Этика притчи. Дневник о Франце Кафке

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Этика притчи

"Приговор" - первое произведение Франца Кафки, которым он в судебном порядке разобрался в отношениях с собственным отцом и собственной совестью. Искупив существующие и фантомные грехи самоубийством, герой (он же - автор) с этой индульгенцией проживает следующую кармическую жизнь уже безо всяких оглядок на мораль, как таковую.

То есть, он не отвергает её, но и не делает из неё фетиша, а пользуется ею как набором столярных инструментов, вытаскивая из ящика то или иное орудие, могущее поспособствовать нашему ремесленнику в его работе с деревянной конструкцией Истины. Стружка слов и щепа абзацев - побочное следствие работы, и сии отходы производства так похожи на прессованную начинку библиотек, что

6.05.08 хочется возблагодарить Франца Кафку за его Откровение, которое, правда, приходится заслуживать долгой и -старательной работой над его текстами.

      Дело в том, что и сам он, как писатель, не появился враз, словно Бог из машины. Ему также пришлось пройти некоторые стадии своего роста и развития, чтобы воплотить в (материальном) слове заложенный в него Богом дар врожденного диалектика. Ему незачем было оперировать терминами добро-зло, любовь-ненависть, смерть-жизнь. Он понимал, что никогда не сможет договориться с людьми об условностями этих понятий, которые сами по себе вполне профанны и ублюдочны, пока не будут приведены к присяге на конкретном человеческом процессе.

      Юридическое образование Кафки, оказывается, при его отвлечении в другие отрасли знания, было вполне адекватно его устремленности к частной юридической практике, которая, правда, балансировала на узкой дощечке литературы над пропастью собственной души.

      Практика написания литературного произведения (масскульт не предлагать!) не просто грешит аллюзиями собственного Я - она и возвышает это произведение лишь в том случае, если строится на фундаменте собственного душевного опыта и обращено скорее не к читателю, а к себе, любимому и ненавистному.

      Иной раз пристрастная юность ставит нас перед дилеммой Я И МИР или МИР И Я. Вернее, иной раз мы осознаем сию дилемму. Отчего это происходит не со всеми - вопрос , возможно, кармы, а, возможно, влияния того же мира, который никогда и не отрицал, что просто обречен быть на первом плане бытия, а все прочее (человек в первую очередь) и не выберется никогда из периферийного пространства, граничащего с небытием прежним и будущим. Достаточно скромные фанатики, мы 8.05.08 играем, как нам кажется, по нашим правилам в пьесе с названием "Жизнь" и удивляемся даже немалому количеству аплодисментов, а тому, что партнеры по пьесе претендуют на овации, при том что зрители, ничтоже сумнящеся, вообще не обращают внимания на сцену, а устраивают междусобойчик с претензиями на время и место, славу и деньги, любовь и шушуканье за спиной.

      Франц Кафка практически избегал зрительного зала. Да и актеров в его пьесе - раз, два и - обчелся. Он по ночам "репетировал" в дневниковых записях, поелико возможно - эпистолярно, и разве что диалоги с теми, с кем он был в дружеских отношениях, на прогулках и во время поездок, давали ему тренинг для последующих ночных бдений.

      Переживать события (даже самые мелкие) и разговоры с тем, чтобы переживать эти самые переживания письменно, причем не бессознательно, а намеренно, выстраивая некую процессию, очень даже похожую на ту, которая двигалась "голгофским" путем - Кафка весьма изобретательно интерпретировал этот путь.

      В связи с этим прочтем его дневниковую запись от 30 сентября 1915 года: "Россман и К., невинный и виновный, в конце концов одинаково наказаны смертью, невинный - более легкой рукой, он скорее устранен, нежели убит".

      В этой крохотной записи столько загадок, что разделаться с ними еще никому не пришло в голову.

      В первую очередь сопоставим: 30 сентября 1915 года еще продолжается работа над романом "Америка" (Кафка оставил эту работу в 1916 году), а "Процесс" - еще в самом "разгаре"; тем не менее автором точки над i уже расставлены. Мало того, уже фактически свершен писательский суд над своими героями, причем в первом случае победу почти одержал адвокат, тогда как во втором удовлетворено ходатайство прокурора. Невинный и виновный - акценты здесь расставлены почти из протокола о намерении. В начале романа "Америка" автор спокойно упоминает: "Когда шестнадцатилетний Карл Россман, отправленный опечаленными родителями в Америку из-за того, что некая служанка соблазнила юношу и родила от него ребенка…". Так повинен Карл или не совсем? Из одной этой фразы возможно вывести целый список событий - сам факт согрешения,;страх и угрызения совести юноши по меньшей мере на протяжении семи месяцев; авторская неувязка со скандалом в родительском доме - вряд ли бедная коварная служанка могла прятать округлившуюся талию слишком долго, так что дознание, суд и приговор должны были воспоследовать гораздо раньше рождения младенца, и на протяжении нескольких месяцев юноше пришлось бы денно и нощно влачить свой грех и попреки родителей, что привело бы его в столь "любимое" автором нервическое состояние, однако он высаживается на ту сторону Атлантики агнцем практически невинным и, если судить по далее разворачивающимся событиям, его добрая, мягкая и озабоченная моралью натура повела по дорогам Америки с некоторыми злоключениями до той самой железнодорожной станции, на которой снаряжался состав прямо в Царство Божие. Мне, правда, могут возразить, что "Америка" - первый большой роман Кафки, в котором он не сумел найти менее христианского финала, но я-то не забываю того, что хотя он начат в 1911 году, еще до встречи с Фелицией Бауэр и заброшен в 1916 году, когда еще только предстоял окончательный разрыв с его дважды невестой, причем - по вине Франца, и вину свою он осознавал, оплакивая её после проводов Фелиции на вокзал почти что на плече своего друга, заявившись к Максу Броду на службу. Устранен "легкой рукой" не Карл Россман, а непосредственная вина Франца Кафки перед девушкой, которую он пять лет "водил за нос" безосновательными надеждами и намерениями.

