ПОИСКИ КЛЮЧЕЙ К «ЗАМКУ» (Часть 5)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

ПОИСКИ КЛЮЧЕЙ К «ЗАМКУ» Часть 5

11. Не думаю, что над косяком двери у входа в квартиру Германа Кафки висела мезуза , напоминающая его сыну об иудаизме. Разве что обрезание свидетельствовало о прикосновении к древнему культу. "Письмо отцу" 1919 года доносит до нас, пусть шепотом, вопль о вере. О недостатке веры, о сожалении по этому поводу. Над головой Франца - хотел он того или не хотел - всегда витали две вполне зримые птицы - сионизма и антисемитизма. Для Праги на рубеже 1920 веков это вполне обыденно: из 450 тыс. жителей 30 тысяч были еврейского происхождения. Сам Йозефштадт, где родился Франц и рядом с которым обычно выбирал квартиру Герман Кафка, также был не только историческим местом средоточия еврейской жизни - он мистически влиял на Франца с самого детства. Недаром он так мечтал сбежать из Праги и использовал все отпуска и выходные дни, чтобы покинуть "матушку, у которой - когти".

Вопрос религиозной и национальной идентификации у евреев того времени был спаян неразрывно. Мы не должны забывать о том, что при жизни Кафки государства Израиль не существовало, так что современному читателю почти невозможно представить себе ситуацию "рассеяния" при единственной надежде - обретения Земли Обетованной.

Макс Брод, друг Франца, убежденный сионист, прямо и косвенно подтачивал нежелание нашего героя ввязываться в общественные распри, поскольку был в разладе и с самим собой. Тем не менее, появление в Праге еврейской труппы странствующих актеров, воспроизводящих пьески на идиш в кафе "Саввой", отчегото задело его за живое. Его отчегото привлекло восточное еврейство, и не забудем, что он подружился со СТРАНСТВУЮЩИМИ АКТЕРАМИ, особенно - с молодым Ицхаком Леви. 19111912 г.г. стали переломными в не слишком определенном мировоззрении Франца, мы даже не можем сказать. Сколько в этом было национального и сколько - религиозного. Причем в случае Кафки говорить о чисто религиозном аспекте вообще невозможно - я буду настолько неосторожен, что заявлю даже, что некий религиозный облик он нес в себе на протяжении всей жизни, постепенно конденсируя его в душе, фигурально выражаясь. Он строил свой храм в душе на пустом месте. Таково было свойство его гения - ведь и свою литературу Кафка выстраивал на абсолютно пустом пространстве, вне всяких и течений. В душе его был очень глубоко упрятан бунтарский дух - недаром его так тянуло к анархистам и социалистам того времени, хотя он никогда не примыкал к ним.

Рожденный под созвездием Рака. Франц Кафка всегда был на границе одиночества и поиска общения. Правда, он раз и навсегда сказал себе, что адекватного его понимания никогда не добьется, и потому не стоит снижать собственной планки с целью попытки контакта. Он признавал за другим право на своеобразие и ожидал того же от окружающих, хотя жизнь постоянно отказывала ему в этом.

Плохо это или хорошо, но религиозные воззрения Кафки приходится просматривать сквозь призму Макса Брода, который взял на себя роль не только верного друга, но и интерпретатора его самого и его творчества. Он постоянно перетягивает канат в сионистскую сторону, но мы всетаки должны, читатель, быть ему благодарны за все, что он сделал для нас и для Кафки - важны малейшие свидетельства, без которых подступиться к личности писателя и его творчеству вообще невозможно.

В июле 1918 года Макс Брод записывает: "…в Цюрау ему приходится бездействовать. Он занимается изучением иврита и садом". Что можно сказать по этому поводу? Быть может, интерес к ивриту - просто продолжении е бывшего интереса к идиш? А как обстоит дело с иудаизмом? Рассуждения Брода медоточивы и расплывчаты. Он старается опутать его нитями ортодоксальной веры, но ему хватает честности (или непрозорливости", когда он цитирует слова Кафки о "ВЕРЕ В ЛИЧНОГО БОГА".

Это - очень существенный (по сути, главный) момент в мировоззрении Франца Кафки. Его религиозная самостоятельность самобытна и первобытна, а главное - ЛИЧНАЯ.

Как мне кажется, только от этой печки и следует танцевать, думая и говоря о Кафке. Нет у него потребности проповедничества и пропедевтики, он решает проблемы для себя и внутри себя. В связи с этим и к формулировкам он не прибегает, словно намертво усвоил тезис Тютчева о лжи изреченной мысли.

Оказывается, все очень просто - на помощь приходит, пусть не евангельская, но притча! И даже хорошо, что - не евангельская, потому что той так же далеко до кафковской притчи, как рассуждениям Брода о символе и аллегории в творчестве его друга до истинного понимания притчи, как таковой.

Притча Кафки начинается там, где заканчивается евангельская, самоудовлетворившаяся и, по сути, своей, плоскостная, разница здесь та же, что и - между навсегда потухшим вулканом и вулканом, сотрясающим окрестности грозным подземным гулом. Постоянная угроза заставляет быть настороже и держать на весах разума и чувства "бытовуху" и геенну огненную. Пусть не страх, но - трепет. Пусть не трепет, но - осторожность, пусть не осторожность, но - внимательность, пусть не внимательность, но смирение, пусть не смирение, но - посильная честность. Отдавать себе отчет во всем, даже в малом, вот к чему не призывает Франц Кафка, но намекает на это. Душа человеческая - поле битвы не между Добром и Злом, а между меньшим добром и бОльшим злом, разница - всего лишь в градациях. Мы улавливаем только эту разницу и никогда - всей картины Мира.

Религиозные градации - в той же системе ценностей. Сколько бы ни рассуждал Макс Брод о вере своего друга, она - не религиозная вера. Да, в конце жизни, в голодном Берлине 1923 года он старался организовать "кошерные" продуктовые посылки из Праги для нуждающихся евреев. Да, он под руководством последней своей возлюбленной Доры Диман, хорошо знавшей иврит, продолжил его изучение. Да, он живо интересовался судьбой знакомых и родственников, уехавших в Палестину, и даже сам строил (пусть шутя) такие планы. Все это - внешняя сторона дела, о религиозном становлении (или отчуждении) Кафки мы ничего не знаем, цитирование в дневнике Первой Книги Моисеевой в 1916 году "Т услышали они голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня" и т.д., относится как раз к раздумьям его над плотскими отношениями с Фелицией Бауэр. Нет, дорогой читатель, не усматриваю я никаких религиозных мотивов в романе "Замок", как бы ни настаивал на этом (причем бездоказательно) Макс Брод.

12. В таком случае. Приведенные выше факты свидетельствуют о национальной идентификации Франца Кафки? И здесь тоже подсуетился Макс Брод, в своих заметках к "Замку" утверждая, что образ К. - символ еврейского народа в поисках Земли Обетованной.

Сие - неизбывная мечта еврейского народа со времен второго разрушения Иерусалимского храма и рассеяния по всему миру. Сам Макс Брод, эмигрировавший в Палестину в 1939 году, прошел нелегкий путь адаптации вполне успешно, так как с сионизмом у него было "все в порядке", роману "Замок" придавал особое, почти мистическое значение. По всей видимости. Даже его сионизм требовал литературноидеологической подпитки". В своем творчестве он проводил свои взгляды довольно лобовО; когда же в его руках появилась рукопись "Замка", он проявил к ней особое внимание и снабдил издания послесловиями, а также написал ряд замечаний и комментариев к тексту. Я бы назвал этот его труд подвижническим и - в первом приближении - согласился с его интерпретацией, если бы не одно НО.

Прямое или косвенное сопряжение образа К. и еврейского народа Максом Бродом, несет, по моему не слишком компетентному мнению, зародыш ограниченности его мышления, поскольку образ самого К. он и воспринял, как символ, совершенно не обращая внимания на характеристику героя. Так называемый "землемер" К. - фигура абсолютно однозначная, вызывающая скорее неприязнь, чем сочувствие. Он замечательно находчив - до пронырливости, абсолютно глух к чужому мнению - до бескомпромиссного эгоизма, равнодушен к судьбе с ним соприкасающихся - до жестокости, умеет "перелицевать" чужие слова - до лицемерия, может отхватить руку, если ему протянут палец, строит далеко идущие планы на платформе фигуры умолчания и недоумевает, если эти планы не поддерживаются, деятелен до суетливости, трудолюбив до мелочности, любые сомнения - как юрист - толкует в свою пользу, осуждение себя считает не просто несущественным, а - не существующим - словом, я не знаю "греха", которого на него не могли бы повесить жители Деревни. А онито - устами хозяйки - ограничились всего лишь нейтральным - ЧУЖАК и продолжила: "Вы такой, какой вы есть; достаточно я в жизни всего насмотрелась, выдержу и это". В своем теоретическом запале Макс Брод не обратил внимания на эту характеристику К. и подверстал под неё весь еврейский народ так неосмотрительно, что впору его самого обвинить в антисемитизме. Нет уж, коли с кого и списывал автор образ К., то только с самого себя - несмотря на долгие годы дружбы, Брод не удосужился разглядеть Франца как следует или просто предпочел не обращать внимания на его "заскоки" изза его таланта. У дружбы глаза широко закрыты. При всем том, Брод не обратил внимания на сакраментальную запись друга: "Что общего у меня с евреями? У меня и с самим собойто нет ничего общего".

В свете этой фразы, однако, в вышеприведенной трактовке - я отступаю от повторной попытки совместить образ К. с самим Кафкой. Вопервых, "Искушение в деревне" 1914 года начато от первого лица, точно так же, как и "Воспоминание о дороге на Кальду" - две попытки поговорить с читателем без посредников, обе - неудавшиеся. Но и скрыться за инициалом К. Кафке не просто - я пытаюсь представить себе пубертатный период романа с 1914 по 1922 годы. Писатель долго "запрягал" "Замок", зато справился с ним (почти!) необычайно быстро. Кем был тот Мефистофель, который дал писателю такие силы?

13. "16 января 1922 года. Вся эта литература - натиск на границу и, если бы сионизм не пробрался между ними, она легко могла бы развиться до нового тайного учинения, до кабалистики, предпосылки к этому существовали. Конечно, здесь требовался какойнибудь непостижимый гений, который бы пустил свои новые корни в древние века или древние века заново сотворил и не растратил себя во всем, а лишь сейчас начал творить себя". Первые строки "Зама" еще не написаны, но программа, программа будущего произведения - вот она, хотя категорически заявлять об этом достаточно опрометчиво: мало ли что мы обещаем! Ох, уж этот сионизм Франца Кафки! Он почти неуловим и даже в таком состоянии вкрапляется в ткань произведения: менталитет - тоже родимое пятно, которое не вечно прячется под ладошкой.

Теперь, после долгих раздумий, помоему, я представляю себе последнюю главу романа "Замок". И на этот раз она даже имеет название - "Голодарь". Кафке было легко расстаться с рукописью "Замка", на его письменном столе - новая рукопись: фантазия, прогноз, завещание, да все что угодно!

За два года до смерти писатель предсказал путь к ней - потерю голоса, невозможность принимать пищу, нелегкое освобождение от иллюзий. Эта странная идея Голодаря - невозможно жить напоказ, но умирание напоказ возможно - вполне в духе Кафки. Но "шахматную" партию рассказа он разыгрывает очень тонко, последние слова Голодаря (на ухо шталмейстеру: "Потому что я никогда не найду пищу, которая пришлась бы мне по вкусу…". Мысль о пище духовной вряд ли придет в голову читателю, хотя автор именно это имел в виду, но вот умершего чемпиона хоронят вместе с его соломой, а в его клетку впускают дикую пантеру, которая променяла свободу на наслаждение едой, и радость этого обмена завораживает зрителей, не желающих уходить от этой клетки.

Это всего лишь мое предположение: несмотря на то, что все вокруг "землемера" К. рассказывают ему о бумаготворчестве в Замке и в его окрестностях, тот не верит этому и взыскуют иного, духовного, потустороннего, не имеющего определения, но, главное, не имеющее ничего общего с этим миром названий, но не сущностей.

Кафке кажется, однако, что он не слишком точно выразил свою мысль в рассказе и вдогон он пишет "Жозефину, певицу, или Мышиный народ" казалось бы, иной сюжет, и очень даже непритязательный, но разочарование писателя достигает своего апогея. Он выступает в роли нежного скромного Свифта, но расставляет по своим местам Творчество и Потребу, читателя и писателя, голос с земли и глас с неба. Это - 1924 год. Это - его завещание. Это - его разочарование. Это - конец романа "Замок".

14. Совершенно неожиданно для себя я вернулся в начало комментария, словно некая логическая цепочка сопоставлений, сравнений и вычленений освобождала путь к догадке.

Существует более тридцати интерпретаций романа "Замок", бОльшая часть которых примыкает к биографии писателя или его гражданской позиции, метафизическим поискам или всего лишь к традиции критического реализма. Конечно, бюрократическая машина АвстроВенгерской империи - с сатирическим глянцем - присутствует в романе, но это вполне закономерно: Франц Кафка был сам винтиком в этой машине и на себе испытал шорох её приводных ремней и лязг заржавевших подшипников. Регламентация в мире чиновников была столь чудовищна, что даже формат любой официальной бумаги предписывался - что уж говорить о содержимом этих бумаг! Но представлять Кафку СалтыковымЩедриным Австрии начала ХХ века тоже ужасно смешно и несправедливо.

В отличие от других писателей, Кафка не довольствовался однойединственной идеей, которой, как плугом, можно бороздить белоснежное поле чистого листа. Бюрократизм, бумагомаранье, бумаготворчество и творчество, как таковое подверстывались им к выражению неожиданной мысли, выразительности её подачи, выхода на иной уровень…Как писатель Франц Кафка был гением синкретизма, в его произведениях мир присутствовал практически безразборно - от подземных до поднебесных или даже занебесных сфер. "Я весь - литература" - не пустая декларация, а почти клятва. Жизнь писателя - облака над океаном его творчества со всеми литературнометеорологическим последствиями этого. Мощь его писательской мысли столь велика, что читатель не замечает даже полного отсутствия в тексте описания красот природы или сентиментов любовных отношений - того, на чем держалась литература Х1Х века. Все это не имеет (почти не имеет) значения пред лицом Господа (у которого и лицато нет), потому что Он беспримерной величины и ясности зеркало для всего человечества и одногоединственного Франца Кафки. Эту свою единственность писатель берег пуще жизни, ни на йоту не отступая от высокой, почти критической планки ради мелкого тщеславия или золотого крейцера.

Франц Кафка прекрасно представлял непосильность поставленной им задачи. Помимо обрыва так называемых любовных отношений у него, повидимому, была еще и мысль покончить с литературным трудилищем, когда он в 1915 году настойчиво рвался на воинскую службу - он держал в душе и образ бывшего друга Оскара Поллака, ушедшего на фронт добровольцем и сгоревшего в горниле Первой мировой войны. Даже смертельную свою болезнь Кафка почти накликал на себя: "Моя голова за моей спиной сговорилась с моими легкими…".

Писательская честность Кафки прислонила к себе даже его аскетизм - никаких побуждающих или возбуждающих средств на этом страшном ристалище! Вегетарианством он умерщвлял естественные порывы плоти, в любую погоду спал при открытом окне - столь велик был в нем внутренний огонь призванного к писательскому служению. Он был довольно дисциплинирован литературно, но это не была дисциплина поденщика, Кафке не нужно было выдавать на горА положенного количества строчек, но положенного ему Верховным Существом поиска картины человеческого мира, адекватной горнему взгляду и понятной людскому, он избежать не мог. Избежав философских построений и беллетристической нравоучительности, Кафка ставит читателя не на место своих героев (ввязываться в эту сентиментальную потасовку он никому не советует), а на место автора, спрятавшего душевные порывы ради зоркости сердца. Кафка - интуитивист, с логикой он дружит только стилистически, да и с ней - при помощи парадоксов.

Но писатель взрослел вместе со своими произведениями. В романе "Процесс", к примеру, он еще старается извлечь из парадоксов посильную пользу:

"Нет, сказал священник, вовсе не надо все принимать за правду, надо только осознать необходимость всего.

Печальный вывод! - сказал К. - Ложь возводится в систему". К. в романе "Замок" вообще избавлен от необходимости конкретизации метафизики. Формулы Бога не существует, вполне достаточно существования Бога. Я понял Франца Кафку именно так, читатель.

18.01.2009

Назад | К содержанию

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко