5. ДРУГОЙ ЕПФКА
ШКОЛЬНАЯ ПРИВЫЧКА К ШПАРГАЛКАМ ВЫНУЖДАЕТ НАС ОБЫЧНО КРАТКО ФОРМУЛИРОВАТЬ ХАРАКТЕРИСТИКУ ПИСАТЕЛЯ. Плохо бедно, "Америка" через некоторое время вырабатывается штампованность мышления, своенравное верхоглядство, пригодное скорее для "светских" бесед, чем для адекватного понимания серьезного литератора. Конечно, писатели "приема" (Хемингуэй или из близких по времени Джон Фаулз) только для светской беседы и полезны. Не то с Францем Кафкой. Он требует такого пространства мышления между отдельными предложениями, что подвигает скорее на исследования, чем на пустые разговоры.

Но перед модой все равны Франц Кафка тоже попал в "обойму" модных, но не слишком читаемых писателей, и пошла гулять легенда о "могучем таланте", "Э.А.Гофмане двадцатого столетия", "патриархе современной притчевой литературы", так что впору уже завести шпаргалку с термином БЕЗЫСХОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА.

Оставим пока вне поля зрения романы "Америка" и "Замок", учтем только, что они, как и "Процесс", не закончены и изданы после смерти писателя в компоновке Макса Брода.

Заглянем в самый конец романа "Процесс".

Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонялся к нему; медленное дружелюбное подмигивание указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивал К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, создавалось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь уже не допускал церемонности, он подхватывал К. и тащил с собой бегом прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх вверх-вниз, без особого труда, легко, как лодочка в воде. И понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения не может уже соответствовать его прежней пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склонившейся головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преображался и ослепительно струился спереди. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул его в обратную сторону.

Снова К. оказался в коридоре здания суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взглядом, отделился от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, темную длинную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел признаваться в этом. В конце коридора у стены рядом с большим открытым окном он обнаружил кучу своей прежней одежды черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами.

-Что за бред, - скажет читатель, - роман "Процесс" заканчивается иначе: "как будто бы его стыд мог пережить его". Может быть. Может быть. "Америка" может быть, и нет. Обе концовки, как мне кажется, имеют право на жизнь. Макс Брод выбрал трагическую, жестокую, как ему показалось, "Америка" позднее и другим более соответствующую Кафке. Таким завершением романа он отнял у писателя и легкокрылость, и воздушность, и наконец божественность.

И в советском издании, и позже опущены приложения к романам Франца Кафки, куда Макс Брод определил показавшиеся ему излишними фрагменты и строчки рукописей.

Обратим внимание на главу "Das Haus" и пока оставим её название без перевода. Последняя часть главы только что процитирована, и представим себе еще раз, что Франц Кафка ставит её завершающей в романе тогда он весь, поневоле освещенный её светом, заиграл бы другими красками, и даже горделивому Владимиру Набокову пришлось бы склонить пред ним голову, и "приглашение на казнь", наконец, обрело бы своего предтечу.

"Процесс" в композиции Макса Брода явно рвется к финальной ленточке к открытому, безапелляционному, кровавому финалу. Вообще-то Брода следует считать радивым отцом-отчимом литературного наследия Франца Кафки. незабвенный же родитель, в силу своей честности, не позволившей ему сторону того или иного политического, общественного, национального или литературного течения, доводил свою в прозе ли, в дневниках или письмах мысль до видимого ему самому именно на этом этапе конца, "Америка" так как он не желал довольствоваться паллиативами и внешним успехом, то спокойно опускал логику своей мысли на волю течения времени. Может быть, он следовал знаменитому "жизнь коротка, искусство вечно", притом что сама жизнь его была загадочным, трудным, упрямым творчеством вовсе не нарочно он выдал от своего имени навечно индульгенцию литературе и своим более оборотистым и, в большинстве своём, жуликоватым по сравнению с ним "собратьям", творцам масс-медиа.

Его незаметное вероучительство, бескорыстная незаинтересованность и открытость всем поветриям литературы и искусства, притом что ни на секунду невозможно заподозрить Кафку в притязаниях на мессианство, на звание распятого Христа от литературы ХХ века, хотя чрезвычайно скромная история его жизни не уступает скромной жизни Христа, "Америка" мучительная смерть обоих схожа до непомерности, и еще: один воскрес в христианском мире на третий день по воле Отца Небесного, другой через три года по воле литературного отчима (путем публикации трех незавершенных романов), и до сих пор не выискалось четырех Евангелистов для жития Кафки ("Америка" званых множество), и Макс Брод говорит вслед за Ницше: "Человеческое! Слишком человеческое!"

"Америка" ведь ничего бы не стоило, особенно по свежим следам, живописать легенду что-то умолчать, что-то подправить, на чем-то сделать акцент… Макс Брод и Клаус Вагенбах, может быть, излишне-преданно, старательно-объективно и не вживе! уложили Франца Кафку на прокрустово ложе своих книг. Собрать воспоминания и сведения о писателе воедино и евангельски-пристально уже давно пора, и будем надеяться, что эта работа уже ведется каким-нибудь кафковедом и кафкофилом.

Возвращаясь к роману "Процесс" , я вынужден сделать еще один неожиданный вывод: Макс Брод НЕВОЛЬНО ЛОББИРОВАЛ НАБОКОВУ!

А. Битов ("Звезда", №1 - 1996) буквально огорошил весь читательский мир известием: "… с о т у б л е н н о й (разрядка моя) головой Цинциннат обретает своих". Что? Где он вычитал это? Уж не из фразочки ли "Все было кончено"? стоило ли внимательно просматривать предыдущие 110 страниц, чтобы в конце вычитать этакое? Ну, да Бог с ним, с enfant terrible советской литературы! Боже мой! Как они читают! Х.Л.Борхес тоже обнаружил в романе "Процесс" отрубленную голову Йозефа К. (???).

Один к одному ситуация с Максом Бродом. Складывая воедино роман "Процесс" (это в приложение, этот кусочек к этому, этот чмк-чик!), ссылаясь на достопамятные высказывания незабвенного друга и на им самим выпестованный в "Биографии" облик писателя, ОН ВЫДАЛ ЧИТАТЕЛЮ ЗАКОНЧЕННУЮ КНИГУ НЕЗАКОНЧЕННОГО РОМАНА (правда, оговорясь, что предпочтительнее было бы издать сфотографированное наследие). Думаю, что не мешало бы меленько, петитом, пристроить бы и его в соавторы. Потому что, вытянув все душевные и творческие импульсы друга в линейную биографию, Макс Брод не иначе действовал и при разборе наследия Кафки. и когда обнаруживаешь в приложении к роману главу Дом" (?!), читая её, понимаешь, что нам преподносят Кафку как Христа с желчью и уксусом, тогда как он уже давным-давно воспарил, прокладывая путь набоковскому Цициннату 1934 года.

Никто не станет отрицать, что талант Набокова был равен его самовлюбленности, ревность к гениям отражалась и на писателях его поколения, добрым словом он одарил (?!) случай едва ли не единственный Сашу Соколова, "Америка" уж о литературных источниках его творчества его не заставили бы говорить и под пытками. Тем не менее роман "Процесс" издан в 1925 году в Германии, под боком Набокова (простите за невольный каламбур). Мы знаем, что Набоковым "Процесс" был прочитан не настолько плохо знал он немецкий язык. Но мне кажется, не стоит даже задаваться вопросом: когда Кафка, в числе прочих своих открытий, (собственно, все его творчество из открытий и состоит), подкинул классику-новатору экзистенциальную метафору для "Приглашения на казнь". Чтобы не быть голословным, я приведу здесь не публиковавшуюся в Советском Союзе и России главу "Дом" из Приложения к роману "Процесс".

Не связывая с этим вначале определенного плана, К. при каждом удобном случае старался разузнать о местопребывании учреждения, откуда испоследовало первое извещении о его деле. Это он выяснил без затруднений: Титорелли, так же как и Вольферт, услышав его вопрос, тут же назвали точный адрес того дома. Позднее Титорелли со снисходительной улыбкой сообщил, что оно, предпочитая секретность, не согласится выдать ему на -рассмотрение имеющиеся планы; по имеющимся у него сведениям, как раз это учреждение не имеет ни малейшего значения, провозглашает только то, что ему поручено, и является лишь крайней инстанцией самой главной прокуратуры, которая, конечно, не доступна для ответчиков. Таким образом, если от прокуратуры хотят чего-нибудь добиться, конечно, желаний имеется всегда очень много, но высказывать их неблагоразумно, тогда необходимо, конечно, обращаться в вышеупомянутое подчиненное учреждение, непосредственно же в прокуратуру самому не проникнуть, при существующем положении бессильно любое желание.

К. знал уже повадки художника, поэтому он не возразил и не стал даже уточнять, а лишь кивнул и принял сказанное к сведению. Опять ему показалось, как не раз уже в последнее время, что Титорелли приезжает помучить его, с избытком заменив адвоката. Разница состояла только в том, что К., таким образом, не был оставлен Титорелли на произвол судьбы, и от него, при желании, можно было избавиться без церемоний; кроме того, Титорелли был исключительно болтлив и прилипчив, хотя теперь и меньше, чем раньше; и в конце концов, К., вероятно, тоже может мучить Титорелли.

Участие же его в деле К. было таково: Титорелли нередко говорил о том доме с таким видом, как будто о чем-то умалчивал, будто он вошел в сношения с тем учреждением, но они не настолько успешны, чтобы можно было бы, не рискуя, объявить о них; затем Титорелли пытался растолковать ему свои приблизительные сведения, но внезапно отвлекал К. посторонней темой и долго не говорил больше о главном. К. радовался и таким мизерным результатам, потому что полагал, что уже понимает этих людей из судебных кругов гораздо лучше, теперь он уже мог бы иметь с ними дело, почти самостоятельно вращаясь в их среде, получая, по крайней мере, на мгновение возможность лучшей перспективы, которая возможна для них на первом этапе суда, доступном им. Что же делать, если он будет вынужден лишиться своего положения здесь, в самой низкой инстанции? Даже в таком случае была еще возможность спасения: он только должен проникнуть в среду этих людей, которые по своей подлости или по другим причинам не в состоянии помочь ему в процессе; зато если он достаточно хорошо все продумает и скрытно исполнит, вовсе не исключено, что они смогут сослужить ему службу тем или иным способом, не исключая Титорелли, который стал для него теперь близким знакомым и благодетелем.

Такие или подобные им надежды посещали К. не каждый день; в общем, он все еще отличался осторожность и остерегался недосмотреть или пропустить какую-нибудь "закавыку", но иногда чаще всего в состоянии совершеннейшего изнеможения по вечерам после работы находил утешение в самом незначительном и все-таки многозначительном происшествии дня. Обычно он тогда лежал на канапе в своём кабинете он не мог больше оставлять его, не отдохнув часок на канапе и мысленно связывал одно наблюдение с другим. Он не ограничивался неприятностями от людей, связанными с судом; здесь, в полудрёме, он смешивал всё; тогда он забывал о гигантской работе суда, ему казалось, что он единственный обвиняемый, а все прочие, безо всякого разбора чиновники и юристы, снующие по коридорам здания суда, причем с видом крайней тупости уткнувшись подбородком в грудь, с напряженным в гримасе ртом и остекленевшим взглядом, преисполненным глубокомыслия. Следом всегда подступали сплоченной группой квартиранты фрау Грубах, они становились вместе голова к голове с раскрытыми ртами: олицетворение античного хора. Среди них было много незнакомых, так как К. давным-давно нисколько не интересовался делами пансиона. Правда, подобное обилие незнакомцев в вызванной им же к жизни группе вызывало у него неприятное чувство, но он вынужден был не раз это делать, разыскивая в ней фройляйн Бюстнер. Вот он окидывает взглядом группу, и навстречу ему блеснет пара абсолютно незнакомых глаз, привлекая к себе его внимание. В таком случае он не находил фройляйн Бюстнер, но когда затем, чтобы избежать случайной ошибки, дела следующую попытку, то находил её прямо в центре группы: бедняжка расположилась между двумя господами, поддерживающими её. Это вызывало в нем впечатление некоторой незавершенности, особенно потому, что зрелище не было чем-то новым, а пробуждало воспоминание о фотографии на пляже, которую он однажды видел в комнате фройляйн Бюстнер. Тем не менее, созерцание этой группы уводило его прочь, и хотя он не раз еще к ней возвращался, тут же переходилк долгому вышагиванию вдоль и попрек здания суда. Он всегда прекрасно ориентировался в любом месте; затерянные переходы, которых он не мог никогда видеть, казались ему знакомыми, будто издавна присутствовали в его жизни; подробности снова и снова с болезненной четкостью теснились в его мозгу. Вот, например, иностранец прогуливается по вестибюлю; одет он был как матадор, с точеной талией в очень короткой, в обтяжку, куртке, отделанной дешевыми желтоватыми кружевами, и этот человек, ни на минуту не прекращая своего вышагивания, представлял удивленному К. возможность беспрепятственно разглядывать себя. Пригнувшись, К. подкрался к нему и поразил его напряженным, пристальным взглядом. К. запомнил все узоры кружев, все изъяны бахромы, каждую складку куртки и все-таки не мог оторвать глаз. Или, скорее, он уже давным-давно насмотрелся досыта, или, что еще вернее, никоим образом не хотел рассматривать, но зрелище не отпускало его. "Что за маскарады преподносит заграница!" - думал он и прилипал взглядом еще сильнее. И продолжал присматриваться к этому человеку до тех пор, пока случайно не поворачивался на канапе и не утыкался лицом в кожу обивки.

ОТСЮДА ЗАЧЕРКНУТО.

Так лежал он долго и успокаивался по-настоящему только теперь. Правда, сейчас он тоже размышлял, но в темноте и спокойствии. Охотнее всего он думал о Титорелли. Тот восседал на кресле, и К. становился перед ним на колени, гладил его руки и улещал различными способами; Титорелли знал, чего добивается К., но притворялся, будто не знает этого и потому немного мучил его. Но К. знал со своей стороны (в свою очередь), что в конце концов он всего добьется, потому что Титорелли был очень легкомысленным, быстро сдающимся человеком без особого чувства долга, и не понятно, что же связывало суд с подобной личностью. К. понял: именно здесь скорее, чем где-либо, возможна трещина. Он не позволял смутить себя бесстыжей ухмылке Титорелли, которую тот, закинув голову, направлял в пространство; он настаивал на своей просьбе и добирался до щек Титорелли, поглаживая их. И не слишком старался, был несколько небрежен, с наслаждением оттягивал дело в результате он был уверен. Как примитивна была коварная хитрость суда!

Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонялся к нему; медленное дружелюбное подмигивание указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивал К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, создавалось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь уже не допускал церемонности, он подхватывал К. и тащил с собой бегом прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх вверх-вниз, без особого труда, легко, как лодочка в воде. И понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения не может уже соответствовать его прежней пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склонившейся головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преображался и ослепительно струился спереди. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул его в обратную сторону.

Снова К. оказался в коридоре здания суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взглядом, отделился от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, темную длинную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел признаваться в этом. В конце коридора у стены рядом с большим открытым окном он обнаружил кучу своей прежней одежды черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами."

Перечтем теперь последнюю главу романа "Приглашение на казнь" Набокова и подумаем. Возможно, что, если бы основной текст романа "Процесс" вместо четырехстраничной главы последней "Конец" заканчивался главой "Дом", из этого можно было бы сделать два вывода: косвенный и главный.

Косвенный заключается в том, что Набокову пришлось бы искать другую концовку для своего романа. Вот как сейчас она выглядит:

"Все рассыпалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь туда, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему".

Мало того, щепетильный писатель, дабы не быть упрекнутым борзо-критиками, отложил бы с тяжким вздохом столь заманчивую фразу, и мы получили бы, быть может, еще более прекрасный роман Набокова. Вот что сделал Макс Брод , затянув роман "Процесс" в корсет гипсового реализма.

Главный же вывод читателя при "неканонической" концовке романа "Процесс" только подтвердил бы впечатление от не установленного же финала романа "Америка": экзистенциалии, даже будучи оборваны, не ограничиваемы и продолжаются во времени.

Скорее всего, Кафка сознательно не ограничивал свои романы концовками. Как и почти все люди, он отстранял до поры до времени мысль о конечности экзистенциалии. Этот психологический прием не только расширял хотя бы и по видимости границы бытия, но и, казалось, давал бесконечную возможность пресуществления чувственного и духовного, "Америка" Франц Кафка своей рассудительностью так длил мгновения мысли, словно Зенон Элейский толковал ему свои апории.

Все вышесказанное о главе "Das Haus" требует в конце концов русского эквивлента названия по словарю: 1) В тексте упоминается суд, значит, правильно было бы перевести здание, строение. 2) Род, династия исключено. 3) Зато палата, парламент могут дать судебная палата. 4) Театр, ресторан, отель, фирма, торговый дом, магазин решительное "нет". 5) Панцирь, домик (улитки) вот это уже ближе. Хотя театр напоминает нам о "Летнем театре из Оклахомы", приютившем Карла Россмана в романе "Америка" . он тоже убежище. Так и быть, остановимся на названии главы УБЕЖИЩЕ. Я думаю, писатель был бы доволен. Ведь и Милена Есенска-Поллак, предпоследняя его возлюбленная, писала: "У него совсем не было убежища". Вот почему финал романа "Процесс" с главой "Убежище" был бы для него знаком милосердия.