Чужой «Процесс» Франца Кафки

Длинной цепью ассоциаций всю жизнь мы прикованы к чему-то неведомому, которое нас постоянно тревожит, но не может выразить себя некоей конкретностью, имеющей образ убедительности и логики. Я ни в коем случае не имею в виду ту религиозную составляющую, которая сопровождает нас, поскольку в ней как раз есть и попытка персонификации, и словарной убедительности, и, в конце концов, — догмат привычки.

А имею в виду я вот что.

Чтение подарило мне множество сведений, то есть, свидетельств о том или ином аспекте истории. Но, при всем своём детском интересе к древнему Египту, волнует меня более загадка останков древних индейских городов Центральной Америки, намекающих на бывшую несостоявшуюся цивилизацию. Теперь уже в горной тайге Урала я иногда наталкиваюсь на останки охотничьих избушек или даже начатков их строительства. Меня они отчего-то волнуют и тревожат. Оказавшись неподалеку, я непременно к ним сворачиваю и подолгу сижу рядом в бесплотном раздумье. Это нисколько не походит на посещение кладбища. Нет, это — материальное воплощение именно неведомой мне истории, по поводу которой я мог бы фантазировать, но не осмеливаюсь — остатки или останки жизни как бы притягивают с целью заставить меня восстановить утраченное или продолжить незаконченное строительство. Сегодня ель, которую мне удалось распилить и сбросить, но починить крышу окончательно так и не удалось, и стоит эта бедолага в тайге без призора и ухода...
Читатель уже в недоумении — при чем здесь Франц Кафка...

Писатель разразилась внезапно по историческим меркам, хотя как раз историки задним числом находят ей как бы разумное объяснение. Внешним признаком будущий катастрофы мог бы служить намек искусства и литературы. Франц Кафка был в числе тех, кто не констатировал катастрофическое состояние общества, а намекал на то, что катастрофа перманентна и не замечаема нами всего лишь потому, что мы верим в незыблемость хода вещей, но относим сей ход к движение часовой исторической стрелки помимо нашего влияния.

Роман «Процесс», однако, пытается обнаружить в наших джунглях параллельно существующий мир, которому нет до нас дела до определенного момента, который как раз мы определить и не способны, так что обнаруживаем себя в порожистом течение исторической реки в самом для себя деликатном виде — в преддверии гибели. Первая мировая — самое убедительное доказательство несостоятельности нашей цивилизации как таковой. Вторая Мировая уже напрямую заявила человечеству, что так было и так будет. Писатель Франц Кафка в промежутке меж этими войнами начал строительство романа, который говорит, что никакой внезапности трагедии не существует. Вназапно эта трагедия себя обнаруживает субъекту своего интереса.

Божественное в романе и исследуется и даже предлагается как трактовка. Но Йозеф К. глух по отношению к обвинениям в свою сторону и нем, как будто адвокатуры вообще не существует. Собственно, в романе так оно и есть. Нет и суда, хотя разговоров о нем сколько угодно, но!..

Пусть читатель вспомнит, что участников-виновных в ПРОЦЕССЕ сколько угодно, но где заслужившие приговора? О них автор ничего не сообщает. Вина персонифицирована, и — преступник, и — сама казнь. (Оставим на совести Макса Брода его способ формирования романа).

Рукопись романа «Процесс» — незаконченное строительство. Оть как произведением, так и автором. А ведь перед нами — первая антиутопия, первый тревожный звонок литературы. Правда, колокол прозвучал вскоре во всю свою бронзовую глотку, но практически — при полной еще немоте романа «Процесс». Если в воздухе, чтобы обрушиться на считающее себя невинным человечество. Человечество считает, что вечно хочет творить добро и творит зло. Это зло — и есть подложка романа «Процесс».

Своё открытие Франц Кафка сделал и ему ужаснулся. И даже попытался перевести канву романа в иные, более привычные времени и общественному порядку сферы. Во время построения романа Первая Мировая продолжается с переменным неуспехом для Германии и Австро-Венгрии. Даже СА Европы. Большую философскую идею Франц Кафка всегда старался персонифицировать и снизить до уровня конкретного несчастья, выделенного из общей трагедии. То, что его мысль конкретно не вербальна, говорит о тютчевском понимании — МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ ЕСТЬ ЛОЖЬ.

Даже мысль о подводных течениях в человечестве?

Дьявол-то как раз всегда утверждает, что дьявола не существует. Даже когда замах серы или трупного «аромата» войны неоспорим.

Готические романы приучили читателя к присутствию ужаса на своих страницах. А как обстояло дело с жизнью? Весь в тайники подкорки или экономико-политики, пока однажды не взрывался войной или революцией. Варвар маскировался до возможных пределов. пределов собственного варварства. Ведь Йозеф К. — тоже обычный Варвар, обыватель, домашнее животное общества. Что-то я нигде не читал сожалений по поводу его гибели. Обыватель, как таковой, — это всегда чужак. И когда мы наблюдаем за землемером К. в романе «Замок», мы среди обывателей, тогда как он — иной. Иной если не расово, то предначертано.

Йозеф К. — дело иное. Раб имеет ценность отрицательную по отношению к той, с которой он себя отождествляет. Даже Макс Брод не дает возможности ему «воспарить», каковую возможность его друг все же не исключает.
Макс Брод и Франц Кафка были чужими друг другу. Внешняя дружба — вот и всё. Внутренней близости не существовало, да и была ли она возможной для Франца Кафка? Как же не быть «Процессу» чужим? Как не задавать посмертные вопросы Кафке? Он был интерпретирован как никто другой. Разночтения больше говорят даже о читателе или критике. Формально перед нами — роман. Фактически — завуалированный трактат о черной вороне, которую назначили вороной белой. За неимением других белых ворон? А сам автор? Его дневник «каркает» самым недвусмысленным образом.

Но не роман. «Процесс» — далеко не «Человек без свойств» Музиля с воспаленным воображением авторитета. Сравним прозу Кафки с его дневниками или эпистолярным наследием — в чем разница? Йозеф К. — человек без свойств. Франц Кафка — адекватен только самому себе. По существу он нам чужд. Но зато мы понимаем, что он не притворяется писателем или жрецом. Он ищет в себе себя же. человеческая единица для него — ценность именно единицы, а не представителя множества. Инобытия не будет. Воссоединения — тоже. И — утешения. И — оправдания. И — прощения. Всё — на всемирном рулеточном столе. Но это — не игра. Это — тяжкий выбор следствия тобой сделанного шага. Я ошибся? Следовало написать: следствие выбора шага? Да нет. Красиво думать не запретишь. Как не запретишь и думать умно. То есть — не отвлекаясь на зрителя или слушателя. Кий спортсмен знает, как непростительна работа на эффект, на зрителя.
Поскольку, как известно, нет предела совершенству, приходится соглашаться с законом невозможности достижения идеала. В этом смысле стихотворение, а не роман, может оказаться идеальным произведением в силу краткости, сжатости и воплощения одной-единственной идеи. Франц Кафка сделал больше: от стихов — через прозу — он перешел к афоризмам, в которых оказался изобретательным и иной раз совершенным. Но, тем не менее, замкнутость афоризма он счел несовершенством и вернулся к идее текста-притчи с неограниченным размером и посылом. Даже последние его произведения — новеллы «Голодарь» и «Певица Жозефина, или Мышиный народ» — имеют все признаки притчи, правда, разного наполнения и достоинства. Сегодня, почти через сто лет, эти новеллы — просто характеристика нашей телевизионной (и не только) действительности. О чем это говорит? Скорее всего — о том, что Франц Кафка, перевалив через романы — притчи «Процесс» и «Замок», понял, что преодолеть поставленные им задачи ему не удалось. Строгий к себе писатель, в сущности, не имел возможности художественного общения с равными в подведомственном ему плане на стыке литературы и философии в атмосфере этического вакуума. Этика, в качестве обыденности, просто-напросто замещалась обычаем, привычкой, книжностью и фарисейством.

В романе «Замок», например, можно вообразить, что молоденький Иисус Христос через обывательскую обыденность пробивается к Замку, имеющему все признаки той же Деревни, только в более концентрированном виде. Апостолы же его слишком молроды или неопытны или подосланы тем же Замком. Евангельский мотив закамуфлирован. Но несомненен.
В чем тут дело? Разочаровавшись в земном удилище, писатель устремляется к разочарованию в Суде Высшей Инстанции? Йозефу К. — тридцать лет, автор не дает ему дожить до возраста Христа. И проповеди он скорее не произносит, а выслушивает. И — не поддается им. За почти.

И остается только признать, что лишь последний год жизни — Год Процесса — и был его настоящей жизнью. Но не в смысле следования определенной доктрине, а, напротив, — в стремлении эту доктрину обезвредить, нимало не заботясь о том, что ему и не известна суть доктрины. Доктрина вообще? Но это — та же доктрина Замка. Первая мировая закончена. Закончена? Но разве она не продолжается на просторах бывшей Российской Империи? Разве ы Германии и бывшей Австро-Венгрии не гремят революционные выстрелы? Не ми о кладбищенской стене и развевающимся флажком? Обетованная Деревня и еще более Обетованный Замок оживают к 1922-му году. А Сион? А борьба за его воплощение в Палестине? Очень настойчиво Макс Брод «приобщает» друга своего к сионизму, но выглядит это скорее всего как соборование.
Мы не должны упускать из виду, что Кафке была присуща «болезнь к смерти», особенно — в последние семь лет. Роман «Процесс» начал оформление этой болезни, тогда как «Замок» сделал положение безысходным. При полной вменяемости писателя. Его схрон — литература. Но и здесь не все так просто. Та же самая вменяемость подсказывала Кафке, что литература не жизнь, а посредничество с жизнью. Чахотка — знак, который не воспринять невозможно. Знак не извне, а изнутри. А Франц Кафка как раз и вел внутренние войны. Его произведения — диспозиции этих войн. О встроенности в мировую литературу мысли, правда, были, но очень скоро — по мере собственного писательского роста — Кафка понял, что он растут в сферах глубины и высоты, до которых обычной литературе нет дела. Может быть, он даже первым предвидел вообще скорую гибель литературы, до которой оставалось чуть меньше века. Покупка книг в аптеке (рядом с презервативами) не может не настраивать на определенный, апокалиптиический лад.

6.7.2014

Считается, что Макс Брод подружился с Францем Кафкой после смерти своего друга Макса Бёмла. Но сама по себе дружба Макса и Франца связана с мнением и высказываниями самого Брода, причем — задним числом, после смерти Кафки. Сам Франц более сдержан в этом отношении, и в романе «Процесс» дружба Йозефа К. с прокурором Гастеререм вынесена в особую главу, которую Брод поместил в Приложение к основному корпусу романа. Вообще личные предпосылки Брода во многом способствовали его работе при издании романа «Процесс». Йозеф К. по существу порвал отношения со своими родителями — и эту сторону жизни героя Макс Брод вынес в Приложение, как и отношения с каФе-шантанной певичкой Эльзой и служебные отношения героя. Эта, казалось бы, мелкая «пластическая» операция имела огромное значения для интерпретации романа и столь сложного автора. А «Процесс» буквально пронизан «мелочами», которые, не будучи особенно существенными для скоро-читателя, вдумчивому человеку, а особенно — исследователю, могут сказать многое. К сожалению, сей роман мы не можем читать с любого места, как это происходит при чтении Евангелия, хотя и здесь не все просто — четыре апостола тоже дополняют друг друга.

Казалось бы, о Кафке известно все. Или — почти все. Или — почти все — в предположительном варианте. Сами по себе факты не всегда дают возможность определенного вывода, даже когда они лежат на поверхности. Мы судим со своей колокольни, примыкающей к собственной церковно-духовной традиции. Мы пристрастны. А пристрастия наши лежат в плоскости обыденности или общественного заблуждения. И это вина Кафки, который преграждает путь к читательским инсинуациям уже хотя бы потому, что дает этому пути настойчивую возможность растечься по письменному древу. В море нет дорог — одни направления. Но и с критическим компасом тоже не все ладно. Даже прошедшее столетие ничего не смогло поделать с критической магнитной стрелкой. А тут еще — советская катаракта или голливудская керамическая улыбка. Внутри «Процесса» жить невозможно, а наблюдать действо из зрительного зала мешает запах соевого масла или кока-колы.

И с Йозефом К. читатель себя отождествить не способен. Сей ртутный шарик катается по страницам, не затрагивая читательской симпатии, но и пожалеть его невозможно, и даже в голову не приходит это сделать. Герой романа — как бы и не герой вовсе. Он твердо стоит на земле, которая постепенно начинает раскачиваться под его ногами. Идеологическая его нейтральность не позволяет критикам «заработать» на нем, а читателю — откреститься от него. Тем не менее Йозеф К. — общественное животное, потревоженное в не принадлежащей ему конуре или предоставленном ему стойле. «Как собаку», — дусает Йозеф К., хотя его закалывают скорее как свинью, но и то безо всякого интереса к его «мясной» сущности. Беседа его с тюремным капелланом и блуждание в потемках собора как бы случайны, но — самое главное — безынтересны для него. Само небо над собором хмуро и слёзно смотрит на собор и на Йозефа К., но сие — атмосферное действо, а не Божественное Провидение. Йозеф К. «слеп и глух», хотя инвалидом не признан. Он щел путем дозволенного порока, но, как оказалось, и на этом пути существуют некие стражи заведенного порядка, отбирающие в качестве жертвы и евангельского напоминания случайного человека, но не случайно охваченного гордыней — матерью остальных грехов. Впрочем, гордыня сия — вселенского масштаба, и человечеству можно отбирать из себя виновных совершенно случайно. Но в чердачной «канцелярии» — множество избранных несчастьем или судейской рулеткой. То, что она играет роль Судьбы, тоже понятно — судьба не кажется столь уж значительной.

9.7.2014

Конец двадцатого века привнес в русский язык совершенно насильственным образом понятие «конгруэнтность», которое так и не привилось: при всей своей напыщенности оно вызывает просто улыбку. И теперь понятно, что даже простое русское прочтение романа «Процесс» не может быть конгруэнтным любому другому. Но — странное дело — роман не воспринимается столь уж иностранным, а в советские времена был просто на родной почти почве. Сумрачный «австрийский» гений пришелся к советскому двору. Но скорее в роли деревенского чудака, пришедшего из страны литературного Апокалипсиса в державу перманентно-апокалиптической жизни. Вот почему Йозеф К., как это ни странно звучит, — тоже «борец» за правду — матку и прочие русские несообразности. По большому советскому счету он даже — диссидент, хотя мог быть и персонажем романа Достоевского «Идиот». Франц Кафка — Достоевский без размягченности и протяжной ноты на русской жалейке. С другой стороны — это бывальщины на русских ночных сеновалах или коммунальных квартирах при отключенном электричестве. Русские ночные бдения в пространстве темноты вызывали фантазию рассказчика и слушателей — я хорошо помню это из своего подросткового прошлого, но, что удивительнее всего, чертовщина переселялась из тьмы в россказни, тем самым освобождая темноту от страха. В этом было нечто от первобытной борьбы с «непонятками2 окружающей природы. А еще одно следствие — страх сосредотачивался в человеческом обществе, тогда как таёжные одинокие блуждания и ночевки становились обыденностью, и можно было растворяться в природе почти без остатка.
Йозефу К. «чертовщина» рядом с ним поначалу показалась неправдоподобной — до девятой главы романа. Нет, в соборе россказни тюремного капеллана ничем не повредили ему и не вызвали к жизни каких-либо новых ассоциаций. Наш герой не проникся ни единым новым чувством — бесполезность религиозного перевоспитания объявилась и в десятой главе, когда он признается или, вернее, пытается признаться в собственной ошибке на пути годичного блуждания по райским кущам человеческого ада.

Духовная бесприкаянность Йозефа К. — при всей своей очевидности — омерзения не вызывает. Автор представляет дело так, что все духовные поиски давно закончены, и в сию реку незачем вступать дважды. Это и понятно — большинству из нас пришлось или предстоит вдоволь пометаться на интеллигентских перекрестках: одно влияние вытеснялось новым, а там и до следующего было не далеко, так что бывшее становилось небывшим, а опыт — бездуховным и бесполезным.
На стадии перманентного умирания (1917 — 1924 г. г.) Франц Кафка уже сложил рукопись романа «Процесс» в конверт, чтобы больше к нему не возвращаться. Но сама «почтовость» сего действа несомненна. Литературная его изощренность примыкала и к жизни. Кафка был последовательным человеком, особенно — на пути НЕТ, пусть и не впрямую, пусть и с оговорками, пусть и с отчаянием. Самый прекрасный город Центральной Европы в романе «Процесс» был стёрт с лица земли, а человеческое сообщество получило «вселенскую смазь».

Алкоголь и наркотики не понадобились Кафке для оживления его фантазии. Сама жизнь возбуждала его литературу, но только — пройдя сквозь горнило хладной его души, трепетной лишь эгоистическим чувством. Не наученный любви, он не обрел и ненависти. Поэтому ложь не поселилась в его произведениях и не обрела соратников в читателях. Можно сколько угодно сетовать по поводу «непонятности» Кафки — и это при полной непонятности каждого из нас внутри себя. Эгоизм Кафки выструился в литературу. Наш эгоизм довлеет болоту и туману. Мы строим жизнь, которая не удовлетворяет нас самих. Или — как Йозеф К. — питаемся от неведения последствий сегодняшнего дня. можно разменять себя на чужие интересы, но нельзя кесарево отдать Богу. Это понимает Йозеф К. Это понимает Франц Кафка. Этого не понимаем мы, читатель. Так, значит, Йозеф К. значительнее каждого из нас? Или животный его инстинкт ведет его путем правильного зерна, упавшего на твердую дорожную почву...

Франц Кафка посильно представляет нам Йозефа К. бедным духом, но не скорбящим от сего, то есть, то время скорби, которым мы маемся, он употребляет на что-то другое? На что?

Оставим в покое его предыдущую жизнь. А вот в последний год жизни он претерпевает насильственные исповедь и соборование. Это и есть, в сущности, настоящая его жизнь или, вернее, провление её. Это и есть БОЛЕЗНЬ К СМЕРТИ. Действительность становится кастрированной. Но на воздержание еще нет согласия. Потому что Лени — шестипалая. Потому что она — первобытна. Потому что в фантомном окружающем мире только и остается, что держаться за природу. Хотя самому автору это как раз и не удалось. Его возлюбленным не доставало «шестипалости». Они были привязаны к мебели, вину, самости. И — к «самкости». Этого Франц Кафка вынести не мог. Он все еще был наг — как первобытный Адам. Недаром в конце жизни в дневниках эта тема его так занимает. Не Господь, не Эдем, а — Адам и Ева. возможно — еще до грехопадения.

Человеческий грех — дело обычное. Грех Адама — это Рубикон, и походя нельзя о нем ни говорить, ни думать.
34-летний Кафка пережил Йозефа К. но не пережил возможности катарсиса того в главе «Дом». В остальном тексте Йозеф К. действует последовательно, тогда как здесь — спонтанно и даже ИСКУССТВЕННО (художник Титорелли). Никакой под кроватью. Но мрак и рассеянный свет лампады в соборе — нисколько не лучше. Искусство и религия привлекают, чтобы отвлекать. От чего?

Вящий анализ жизни кажется Кафке невозможным. Но — в сущности — существующим (?!). помимо Бога. Или — возможно — наряду с ним. Или — рядом с ним?

Инвариантность Кафки бесконечна. А простирается она не только на пространство жизни, но и на содержание будущего. Будущего без него. Даже вялая его попытка "всесожжения литературного наследия говорит об этом.

Государственное лицо — полицейский тревожится за будущее Йозефа К. ? он не знает об актерах — убийцах? Или — знает слишком хорошо. Или — даже приглядывает за ними. Или — послан им в помощь...

Что должен думать и делать читатель на этом распутье? Бедный читатель на сем богатстве обретенном...
Впрочем, собственную жизнь мы тоже интерпретируем. Не слишком, правда, тщательно и не слишком последовательно. Казалось бы — с книгой проще. Но она опять — таки возвращает к жизни, или, вернее — к обыденности, с которой нам так трудно согласиться в ожидании большего счастья и большего света.

1.07.2014

Часть 8