      Он, безусловно, знал, что творил недоброе. Вопрос другой - а не считал ли он, что творит незлое?

9.05.08       Что-то заело в механизме романа "Америка" - глава "Логово" оказалась насыщенной нюансами, говорящими о безысходности положения Карла Россмана, и два незавершенных фрагмента тяготели опять же к ней - требовался крутой поворот хотя бы для видимости благополучного исхода судьбы героя романа.

      Йозеф К. - немудрящая замена Карлу Россману в литературном пространстве Франца Кафки. Сама по себе фигура крупного банковского чиновника незначительна до такой степени, что у автора не нашлось более-менее цветной палитры при обрисовке его. Даже могущие оживить эту фигуру свидетельства об отце, матери и любовнице Эльзе оказались зачатками глав, которые Макс Брод выставил за двери романа в чулан Приложений. Возможно, у него состоялось обсуждение романа "Процесс" с автором-другом, но мы так и не узнали от него, почему Йозеф К., главный герой произведения, оказался не более, чем ходячим манекеном - сто одежек и все без застежек.

      С обывательской точки зрения виновность его гипотетична, метафизический же аршин приложен к нему автором то так, то этак - фигура плоская, позволяющая проводить измерения со всеми удобствами диалектики и без оной.

      Хотел ли Франц Кафка предъявить нам оболочку Йозефа К., которую любой читатель мог бы набить собственными усилиями собственным содержимым? К сожалению, нет. Если Карлу Россману мы сочувствовали и сопереживали, то Йозеф К. нам абсолютно чужд - читатель вступает в мутный поток его судьбы даже без намека на желание следовать детективному сюжету.

      Нас слишком избаловала русская классика, умная и добрая воспитательница. Поэтому, припомнив вдруг строчки из Думы" Михаила Лермонтова

      К добру и злу постыдно равнодушны,
      В начале поприща мы вянем без борьбы;
      Перед опасностью позорно малодушны,
      И перед властию - презренные рабы",

Мы с недоумением смотрим на Йозефа К., который, весь состоя из первых двух лермонтовских строчек, тем не менее опровергает две последние - дет навстречу опасности и даже возвышается над рабством толпы. Это непостижимо! Мы иначе представляли себе "маленького человека" литературы - возможно, нам и представлять было это незачем, поскольку крепостное право (каково выражение!) влило свою долю яда в сосуд русского менталитета. Добро и зло для нас - житейские, претендующие на философское осмысление, которое-то и делает нас по-лермонтовски равнодушными. Но остатки житейского переживания добра и зла делают нас и философски-беспомощными. Именно в этом коренится слабость русской философии, много чувствующей, но мало разумеющей. Даже если не принимать во внимание "питие Руси - веселие есть", нам не хватает трезвости философского взгляда. Отсюда и тяга к "сумрачному германскому гению". Но блоковское
      Нам внятно все - и острый галльский смысл,
      И сумрачный германский гений почти неправда: мы понимаем, но не принимаем их в неизбывной уверенности в существовании иных вселенных, своих собственных.

      Попробуем отыскать этические черты в Йозефе К. и разведем руками: нет их, как есть нет! Что за притча?

      Вот именно - ПРИТЧА!

      Этика русской классической литературы признает лишь однозначные, евангельские притчи, которым присущи и красота, и одномерность. Их убогость не оставляла русскому менталитету выбора - сочувствие убогим, жалость по отношению к тавру судьбы, которое случайно миновала нас до поры до времени. Мы сочувствуем юному Карлу Россману, идущему дорогой наших ошибок, но с недоумением взираем на гордыню Йозефа К., который, по нашему мнению, забыл, что "любая власть - от Бога", что от судьбы не спрячешься, а суд всегда неправый…

      Мало перевести роман "Процесс" с немецкого на русский, нужно перевести его еще, минуя искажения русского менталитета - одномерности, которая так любит андерсеновское: "А король-то - голый!" Голый-то он голый, но все человеческое - при нем, да и корона на башке отнюдь не бутафорская! В этой короне - по человеческому попустительству - так много прошлого, настоящего и будущего, что с ними никакой притче не справиться, ежели она - евангельская.

      Франц Кафка изобрел притчу-гидру.

      Второй подвиг Геракла связан с победой над Лернейской гидрой - мифическим чудовищем о девяти головах, причем одна из них - бессмертна. Когда Геракл своей палицей сбивал одну из голов, на её месте отрастало сразу две и…

      Когда я читаю притчу У ВРАТ ЗАКОНА И ЕЁ РАЗВИТИЕ - главу В СОБОРЕ РОМАНА "ПРОЦЕСС", я предстаю пред притчей-гидрой бессильной тенью Геракла, напрасно обрушивающей на себя интерпретации сей простой и в то же время загадочной истории. В шкуру Франца Кафки влезть не просто, тем более что она в данном случае сшита по меркам, снятым с Гераклова одеяния, так что трактовка текста может ветвиться до бесконечности, но в настоящий момент речь идет не о содержании притчи, а о причине её создания или - точнее - о возможных причинах.

      Сам Франц Кафка уже при зарождении романа задал вину Йозефа к., причем демонстративно-декларативно, как условие задачи в учебнике тригонометрии. Первородный грех?.. Вполне возможно, если бы не одно обстоятельство - первобытный атеизм Кафки всю жизнь шел с ним радом, словно пес на поводке. Он не оставлял себе религиозной лазейки ни в душе, ни в жизни. Невидимый иудейский бог Яхве не снизошел до него, тем самым оставив пустым то самое пространство в душе, которое обычно заполняется шаблонами этики и ответственности за свои мысли и поступки. В "Письме отцу" Кафка возложил ответственность за это на своего родителя, с которого, впрочем, мог бы взять и пример иного рода - ответственности за простую обывательскую жизнь, за которую он столь ратовал в дневниковых записях.

      Давайте вспомним, что роман "Процесс" создается в годы Первой мировой войны, озарившей Европу далеко не бутафорским заревом взрывов и пожаров. Что Франц Кафка осознавал это, имеется подтверждение: он дважды пытался вступить в воинский строй, но был признан негодным к военной службе по медицинским показаниям. Желал ли он покончить с тягомотиной брачного процесса, или его вдохновлял пример бывшего друга Оскара Поллака, погибшего в 1916 году в бою под Изонцо, или столь уж невыносимыми стали семейные отношения, или он все же поддался эйфории квази-патриотизма?

      Каждое из этих предположений имеет право на жизнь уже хотя бы потому, что характеру Кафки сопутствовали полутона и полурешения. Никто не обучает собственно системе выбора, а ведь нам чаще всего именно выбором и приходится заниматься - слова, человека, события, предпочтения, предполагаемого будущего… То, что происходит само собой, - всего лишь утилитарная привычка, когда выбор бессознателен и вполне прогнозируем. Массовая культура таким образом и создается - читатель или зритель уже с первых страниц или кадров знает, куда поведет его автор, а тот поведет читателя именно туда, куда читателю желательно, - чтобы было интересно и не слишком трудно, а еще лучше бы - совсем легко. То есть, ни автору, ни читателю по большому счету выбора делать не нужно - массовая культура уже позаботилась обо всем при помощи волшебной финансовой палочки. Масс-культ - дело беспроигрышное. Это - ДЕВЯТЫЙ ВАЛ БЕСКУЛЬТУРЬЯ, который, обрушившись на инфантильное человечество, выбьет из него последние остатки школьной классики и Нагорной проповеди

      На вопрос "Совместимы ли этика и массовая культура?" ответ один6 "Ни в коей мере!" Это и понятно: леность мысли влечет за собой и леность чувства - что приводит человека в животное состояние, несовместимое с моралью.

      Все эти рассуждения выстроены не для осуждения существующего выпадения цивилизации из этической колыбели, а из удивления пред формулой КРАЙНОСТИ СХОДЯТСЯ.

      Я очень долгое время недоумевал, раздумывая над текстами Кафки: отчего этический пульс не бьется в его новеллах ПРЕВРАЩЕНИЕ и ИСПРАВИТЕЛЬНАЯ КОЛОНИЯ, в романах ПРОЦЕСС и ЗАМОК? Может быть, я открыл уже открытое? Может быть, критические стрелы уже торчат из его ментального тела, как из святого Иеронима? Литературоведы с арбалетами русского языка, во всяком случае, мечут указующие стрелы в другие ипостаси творчества Франца Кафки.

      Мне скажут: "На нет и суда нет!" или еще круче: "Будем судить художника по его собственным законам"!"

      Однако, я не считаю, что Франц Кафка отложил этику на чужую книжную полку с определенным намерением - ввязаться в битву с драконом власти в его теневом обличии из рыбок-прилипал. Власть здесь вообще не при чем. Я имею в виду власть человеческую.

      "Ну вот, - скажут мне, - так оно и должно быть: судьба играет человеком, какая этика в играх…"

      Позвольте-позвольте! Франц Кафка в этих играх участвовать не собирался.

Назад | К содержанию | Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко