Читаем Замок. У Амалии (Часть 2)

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

15. У Амалии (Часть 2)

15.08.08 Религия ставит редел многим нашим инсинуациям и предлагает свой, беспроигрышный вариант. Поскольку бездоказательны и наличие и отсутствие Бога, мы считаем эти Врата полуоткрытыми и толпимся по ту и другую их стороны. А как быть с примером К.? его бзик - Замок. Автор предлагает иной вариант этого бзика, причем почти ничего не объясняет, а если рекламирует, то - негативно. Мы-то все еще не нашли ничего привлекательного в Замке и удивляемся нашему землемеру, который считает, что овчина его увлечения стоит выделки.

       " …правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог окончательно придти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями разница настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь существенно он никогда не смог бы. Впрочем, эти мысли служили К. только для самоутешения".

       Ложь и умение действовать исподтишка К. ставит себе в заслугу, и это не может не настораживать. Он думает и действует по-иезуитски: ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ для достижения цели. ПУТЬ - НИЧТО, ЦЕЛЬ - ВСЕК. Я хотел, было заметить, что это - не религиозный лозунг, но затем вспомнил, что иезуиты - католический орден. Мне совсем не нравятся дебри, куда я забрался. Религия - не мое поле битвы. Боюсь, что любой Наполеон проиграл бы на нем сражение, но автор-то, автор-то - не подталкивает ли он нас в этом направлении!? Если - да, то выглядит это как-то пошловато и грязновато. Может быть, таков сам герой - землемер К. А, с другой стороны, привести в церковное лоно выдающуюся личность, пожалуй, легче - с её-то горизонтами!

       " …и Варнава снова, по-видимому, от него отступился ". К. рассуждает так, словно Варнава по собственной воле стал его посыльным, совершенно упустив из виду, что именно Замок назначил ему Варнаву. Таков эгоизм К. - мир обязан вращаться вокруг него. Таково обычно самоощущение детей лет до восьми. Отчего же К. не повзрослел? Неужели жизнь мало била его по маковке, ничему так и не выучив? Сие - авторская воля, прихоть или - авторское самоощущение? Для того чтобы ответить на этот вопрос, читатель, необходимо заглянуть в собственную душу. Честно говоря, людей, подобных К., я встречал чаще, чем - иного склада, да и сам отношусь скорее к первым, так что мне проще разбираться в фактуре землемера К., зато сложнее - Франца Кафки, потому что не обнаружил в его жизни поступков (внелитературных), за которые тому пришлось бы краснеть.

       Варнава принадлежит семье, Замку и немного - землемеру К., который, однако, меняет эту последовательность с точностью до наоборот. Проживание жизни в своих представлениях, а не в действительности помогает психологически, но, однако же, и вредит. Улавливание границы между желаемым и действительным очень важно. От этого зависит судьба человека (я не имею в виду Судьбу, которая, естественно, предопределена свыше). Ежели рассматривать в этом плане жизнь К., то, возможно, нам придется вести два параллельных повествования, хотя нет - три, потому что жизнь землемера К. и Кафки мы уже прослеживаем. По идее, такая задумка автора должна бы обернуться фарсом, в лучшем случае - сатирой, в крайнем - так, вот все думаю: неужели Франц Кафка на основании изучения лишь собственной души умудрился так глубоко проникнуть в человеческую суть? Дневники, например, не выказывают его особенного интереса к людям; в письмах, где возможности более расширены, он тоже больше говорит о себе, чем о собеседнике (собеседнице). Молекула воды и море - одно и то же? По идее - да, но - не по сути. Судьба может и не занести эту молекулу на скалы, в течение Гольфстрима, оживленные людьми песчаные пляжи… Кстати, о пляже. Книга Харуки Мураками " Кафка на пляже " получила признание, а автор - премию Общества Франца Кафки. То, что нынче название книги - 51% её успеха, содержанию же принадлежат 49%, почти аксиома. Этот премиальный успех говорит о многом или - может говорить. Например, о писателе, о Франце Кафке или - о самом Обществе Франца Кафки. Будь у меня время, я непременно бы это выяснил, прочитав сию книгу. Но миссия моя - разгадка "Замка " - не приблизилась даже еще и к середине.

       Так или иначе, из-за Фриды образ жизни К. кое в чем ограничен. К примеру, он не решается принять Варнаву в школе в её присутствии, и весь день работает в саду, надеясь встретить посыльного на улице. Это так по-человечески, что даже удивительно: К. испытывает подспудное давление женщины это так не похоже на прежнего К., что я даже обрадовался, обнаружив у нашего автора признак соцреализма - развитие характера героя в действии. Однако я вдруг вспоминаю, что Фрида - Муза, и удивление враз проходит. Нвольно улыбаешься, когда представляешь себе: вот К. нерешительно переминается с ноги на ногу, но вдруг бросает лопату и бросается (!) бежать к дому Варнавы. Оказывается, наш К. нетерпелив.

       Ты заметил, читатель, что мы добрались уже до середины романа, но еще ни разу не встретили определения времени - о часах нет никакой речи. Рассвело, смеркается, совсем темно - вот и все, что - в нашем распоряжении. Один раз, правда, сказано, что К. уже четвертый день в Деревне, другой раз - несколько дней, зима и погода не претерпевают никаких изменений, - просто какое-то заколдованное царство! Вряд ли и можно сказать при этом, что счастливые часов не наблюдают. Нет, до счастья любому из героев романа - ох, как далеко!

       К. врывается в дом и снова видит родителей Варнавы, которые, словно позируя перед фотографом, медленно к нему поворачиваются. Что хочет сказать автор, представляя их словно на фотоснимке? Они явно напоминают ему родителей - именно так, как на фотографии, чтобы не прорисовывать их больше и ничего не говорить о них. Они - при его представлении: " Письмо отцу " расставило все точки над I и большее не нужно терзать больного этим сердца.

       Амалия, по какой-то причине усталая, лежит у печи, её сестра Ольга во дворе колет дрова, словно в доме этом нет мужчины. Амалия неприветлива с К. и обращение её с К. никак не мотивировано. Автор, правда, дает нам, читатель, подсказку. " …это очень мешало, и казалось, что причиной тому была не слабость не не застенчивость, не притворство, а постоянная, вытесняющая все другие чувства тяга к одиночеству, которую она не скрывала" кстати, автор очень точно выбрал имена сестер - неопределенная, аморфная Амалия и энергичная Ольга. " К. припомнил, что как будто взгляд её удивил его и в первый вечер, более того, все нехорошее впечатление, которое произвела на него тогда эта семья, зависело от взгляда Амалии, хотя в самом этом взгляде ничего плохого не было, он выражал только гордость и ясность в своей откровенной отчужденности ". Автор придает взгляду особое значение (а чему не придавал особого значения Франц Кафка !?). У К. даже возникло некоторое подозрение, и он спросил Амалию: "Ведь ты родом из Деревни?". почему он вдруг спрашивает об этом? Все герои романа (за исключением помошников) определенно характерны, но К. выделяет из их числа лишь Амалию. Она же все время как бы отстраняет, отталкивает его и отправляет к своей сестре Ольге. И вдруг Амалии объявляет, что Ольга, кажется, влюблена в К.

       Ну вот, наконец-то мы приехали! Лишь к середине романа появляется любовное чувство. Весьма приятная неожиданность. Конечно, Франц Кафка притягивал к себе женщин, имел некоторый опыт с ними общения, но в произведениях своих никогда не прокламировал этого чувства, явно покрывшего сорняками мировую литературу. Собственно, оно - ось мировой литературы, хотя, обратившись, например, к Библии, мы обнаружим там всего лишь одну книгу, посвященную этому человеческому чувству - ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ ЦАРЯ СОЛОМОНА. Если правда, что Библия составлялась все же людьми (а это - чистая правда), то можно себе представить философский и нравственный облик её составителей.

16.08.08
       Книга без любовной интриги непременно теряет массового читателя - гендерные отношения оккупировали все библиотеки мира. Но сокровищ в них - раз, два и обчелся. В большинстве своем эти книги фригидны или импотентны. Даже - знаменитая "Лолита" Владимира Набокова, пропитанная не горячей любовной спазмой, а хронической изобретательностью автора. Только там, где Лолита превращается в Ло, звенит и пульсирует искреннее чувство; к сожалению, не любви, а страсти; не к девушке, а к девочке; к сожалению, не к девочке, а к монстру-подростку. А Владимиру Владимировичу я задал бы всего один вопрос: написал бы он "Лолиту", если бы у него вместо сына была дочь?

       И вот - самая неблагодарная тема. Девушки и женщины, читая Кафку, делайте вид, что любовь вас вовсе не интересует. Отношения с противоположным, так называемым " сильным " полом - да, гипотетически в этом может быть какая-то изюминка, но сколько раз женское стенание прокатывалось по миру: ох, ЗЕЛЕН ВИНОГРАД! Искусство веками баюкало человечество этой темой, но иной раз приходится просыпаться и обнаруживается холодное легкомысленное чудовище с мерцающими красными, оно - ветеран любовных битв всех времен и народов, который навидался такого, что его уже ничем не удивишь. Кафка с присущим ему полускрытым остроумием тоже представляет нам такого ветерана - землемер К., который, побарахтавшись, ночь на полу буфета с Фридой, уже называет это ОБРУЧЕНИЕМ. Да чего уж там: Кафка и сам - ветеран: два обручения с Фелицией Бауэр и одно - с Юлией Вохрыцек. Он и на Доре Диман собирался жениться чуть ли не за месяц до смерти, и только некий почтенный раввин, прочитав письмо Доры на сей предмет, ответил коротко и решительно: "Нет! ". и - как в воду глядел!

       Если уж на то пошло, каждый читатель имеет любовный опыт; положительный или отрицательный - дело другое. Я нисколько не сомневаюсь, что любовь - это талант, а Франц Кафка в этом отношении был совершенно бездарен. Это - не оскорбление, а констатация факта: природа обделила его любовным чувством точно так же, как - музыкальным слухом и цветным зрением. Но, с другой стороны, этот его недостаток (!?) был возмещен спокойным (но не слишком) анализом окружающей действительности. (Хотелось бы написать ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА, но на это у меня нет никаких оснований - Кафку интересовал только ближний круг и некоторые идейные построения) и заключения её в некое философское русло. Природа женщины требует своего, и преградой на её пути встает вполне импотентная философия, причем не никчемная и рафинированная, а, напротив, грубая и откровенно-выразительная. Она может быть даже не заключена в рамки пропедевтики, а давать о себе знать, как о грозе - молния на горизонте.

       В свое время я был хорошо знаком с одним не слишком выдающимся свердловским поэтом Юрием Лобанцевым, который удостоил меня подобием дружбы и азами философии. Из своих 56 лет он проработал всего 8 месяцев социологом на каком-то заводе, после чего зажил жизнью Велемира Хлебникова, правда, без его гениальности. Иногда он зарабатывал себе на хлеб и водку чтением лекций от общества "Знание" и почти в каждом городе области имел друзей и приятелей.

18.08.08
       Не знаю, как с другими, но меня он учил вполне серьезно. От него я заразился "коричневой чумой" - прочитал полное собрание сочинений Маркса и Энгельса, а также добрался до 11-го тома Ленина, после чего понял, что более бездарных (в смысле какой-либо информации) текстов я не читывал, и с удовольствием бросил это занятие. Так вот: Юра Лобанцев, совершеннейший материалист, смотрел на женщин с такой обезоруживающей усмешкой, что они сразу понимали: волк этот - травленный, и в женские сети его не заманишь. Как-то он высказался в минуту откровенности: "Если бы любовь была водкой, а то ведь она - варенье". В другой раз: "Сложные вопросы требуют только простых ответов". И еще: "Ищи не там, где потерял, а где светло". Он любил Писарева и был Базаровым наших дней. Готов был спорить о чем угодно и с кем угодно, лишь бы на столе стояло что-нибудь стеклянное. После его смерти осталось две книжечки стихов и публикации в свердловских газетах и журнале "Урал".

       Почему я вспомнил о поэте Лобанцеве, тогда как пишу о прозаике Кафке? Поэт: самоуверен, решителен, нетребователен, щеголеват образованием, ироничен при обсуждении сложных вопросов, прятал в замшевые перчатки речи кастет философии, любитель поесть и пьяница. Прозаик: мнителен, слабоволен, нерешителен, жил на всем готовом, вегетарианец и противник спиртного. Философией Лобанцев пользовался как гомеопатией и очень поздно я назвал его даже "ограниченным философом", при том - что мне-то он мог дать сто очков форы. С Кафкой - все наоборот: круг его философского чтения не слишком велик. Только в юности он еще рассчитывал найти в философии отмычку к жизни, но уже вскоре он понял, что это как раз рамки философии не вмещают потока его мыслей, которые, не стремясь к какому-нибудь определенному руслу (всегда ограниченному!) прорывают любые логические ограничения и сами не вполне понимают своей устремленности до тех пор, пока не достигнут еще не известных прежде пределов, за которыми могут раскрыться новые, не известные прежде возможности возрождения Афродиты-Философии из пены морской мыслей. Так что именно прозаик Кафка оказался лишенным пограничья и скромно показал путь к сему.

       Франц Кафка не проходил испытания славой, хотя я считаю, что он смог бы это испытание выдержать. Он и не заметил бы её, хотя… хотя премию Теодора Фонтане он во внимание принял (1915 год). Получил он её хотя и заслуженно, но по чистой случайности. По своей человеческой наивности он надеялся, что отец его будет доволен хотя бы этим маленьким успехом, а ведь даже я запомнил на всю жизнь мнение Германа Кафки на сей предмет: "Писатель! Тоже мне - хлебная должность!".

       Вопрос о славе Кафки не так прост, как может показаться. То, что она отвлекает мысли удостоенного от творчества, несомненно. Слава приносит чувство самоудовлетворенности? Вряд ли. Кафка был глубоким человеком. К тому же слава славе рознь. Начало ХХ века и его конец в этом отношении кардинально различны. Приложение к славе - деньги - Кафку очень бы удивили. В письме к Максу Броду Милена Есенска-Поллак подсказывает нам, с каким удивлением, осторожностью и внимательностью её недолгий возлюбленный относился к таким вещам, как деньги. Она описывает один случай на почте так трогательно и подробно, что, во-первых, мы сразу видим взгляд писательницы, а, во-вторых, видим самого Кафку, с недоумением и недоверием пересчитывающего сдачу он никак не мог взять в толк, кому принадлежит эта несчастная крона, ведь только что она была по ту сторону окошечка, а теперь - в его ладони и еще даже не потеряла тепла чужой женской руки. Если уж на то пошло, из этой сценки он мог бы сложить целую новеллу, но не о деньгах, конечно, а о человеке, с ними столкнувшемся.

       Франц Кафка судьбой при жизни не был обласкан. Избранник литературы, он повернул её в д. честно говоря, классике он нанес удар ниже пояса - она этого не ожидала. другую сторону. Это - выражаясь фигурально, так как фактический удар ниже пояса нанес ей Генри Миллер, но это уже - совершенно другая история, которая, к сожалению, совершенно неожиданно закончилась для самой литературы весьма печально.

       Слава Кафки принесла ему (пусть после смерти) огромные дивиденды - наше удивление, наше почтение, наше восхищение, нашу озабоченность и нашу запоздалую любовь. Литературе же он принес дивиденды сомнительные: его открытиями воспользовался жанр ФЭНТЕЗИ, но до того бездарно, что литература стала практически тинеджерской. Это вполне понятно - все переходит в свою противоположность. Печальный призрак Кафки бродит по нынешним книжным магазинам: как говорят женщины: "Гардероб полон, а надеть нечего".

       Не абсолютизирую ли я нашего героя?

19.08.08
       Вполне возможно, но и вполне заслуженно. Он писал книги для взрослых, не подозревая, что вскоре их почти совсем не останется (взрослых!). Как говорится, Кафка выиграл сражение, но проиграл войну. Многие слышали о Рубиконе и Кафке, мало кто знает, что Кафка и есть Рубикон. Я приведу предложение из главы 16, которое вполне характеризует стиль нашего героя (речь идет всего лишь об улыбке женщины: "Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хотя и печальная, озарила её мрачное нахмуренное лицо, превратив молчание в слова, отчуждение - в дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище, которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем".

       Слово СОКРОВИЩЕ здесь очень уместно - наш автор редко балует нас столь великолепно отработанным словесным материалом, который доступен читателю с первого прочтения. Школа Франца Кафки - школа суровая: её не только нельзя прогуливать, но в обращаться к посторонним мыслям на уроках нельзя ни в коем случае. Я вот сейчас подумал, что разве Николай Васильевич Гоголь мог бы послужить Кафке Кастальским Учителем - более щедрым к читателю и более к нему снисходительным. Встал бы он рядом с нашим героем, улыбнулся своей печальной многообещающей улыбкой и сказал: "Бога ради, господин Кафка, помилосердствуйте; наш читатель все больше специалист по адюльтерам и денежным махинациям. Мыслит он с такой натугой, что шнурки у него на туфлях лопаются и пуговицы на жилете отстреливаются, как кресло катапультирует летчика-испаытателя. К тому читателей у нас меньше, чем читательниц, так что загадки им загадывать из области словотворчества просто неуместно…". Франц Кафка ответил бы русскому гению просто и почтительно: "А возьму-ка я с вас, господин Гоголь, пример сожжения второго тома "Мертвых душ", только в расширенном варианте".

       Глава называется У АМАЛИИ, и, кажется, что именно она солирует. И тут выясняется, что Амалия живет в вымышленном ею мире. На самом деле это - не новость: все мы в нем пребываем, и все неприятности проистекают от столкновения наших внутренних миров. Вот Амалия хочет свести вместе К. и Ольгу, - какая ей от этого корысть. Пока мы этого не знаем и обнаруживаем лишь, что Фрида прилаживается к общему мнению о их семействе. Амалия не уточняет, каково это общее мнение и говорит об этом вскользь, как о хорошо всем известном факте. Она приглашает К. приходить в их дом к Ольге под предлогом получения вестей от Варнавы. Ладно, пусть так. Получается, что она берет на себя руководство этим квартетом и пробудилась после обычной спячки, словно обнаружила новую возможность, новый вариант жизни и связано это именно с К., а для того этот вариант оказывается неожиданностью, и он выдает свое сакраментальное предложение о власти.

       "Но ты ошибаешься, - сказал К., - ты сильно ошибаешься, считая, что для меня ожидание Варнавы - только предлог. Уладить отношения с властями - самое главное, да, в сущности, и единственное мое желание".

       Термин власть МЫ УЖЕ ВСТРЕЧАЛИ В РОМАНЕ, И, ЧЕСТНО ГОВОРЯ, ОН НЕ КАЖЕТСЯ МНЕ ВЕРНЫМ. УЛАЖИВАТЬ ОТНОШЕНИЯ С ВЛАСТЯМИ ОЗНАЧАЕТ, ЧТО ПРЕЖДЕ ОНИ БЫЛИ ПРЕРВАНЫ или испорчены. Когда успел сделать это так называемый "землемер К.? напротив, Кламм пишет, что одобряет все его действия. Недосказанность Амалии оборачивается преизбыочностью высказываний К. , и получается так, что на неизвестное он отвечает неверно… Не лукавит ли он или считает, что лукавит как раз Амалия и отвечает соответственно? Недаром совсем недавно я помянул Рубикон, - может быть, именно здесь - Рубикон всего романа?

       Опять же - термин ВЛАСТЬ. Хоть убей, читатель - не могу взять его в толк. Ясное дело - Деревня находится в юрисдикции Замка: следовательно, К., нашедший в ней пристанище, - тоже. Неужели К. считает, что обидел Кламма, изъяв у него Фриду? У него что - изменились намерения и планы? Просто чушь собачья! Ведь Кламм одобрил действия землемера К. уже после того, как К. увел у него Фриду! Как будто один оказал услугу другому. Может быть, Кламм хотел сказать, что К. движется в правильном направлении? Или - обманывает, заманивает его? Это - при его-то инертности! Однако вспомним, как Кламм отделался от К. в господской гостинице. Веселенькое дело! Скорее всего, К. осознал последствия своего отказа допроса у Мома, тем самым оскорбив власть… Да , это вполне возможно. Хотя, с другой стороны, он не знал, на что идет? Так-так-так…

