Не связывая с этим вначале определенного плана, К. при каждом удобном случае старался разузнать о местопребывании учреждения, откуда испоследовало первое извещении о его деле. Это он выяснил без затруднений: Титорелли, так же как и Вольферт, услышав его вопрос, тут же назвали точный адрес того дома. Позднее Титорелли со снисходительной улыбкой сообщил, что оно, предпочитая секретность, не согласится выдать ему на -рассмотрение имеющиеся планы; по имеющимся у него сведениям, как раз это учреждение не имеет ни малейшего значения, провозглашает только то, что ему поручено, и является лишь крайней инстанцией самой главной прокуратуры, которая, конечно, не доступна для ответчиков. Таким образом, если от прокуратуры хотят чего-нибудь добиться, конечно, желаний имеется всегда очень много, но высказывать их неблагоразумно, тогда необходимо, конечно, обращаться в вышеупомянутое подчиненное учреждение, непосредственно же в прокуратуру самому не проникнуть, при существующем положении бессильно любое желание.

      К. знал уже повадки художника, поэтому он не возразил и не стал даже уточнять, а лишь кивнул и принял сказанное к сведению. Опять ему показалось, как не раз уже в последнее время, что Титорелли приезжает помучить его, с избытком заменив адвоката. Разница состояла только в том, что К., таким образом, не был оставлен Титорелли на произвол судьбы, и от него, при желании, можно было избавиться без церемоний; кроме того, Титорелли был исключительно болтлив и прилипчив, хотя теперь и меньше, чем раньше; и в конце концов, К., вероятно, тоже может мучить Титорелли.

      Участие же его в деле К. было таково: Титорелли нередко говорил о том доме с таким видом, как будто о чем-то умалчивал, будто он вошел в сношения с тем учреждением, но они не настолько успешны, чтобы можно было бы, не рискуя, объявить о них; затем Титорелли пытался растолковать ему свои приблизительные сведения, но внезапно отвлекал К. посторонней темой и долго не говорил больше о главном. К. радовался и таким мизерным результатам, потому что полагал, что уже понимает этих людей из судебных кругов гораздо лучше, теперь он уже мог бы иметь с ними дело, почти самостоятельно вращаясь в их среде, получая, по крайней мере, на мгновение возможность лучшей перспективы, которая возможна для них на первом этапе суда, доступном им. Что же делать, если он будет вынужден лишиться своего положения здесь, в самой низкой инстанции? Даже в таком случае была еще возможность спасения: он только должен проникнуть в среду этих людей, которые по своей подлости или по другим причинам не в состоянии помочь ему в процессе; зато если он достаточно хорошо все продумает и скрытно исполнит, вовсе не исключено, что они смогут сослужить ему службу тем или иным способом, не исключая Титорелли, который стал для него теперь близким знакомым и благодетелем.

      Такие или подобные им надежды посещали К. не каждый день; в общем, он все еще отличался осторожность и остерегался недосмотреть или пропустить какую-нибудь "закавыку", но иногда чаще всего в состоянии совершеннейшего изнеможения по вечерам после работы находил утешение в самом незначительном и все-таки многозначительном происшествии дня. Обычно он тогда лежал на канапе в своём кабинете он не мог больше оставлять его, не отдохнув часок на канапе и мысленно связывал одно наблюдение с другим. Он не ограничивался неприятностями от людей, связанными с судом; здесь, в полудрёме, он смешивал всё; тогда он забывал о гигантской работе суда, ему казалось, что он единственный обвиняемый, а все прочие, безо всякого разбора чиновники и юристы, снующие по коридорам здания суда, причем с видом крайней тупости уткнувшись подбородком в грудь, с напряженным в гримасе ртом и остекленевшим взглядом, преисполненным глубокомыслия. Следом всегда подступали сплоченной группой квартиранты фрау Грубах, они становились вместе голова к голове с раскрытыми ртами: олицетворение античного хора. Среди них было много незнакомых, так как К. давным-давно нисколько не интересовался делами пансиона. Правда, подобное обилие незнакомцев в вызванной им же к жизни группе вызывало у него неприятное чувство, но он вынужден был не раз это делать, разыскивая в ней фройляйн Бюстнер. Вот он окидывает взглядом группу, и навстречу ему блеснет пара абсолютно незнакомых глаз, привлекая к себе его внимание. В таком случае он не находил фройляйн Бюстнер, но когда затем, чтобы избежать случайной ошибки, дела следующую попытку, то находил её прямо в центре группы: бедняжка расположилась между двумя господами, поддерживающими её. Это вызывало в нем впечатление некоторой незавершенности, особенно потому, что зрелище не было чем-то новым, а пробуждало воспоминание о фотографии на пляже, которую он однажды видел в комнате фройляйн Бюстнер. Тем не менее, созерцание этой группы уводило его прочь, и хотя он не раз еще к ней возвращался, тут же переходил к долгому вышагиванию вдоль и попрек здания суда. Он всегда прекрасно ориентировался в любом месте; затерянные переходы, которых он не мог никогда видеть, казались ему знакомыми, будто издавна присутствовали в его жизни; подробности снова и снова с болезненной четкостью теснились в его мозгу. Вот, например, иностранец прогуливается по вестибюлю; одет он был как матадор, с точеной талией в очень короткой, в обтяжку, куртке, отделанной дешевыми желтоватыми кружевами, и этот человек, ни на минуту не прекращая своего вышагивания, представлял удивленному К. возможность беспрепятственно разглядывать себя. Пригнувшись, К. подкрался к нему и поразил его напряженным, пристальным взглядом. К. запомнил все узоры кружев, все изъяны бахромы, каждую складку куртки и все-таки не мог оторвать глаз. Или, скорее, он уже давным-давно насмотрелся досыта, или, что еще вернее, никоим образом не хотел рассматривать, но зрелище не отпускало его. "Что за маскарады преподносит заграница!" - думал он и прилипал взглядом еще сильнее. И продолжал присматриваться к этому человеку до тех пор, пока случайно не поворачивался на канапе и не утыкался лицом в кожу обивки.

      ОТСЮДА ЗАЧЕРКНУТО.

      Так лежал он долго и успокаивался по-настоящему только теперь. Правда, сейчас он тоже размышлял, но в темноте и спокойствии. Охотнее всего он думал о Титорелли. Тот восседал на кресле, и К. становился перед ним на колени, гладил его руки и улещал различными способами; Титорелли знал, чего добивается К., но притворялся, будто не знает этого и потому немного мучил его. Но К. знал со своей стороны (в свою очередь), что в конце концов он всего добьется, потому что Титорелли был очень легкомысленным, быстро сдающимся человеком без особого чувства долга, и не понятно, что же связывало суд с подобной личностью. К. понял: именно здесь скорее, чем где-либо, возможна трещина. Он не позволял смутить себя бесстыжей ухмылке Титорелли, которую тот, закинув голову, направлял в пространство; он настаивал на своей просьбе и добирался до щек Титорелли, поглаживая их. И не слишком старался, был несколько небрежен, с наслаждением оттягивал дело в результате он был уверен. Как примитивна была коварная хитрость суда!

      Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонялся к нему; медленное дружелюбное подмигивание указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивал К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, создавалось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь уже не допускал церемонности, он подхватывал К. и тащил с собой бегом прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх вверх-вниз, без особого труда, легко, как лодочка в воде. И понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения не может уже соответствовать его прежней пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склонившейся головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преображался и ослепительно струился спереди. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул его в обратную сторону.

      Снова К. оказался в коридоре здания суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взглядом, отделился от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, темную длинную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел признаваться в этом. В конце коридора у стены рядом с большим открытым окном он обнаружил кучу своей прежней одежды черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами. В этой главе чертовщинкой отдает больше, чем в самом тексте романа. Совершенно другие акценты. Совершенно другие герои. И, хотя стиль повествования остается каковским, нас озаряет тот слабый свет, который струился из Врат Закона. "Произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преобразился и ослепительно струился спереди". Автор возвращает нас к тексту притчи - к моменту смерти поселянина, но на этот раз и привратник удостоился лицезрения Света. Очень хотелось бы, знать, когда написана эта глава. По всей видимости уже после разрыва с Фелицией Бауэр в 1917 году и после констатации врачом угрозы смертельной болезни. Правда, опираясь на дневниковую запись 1915 года, мы опять-таки обнаруживаем намерение наказать Йозефа К. смертью, но в главе Дом" он, как и Карл Россман, "скорее устранен легкой рукой, нежели убит". Открытая концовка "Дома" показалась Максу Броду неадекватной тексту - предпочтительнее трагический финал, который, правда, ничего не объясняет, зато ставит жирную точку и отпускает читателя на волю. Но проза Франца Кафки не отпускает - "У этой матушки острые когти".