. Священник мог бы выразиться и поточнее: БОЖИЙ СУД. Версия красивая, но К. (и Кафка) на эту фразу никак не отреагировали, словно бы черта под сальдо-бульдо уже подведена, и священнику, а не К. удается поставить точку.

-----------------------------------------
¹ Перевод Райт-Ковалевой