       И вдруг меня озарило! Почему-то раньше я не обращал внимания на постоялый двор "У моста". Ну, хорошо, господская гостиница 0- она для чиновников из Замка. А для кого постоялый двор "У моста"? деревенские там только пьют пиво. И почему двор - постоялый, хотя комнат для постояльцев в нем нет? О других пришлых ни староста, ни хозяйка, ни секретарь, никто другой даже не упомянул. Неужели этот постоялый двор только для К. - точно так же, как Врата Закона в романе "Процесс" - для одного-единственного поселянина? Но притчей о Вратах Закона практически заканчивается роман, тогда как "Замок" как раз начинается с постоялого двора? Кафка решает пересмотреть свою философскую концепцию? С какой стати? Следует задать и еще вопрос: зачем К. так рвется в Замок, словно он рвется к власти? Напомню, что сам автор романа был далек от политики, от власти, от общественных движений. Власть - штука коварная и, следовательно, загадочная. Тот, кто до неё дорвался, чаще всего не отдает её даже под страхом смерти. Если отталкиваться от формулы КАФКА - ВЕЛИЧАЙШИЙ ЭКСПЕРТ В ВОПРОСАХ ВЛАСТИ, ТО БЕСПОЛЕЗНО ТОПТАТЬСЯ В ЧУЖОЙ ШТРАФНОЙ ПЛОЩАДКЕ, тогда как мяч - у твоих ворот. Единственное, что я согласился бы обсудить, это ВЛАСТЬ ДУХА. Но дайте же мне хоть какую-нибудь зацепку! Власть предполагает подчинение. Такова ли власть духа? ДУХ РЫЩЕТ, ГДЕ ХОЧЕТ - в этом смысле Деревня, конечно, относится к Замку. К. добровольно вступает под своды этого ДУХА. К. надеется уладить дело при помощи небольшой прогулки. И вдруг автор вновь шокирует нас выражением КАК НЕВОЗМОЖНО НЕВОЗМОЖНОЕ, словно у невозможного могут быть градации, часть которых, может быть, и возможна. Автор вновь оставляет нас на распутье - то ли ввязаться в философские дискуссии, то ли искать за этими деревьями лес. Мало того, выражение уладить дело небольшой прогулкой может относиться и к его путешествию из родных мест к Замку. На самом деле путь к нему гораздо продолжительней, чем могло бы показаться; может быть, даже - длиной во всю жизнь. Когда Макс Брод сообщает нам, что автор собирался закончить роман смертью землемера К., тут-то мы и должны вспомнить, насколько невозможно невозможное.

19.08.08
       Я долго думал о том, каким образом идентифицировать посыльного Варнаву. Слово ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ, которое произнес К., открыло мне, что это - театральная еврейская труппа, выступавшая в Праге сначала в отеле "Централь", а затем - в кафе "Саввой" в 1911-1912 г.г. История взаимоотношений Кафки с этой труппой, конечно, требует особого исследования (которым я намереваюсь также заняться), но что особенно знаменательно - это ДРУЖЕЛЮБИЕ, С КОТОРЫМ Франц Кафка ОТНЕССЯ К ЧЛЕНАМ ТРУППЫ И ОСОБЕННО - К. Ицхаку Леви. Молодой актер неожиданно заинтересовал Франца; через него же у Кафки появился интерес к восточному еврейству и идиш, хотя ранее об этом не было и речи. Может быть, это случилось в пику родителю, который не демонстрировал особого пристрастия к иудаизму и не стал примером для сына.

       Варнава (его прототип - Ицхак Леви) - посыльный Замка - может навести нас, читатель, на новый след к Замку, который, вполне естественно, необходимо исследовать уже хотя бы потому, что в конце жизни Кафка уже достаточно серьезно занялся некоторыми аспектами иудаизма. Вообще регенерация религиозного чувства у Кафки не слишком часто привлекала мое внимание из-за некоторого недоверия к Максу Броду и его свидетельствам. Возможно, мне необходимо отключить это недоверие и принять его тексты, посвященные отношению его друга к религии, за некую аксиому.

       Беспристрастность исследователя - первое, что должно им руководствоваться, но нежелательно, чтобы эта беспристрастность превратилась в равнодушие, которое способно иссушить душу автора и уничтожить родник, который бьет из выбранной тематики и бьется сердечными пульсациями. Но и страстная любовь к определенному предмету застит реальное зрение. Понимаю, что необходимо держаться золотой середины, но пока не представляю еще этой грани, которой еще нужно уметь придерживаться. Исследование - это познавание и почти допрос свидетелей и свидетельств, к сожалению - не только заочный, но и частенько - посмертный. Методики таких познаваний, разумеется, существуют, но и они имею ограниченный характер помощи. Каждый подозреваемый требует своего особого подхода и своей методики; если уж речь идет о Франце Кафке, то здесь свидетельств и много и мало: много - самого Кафки, мало - подробных свидетельств со стороны (во всяком случае, на русском языке). Как долго это будет продолжаться? Я очень надеюсь на то, что где-то кто-то корпит над переводами текстов, которые могут дополнить крупицами сведений о нашем герое крохотный корпус русско-язычных текстов. У меня даже мелькнула мысль (которой, честно говоря, ровно двадцать лет) - а не существует ли в наших пределах ОБЩЕСТВО ФРАНЦА КАФКИ? Я НЕМЕДЛЕННО ЗАДАМ ЭТОТ ВОПРОС ИНТЕРНЕТУ и потребую от него строгого отчета - много чего выпадает из него на экран моего монитора, но все это не касается моей работы и рассматривается с недоумением.

21.08.08 Есть у меня еще одно подозрение по поводу Франца Кафки - не многостаночник ли он? Мы, читатель привыкли к однозначности наших и чужих суждений, тогда как он, в силу опять-таки врожденной способности к многозначности, всегда держал в уме несколько тематических линий и их внутреннего содержания. Так что те тридцать с лишним определений основной идеи романа (пусть не все из них) вполне возможны. В конце концов, даже каждый читатель понимает этот роман по-своему - иной раз лишь внутренним зрением души. То, что текстам Кафки нужен специфичный читатель, несомненно - неподготовленный читатель может упустить так много, что не сможет развернуть для самого себя тайную захоронку своих мыслей, которые спеленуты в подсознании и о которых даже можно не подозревать. Открытие Франца Кафки - это очень важно, открытие самого себя - еще важнее, собственно, этому мы и посвящаем жизнь.

       "Вы как будто гораздо доброжелательнее, чем другие жители Деревни, насколько мне пришлось с ними познакомиться". В этой фразе К. обращают на себя внимание два слова: КАК БУДТО и ПРИШЛОСЬ. Первое говорит о сомнительности самой этой мысли, второе же - о принудительном общении даже не К., а самого автора с окружающим миром. Если все же Кафка под семейством Варнавы все же разумеет театральную еврейскую труппу, то это кое-что объясняет. Чуждость свою в Праге (и в семействе) наш герой всегда подчеркивал, и то, что он устремлялся к. другому обществу, несомненно (он словно забыл про поговорку ХРОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ). ЧТО-ТО ЗАЦЕПИЛО Кафку в этих нехитрых спектаклях на идиш, в этой обособленной от всего мира театральной труппе, которая бесстрашно путешествует по Европе и в Праге дает представление в отеле "Централь" - постоялом дворе романа. Идиш - не просто еврейский жаргон, хотя Кафка в своем выступлении перед публикой (сам организовал этот вечер для Ицхака Леви и открыл его), применил именно это выражение. Честно говоря, идиш это еще и языковая отмычка средневековых евреев и - в конечном счете - ересь по отношению к ортодоксальному иудаизму. Так вот: произведения Кафки писались на ЛИТЕРАТУРНОМ ИДИШ - для посвященных в этот язык двуликого Януса Франца Кафки. "И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почти все надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше виноват, чем он, потому что поначалу я настолько был сбит с толку, что решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его. Это повлияло даже на меня в моем суждении о вашем семействе, о вас".

      Так наш герой признается в том, что с налета ему не удалось разобраться с новым явлением в своей жизни, что он не проявил к нему глубокого внимания, что думал больше о себе, что выказал самонадеянность… Не будем забывать, читатель, что с той поры прошло целых десять лет, а Франц Кафка все еще болеет этой темой, все еще возвращается к ней, словно жалеет об утерянном времени и утерянных возможностях. Однако глава заканчивается как раз намерением и возможностями К. чаще посещать семейство Варнавы и - глубже - само еврейство.

      Естественно, в вопросах еврейства я - полный профан, и читателю-еврею мои рассуждения могут показаться тут же нанесу ответный удар - покажите мне текст исследования творчества Кафки, написанный литературоведом-евреем, и тогда я, возможно, удовлетворюсь чужими концепциями. Я ведь и занялся этим исследованием только потому, что не нашел разумного подхода к роману ни в себе самом, ни в окружающем меня литературном мире. Я не скрываю своего дилетантства во многом и был бы благодарен любым подсказкам, если бы таковые последовали. Может быть, этот текст не останется гласом вопиющего в пустыне (ах, эти юношеские упования!).

      Приходится признаться еще, что текст перед тобой, читатель, довольно сумбурен, петляет по-заячьи, а иной раз иезуитски-коварен, но это - всего лишь от того, что я не хочу выставить на горизонте солнце гипотезы, чтобы потом к нему устремиться. Пусть оно само взойдет в должный срок, если на то будет воля литературного мироздания.

Назад | К содержанию

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко