Продолжение «Чужого Процесса»

Подлинный писатель читателя не любит. Вернее — он о нём просто не думает, ибо пишет для самого себя и на собственную потребу. Таким образом, писательский эгоизм воюет с эгоизмом читательским путем полного пренебрежения им. В этом случае коллизии писатель — читатель просто не существует, как и ангажированности первого вторым. Вот при таком-то посыле и возникает проблема литературного модернизма, которая глубоко вколочена в критическое сознание, но решается путем социо-исторических и социо-культурных инициатив. Это практически — марксистский подход, нро бравые критики безнаказанности не чураются. вульгарность такового подхода не уступает вульгарности современной нравственности (то есть, безнравственности).

Кстати сказать, по рекламным соображениям критика так или иначе чаще всего толпится у подножия (краеугольного камня)памятника Федору Михайловичу Достоевскому. У камня этого, однако, граней несколько больше, чем у кирпича, так что критический листаж можно множить и множить. Впрочем, меня заботит не это. Романы Достоевского крепки и по уголовной части, особенно — самые знаменитые из них, а вот «Мертвый дом» — промежуточная станция между пребыванием в нем Федора Михайловича и самыми знаменитыми его романами. Погружение в уголовную, так сказать, грязь требует, разумеется, всяческой1 отмывки, в том числе — специфически и специфически философской, не исключая при этом журналистских и политических инвектив. Ну да чего тут удивляться: у каждого на слуху — библейская история Каина и Авеля в качестве первого документалированного детектива. По части библейских историй Федор Михайлович, конечено, — специалист, и то, что они с его романами стыкуются всуе, автора не особенно заботит. В самых, так сказать, божественных целях целесообразно использовать и божественные средства.

Но уголовщина, уголовщина — то — что с нею нам делать, читатель?!

А делать нам с нею — вот что. Добудем мы из словаря термин «беллетристика» и поместим его рядышком с термином «преступление» — как-то они уютно даже соседствуют, не отталкиваются, не возражают и даже считают божественное средство вполне пригодным.

Вся эта беллетристика и уголовщина — для нас, читатель! По нашу душу пришли они из глубин литературной истории, ибо каждый читатель — и гроб повапленный, и вино креплёное, и с литературной паперти не сходим, протянув ладошку за подаянием.

Читатель, небось, недоумеквает6 забрел я в некий литературный околоток, где о Франце Кафке слыхом не слыхивали и литературные щи литературным лаптем и хлебают. А я вот еще добавлю — советским литературным лаптем.

К советской литературе можно относиться как угодно, но выбросить её из литпроцесса псу под хвост не удастся. Уже хотя бы потому, что слишком мало в ней беллетристики, слишком мало в ней угодничества перед читателем... ну, перед начальством — дело совсем иного порядка.

Возьмем, к примеру, «Звездопад» Виктора Астафьева и поставим его рядышком с «Тремя товарищами» Ремарка. шестидесятники, разумеется, ухватятся за Ремарка и будут правы — много романтики, почти героики, к тому же — выпивки. Компания вполне пристойная, и присоединиться к ней не только не грешно, но и радостно. Что же касается мерзостей жизни, они, конечно, столпятся в «Звездопаде» Астафьева. Из этой каши ложку не вытащишь. А если вытащишь, то оставшегося на ней пригубить трудно. Хотя, к слову сказать, госпитальная любовь описана здесь достаточно щадяще (по русским меркам). А вот до «Прощай. Оружие» Хемингуэя по части любовного опыта «Звездопаду» не дотянуться.

Я упоминаю всё околовоенные произведения, которые далеко отстоят от историко-военных преступлений., от уголовщины, так сказать, гигантского порядка.

Скажи откровенно, читатель, хотелось бы тебе оказаться на месте сибиряка Мишки — Мишани, пораненного в руку и находящегося на грани её хирургического отсекновения в грязном краснодарском госпитале? А тебе, читательница, — на месте маленькой медсестры Лиды, влюбившейся впервые в солдатика в его бедственном положении? Это — беллетристика? Это — модная выкройка? Это — сусальное золото «Прощай, оружие»?

Ответит нам на это Франц Кафка своим романом «Процесс».

К большому огорчению, я вынужден сказать в очередной раз, что первое издание Максом Бродом этого романа состоялось при отсекновении некоей беллетристической части, так что Йозеф К. несколько демонизирован с одной стороны и абстрактен — с другой. Читателю в помещении этого романа неуютно: освещение — тусклое и зыбкое, атмосфера — удушливая, интерьер — бедный. Женщины в нем встречаются, но такие же неприкаянные, как и сам Йозеф К., и любовные шашни никоим образом случиться не могут. Нет ни роковой женщины, ни рокового мужчины. Нет преступления, нет погони, нет перестрелки. Нет и романтики, если не считать романтичной шестипалую лапку Лени.

Я едва успел закрыть роман «Процесс», а журнал «Иностранная литература» подсовывает мне "Сожженную карту«Абэ Кобо. Я понимаю, что проза поэзии — не товарищ, и вообще классику достаточно живой уже не считают. А я уже — в самом конце осени и нечего мне хитрить ни с собой, ни с Францем Кафкой. Плевать тот хотел на беллетристику и плевать хотел на читателя! Чуть было не сказал, что Франц Кафка плевать хотел и на саму литературу, если бы не вспомнил его: «Я весь — литература...». Да и тут — сомнительность: призыв к самосожжению!

На смертельных своих семилетних качелях, когда тетрадки с романом «Процесс» уже опечатаны и сданы в архив отдельному конверту... когда было решено не пожинать плодов романа... когда самая беллетризованная переписка — переписка с Фелицией Бауэр — сама стала романом и завершилась... когда болезнь начала дехлорировать горло Кафки... когда почти наступила почти жизнь после почти смерти... когда не случилось ни покаяния, ни прощения... когда вывод был сделан и взят обратно... когда Господь не оставил в одном и покинул во всем прочем... когда омерзевшая Европа выбросила несколько кровавых фонтанов войн и революций... когда мощное кровопускание первой мировой обрадовало утомившуюся природу... когда гуманизм только что и оставалось — выбросить на словарную свалку... когда оказался прав Фёдор Михайлович. А не Лев Николаевич... когда предстояло сражаться двум векам и двум литературам... когда цивилизация объявила. Что шагает спиной к будущему... когда человечество впало в очередную дикость... когда Библия. Как Махабхарата, стала литературным памятником... когда литературным памятником стал роман «Процесс» ...когда припомнилось в нем написанное: «Процесс никогда не должен быть закончен»... тогда и понимаешь, что сама суть литературного процесса — это процесс жизни над жизнью, к тому же — вне компетанции Господа...

А где же богоборческие мотивы? Где сверхчеловек? Где Железная Пята? Где тайна масонства? Где маленький человек с огромными проблемами? «Маленький человек, где ты?»

Франц Кафка капитулировал. Не только потому, что был изнурен физически, — он был изнурен исторически. А лечиться модернизмом ему не пристало. Он сохранил своё достоинство, свою душу...


Случайно или нет — некоторые авторы удивительным образом встречаются в литературном пространстве. Я уже упомянул о бедствиях советского народа в произведениях Виктора Астафьева. В немецкой литературе полно произведений о бедственном состоянии немецкого же народа — тье же Ганс Фаллада и Леонард Франк. Их произведения — тоже беллетристика, особенно — второго автора. Примечательно, что книги Фаллады, Франца и Кафки вполне можно иллюстрировать художественным посылом Мазереля. Не станем сейчас толковать об экспрессионизме и прочих художественных глупостях. Перед нами стоит вполне конкретная задача. Можем ли мы представить себе Йозефа К. шествующим по городским пейзажам Мазереля и художественным пейзажам Фаллады и Франка? сам Кафка был свидетелем таковых пейзажей Праги, особенно — в послевоенный период.

К чему я так настойчиво и все же осторожно веду:

1. в огромной части своих текстов — эпизодах и деталях — Франц Кафка был реалистом. Но между ними всплывали инвективы совсем другого рода — их можно было бы включить в страту магического реализма, если бы господин Маркес впоследствии не сумел перейти дорогу нашему автору.

Вот мы говорим о подсознании отдельного человека. А почему бы нам не толковать о подсознании отдельного художественного текста? Подсознание всегда выдает себя множеством не связанных друг с другом картин, мыслей, воспоминаний — причем самым фантастическим образом, безотчетно и безответственно. В художественном произведении сознание автора превалирует, и подсознанию только и удается, что проскользнуть в какую-нибудь плохо контролируемую щелку. Сам стиль Кафки был органичен последовательным прорывам подсознания. Он давал возможность внутреннему монологу параллельно основному тексту. Театралы меня поймут лучше, чем читатели — первым такой приём известен давно. Читатель же именно наслаждается нескАзанным нескаазАнным — таков приём поэзии и лучшей прозы.

2.но... произведения Кафки всегда совершенны полифонией тех духовных и художественных моментов, которые намекаются, но не проговариваются. Франц Кафка предлагает самому читателю заполнить смысловые и духовные лакуны. Агитаторов и горланов и так всегда — пруд пруди.

3. поэтому и пристало говорить, что Франц Кафка — духовный, но не религиозный писатель. Глава «В соборе» ы романе «Процесс» — его христианское откровение, в котором от христианства он и отказывается. И вообще роман «Процесс» — квазиадаптированный пересказ этой главы. Не удивляйтесь термину «адаптированный»: он — чувственный, а не словарный, вспомогательный, но не концентрированный.

4. Франц Кафка гениален как северное сияние: «и свет во тьме светит» — тоже из его текстов. Он и непредсказуем как северное сияние, и загадочен, и грозен внезапным обретением тьмы.

5. можно ли говорить о литературном притворстве Франца Кафки? — Только о нем говорить и можно. Он всегда притворялся — и в жизни, и в письмах, и в литературе. У него просто не было другого выбора — притворяться сыном, чиновником, другом, возлюбленным... Даже литератором ему пришлось притворяться. Многие слепые от рождения вынужденно становились музыкантами. ослепленный крайним эгоизмом Франц Кафка старался стать литератором.

6. Если бы Йозефу К. предложили написать биографию Кафки, то ромамн «Процесс» был бы написан вторично. Так сказать — дежа вю, так сказать — издевательский поклон героя в сторону своего автора. Отсюда — и тонкий юмор, и пассажи, в которых — чужая боль, и — всяческое пренебрежение к государству.

7. к государству, но не к власти. Не забудем: Кафка был юристом, но работал в страховой компании. Ему приходилось мыслить терминами суровой производственной необходимости, в которой обретались рабочий люд, предприниматель, предприятие. задача Кафки как чиновника — найти гармонию в этом производственном процессе или поспособствовать ей, то есть, сформулировать определенню задачу и вынести на строгий суд соответствующих инстанций.

8. а в романе «Процесс» гармония обыденный жизни Йозефа К. была нарушена, и он отправился на поиски института, который бы восстановил гармонию. Но обратился не к государству, а неким частным узловым точкам общества, попытался использовать лечение, так сказать, народными средствами.

9. И что же? Вполне частное лицо делает партизанские вылазки в общество с целью разведки, а, если возможно, и диверсии. ему угрожают? Да! Его обвиняют? Пока нет. Ему портят жизнь? Разумеется. Его вполне гармоничной в своей негармоничности жизни приходит конец. Кто-то где-то поставил его гармонию под подозрение. «Маленький человек, где ты?»

10. Литературный прием обнаружил свое несовершенство. А в новелле «Превращение» литературный прием бвл совершенным. Так и должно быть, ибо второй — локален, тогда как Йозеф К. стучится слишком во многие невидимые философские ворота. Впрочем, в те же ворота стучался и сам автор. А любовные ворота были даже многочисленнее, чем необходимо.

11.а это как раз очень важный аспект — заявка на несовершенство любви, как таковой. Здесь Франц Кафка забивает очередной гвоздь в гроб собственной беллетристики.

12. сначала не было Бога, теперь — любви. А в романе «Процесс» сама государственность предала себя а руки иного странного правосудия. Не забудем — путем Молоха идет Первая мировая. Разумеется, война вполне бессмысленная. И, разумеется, она подтверждает бессмысленность самой жизни. самоуничтожение, самопожирание, самоунижение. Коли таков Бог из Машины, то не нужны ни Бог, ни сама Машина.

14. Франц Кафка велик как Федор Достоевский и Лев Толстой, но не признает Господа. Более свободен? Да! Более объективен? Разумеется. А вот более ли честен?


Собственная моя болезнь заставила меня вернуться к трагическому августу 1917 года Франца Кафки, когда тот перешел из одной фазы жизни в другую — из жизни с будущим в жизнь со смертным ошеломлением. Нельзя не отметить мужества нашего героя после всеочищающих слёз на рабочем месте Макса Брода. приведение в порядок рукописи «Процесса» — начатки ЗАВЕЩЕНГИЯ, но и свидетельство нежелания итоговать сам роман, который мог иметь две концовки или — не иметь вовсе никакой. Область наших предположений может быть слишком обширной, а таковые — погрешить против истинных психологических нюансов во внутренней жизни Франца Кафки. Дневник и эпистолярий его — большая помощь, но они же ограничивают нас его талантом скрытой метафоры при непосредственной ясности текста.

Перейдя из зоны ментальной неопределенности в зону безусловного и близкого завершения жизни, Франц Кафка не назначил, как это полагается, душеприказчиком Господа, а позволил себе продолжить философскую традицию стоиков. Именно таким было его отношение к смерти в 1917-1924 г. г. апогей — новелла «Голодарь», да и «Жозефина, певица, или Мышиный народ» многое говорит об отношении писателя к несообразному паритету отношений носителя искусства и его потребителя. Разочарование? констатация? философская публицистика? Думаю, что все это вместе — признание в одиночестве писателя. Причем — признания уникального, совместимого скорее с дневниковыми записями.

Но вот что необходимо в связи с этим отметить — тонкий и стоический юмор, которым пронизаны тексты Кафки с самого первого и до последнего. Феликс Велч в своё время ставил юмор его сразу после веры. Сказать, что натяжки Велча в его труде существенны, я не осмеливаюсь, хотя следует напомнить о том, что, когда мы пишем о ком-то, то непременно включаем себя в этот текст. (С Максом Бродом" было то же самое.).

Но что это такое — юмор Франца Кафки? Не попытка ли это уравновесить философскую линию его произведения, которая — в надьексте и вытягивает сама себя, как Мюнхгаузен, за уши из «смеющегося» болота? Полагаю, что так. А роман «Процесс» — в особенности. Дело даже не в том, что в нем — тонкий, так называемый «английский» юмор. Дело в том, что он предназначен не для развлечения читателя, а для его «ссаживания» на данном месте текста. Оно — не проходной момент, а серьёзно связано с отсылкой к явлениям высшего порядка, которым еще только предстоит появиться. Вершина горы уже чуть подсвечена, хотя светило все еще за горизонтом. Этому не научишься. Да никто и не научился за прошедшее столетие. Потусторонние силы на самом деле посюсторонни, только мы опускаем взгляд или поднимаем его вместо того, чтобы, оглядевшись вокруг, не направить его внутрь себя. По правде сказать, литература миновала точку невозврата — Франц Кафка более невозможен. Но тем более нам необходим писатель, который ставил точку вместо многоточия или вопросительного знака.

Франц Кафка — это новый читательский опыт, замаскированный вход в пещеру Платона, Луна, вместившая в себя солнце.


Следует отметить медленное и неопределенное проникновение тактов Кафки в СССР. Во всяком случае, свидетельств тому очень мало, а имеющиеся связаны с именами самых знаменитых наших поэтов — Ахматовой и Пастернака. Эмма Гернштейн упоминает о том, что примерно в 1959-1960 г. г. Анна Ахматова прочитала роман Франца Кафки «Процесс» по-французски и любила иногда пересказывать его — правда, в собственном, расцвеченном ею стиле. Ви талий Виленкин также вспоминает, что как-то в компании шла речь о Кафке, и вошедшая в комнату Ахматова сходу включилась в разговор и почти целый час пересказывала содержание романа «Процесс». Судя уже по сим двум свидетельствам, слушателями были многие из окружения Анны Андреевны, но почему-то они забыли о столь симптоматичных случаях. А мы знаем, что к концу жизни Ахматова очень неохотно читала «новенькое», предпочитая перечитывать уже известное. А для Кафки было сделано исключение — это говорит о значительности и его и её, как литераторов.

Но вот Исайя Берлин в своих воспоминаниях пишет, что привез из Англии несколько книг Франца Кафки на английском языке и подарил их Борису Пастернаку. Тот, как известно, говапривал, что пишет книги, а не читает их«, так что передарил их Ахматовой. Время, кажется, совпадает, но французский и английский переводы... что-то здесь не так. Опять-таки чтение Ахматовой Кафки в переводах, возможно, и подвигло её на своеобразное перетолковывание содержимого романа.


Процесс над Йозефом К. мы можем назвать политическим процессом, и это даже наводит на мысль, что Йосиф Сталин читал роман Кафки. Как и когда — об этом можно только догадываться. Скорее — ему кто-то хорошо его пересказал. Но даже если это не так, что Кафка становится провидцем или на свой лад воплощает идею взаимного возмездия. Впрочем, сие было уже опробовано Французской революцией. А тут еще — Первая мировая война с её опровержением цивилизационного процесса — Кафка мало льстил человечеству.


Среди множества «продолжателей» Кафки приведу пример австрийской писательницы Марианны Грубер, два текста которой «В Замок» и «Промежуточная станция» «продолжают» Франца Кафку. Р первом тексте пока не говорю, второй же вызывает прочное недоумение умению писательницы на первых двух страницах подстроиться к стилю Кафки и полной забывчивостью об этом на остальном пространстве повести. Правда, отсылки к роману «Процесс» имеются — имя Виллем, постоянное упоминание собора и дважды речь идет о вине героини. Еще — полнейшее пренебрежение к описанию пейзажа и действующих лиц, так что даже имена их можно заменять номерами — ничего от этого не изменится. К сожалению, сюжет повести нарочито детективен (до детсткости!), а слог неточен и неряшлив (пусть в переводе) — писательница совершенно не заботится о приближении к малейшей действительности. Можно даже говорить о жанре фэнтези — антиутопии в стиле «чтиво», так что, возможно, таковыи и было намерение писательницы, что не делает ей чести в свете комплиментов в её адрес со стороны некоторых исследователей творчества Кафки.

А вот — другой вариант: Матей Вишнек, «Господин К. на воле». Румынский писатель прямо отсылает читателя к Кафке, назвав своего героя Козеф Й. Да и события в романе, сдобренном присяжным юмором, перещеголяли текст «Процесса». Козеф Й. из тюремной камеры № 50 внезапно обнаруживает дверь её открытой, и вся тюремная прислуга считает его освобожденным. Но герой не беджит стремглав в город, в родной дом, к матери, а начинает свободное знакомство с тюрьмой и её персоналом. Узники его не интересуют. На воле в тюрьме, ночлег не в комфортабельной камере, а на тюфяке в лифте — уже одно это заставляет задавать вопросы автору, который переворачивает все понятия с ног на голову. Заключенные уже многие годы бегут, но остаются в недрах тюрьмы, создавая «свободный мир», сообщество демократии, все устремления которой — попеременное возвращение части их в комфорт тюремных камер. Из тюрьмы они так и не уходят, да и куда — по воле автора город постепенно разрушается и исчезает. Остаются только две возможности: комфортная камера или джестокие условия убежища. Заслуги Козефа Й. перед сообществом так велики, что его возвращают в камеру № 50, похитив оттуда беднягу-обитателя.

Вот и все. Такая вот антиутопия. Заключение, побег, подполье и — борьба за возвращение в тюрьму. Никаких намеков. Открытым текстом. Жизнь проста и незатейлива — всегда в тюремном ареале. Вопроса о вине не возникает. Экзистенциалии сужены. Врата Закона раскрыты. Вот только самого Закона не существует.

Собственно говоря, в романе «Процесс» Йозеф К. приходит к такому же выводу. Более того — Закон для него является эманацией подпольного судебного ведомства. Матей Вишнек приходит к тому же другим путем — более наглядно и не менее убедительно. Что же касается философской подоплеки романа, то она решена современным способом — без подтекста, а логикой самой нелогичности произведения. Это — тоже один из приемов Франца Кафки: маскировка сложности простотой.

Но Вишнек переборщил: его простота немножко хуже воровства — он украл у романа интеллектуального читателя, а это — непростительный грех в период преобладания бессмысленной литературы — то есть, без мысли, развлекательной, отнимающей время жизни.


Любые утверждения спорны, тем более — вышеприведенные. Потому что они пристрастны. От встречи до любви — полшага, один взгляд, одна мысль. С книгами приходится потрудиться, излить из них собственное понимание текста, установив прочную связь и — привязанность. Нематериальность сего не дает возможности полного удовлетворения, вследствие чего текст живет в подсознании собственной жизнью, которой нет дела до внешних обстоятельств, но он внедряется в жизненные обстоятельства, становясь таковыми и ведя себя генерирующим образом.

Франц Кафка из тех писателей (немногих!), которые свое подсознание внедряют в текст, а следом — в подсознание читателей. Психоанализ — чуждая для меня область, но древняя индийская мудрость гласит: когда ученик готов, учитель приходит. Не узнавший своего учителя читатель продолжает оставаться одиноким и уж, во всяком случае, рассеянно — нейтральным. У него нет внутреннего зеркала, в котором он мог бы отражаться и сопоставлять себя с другим, с которым ему хочется общаться. В одном телефильме рассказывается о первой встрече Франца Кафки с Фелицией Бауэр, объявляется о его любви и тут же приводится весьма нелестная характеристика новой знакомой в его дневнике. Во всем этом — огромная неправда, как и в том, что многие не слишком трудолюбивые читатели после прочтения первого же произведения — новеллы — Кафки, делают обратную ошибку — проявляют если не отвращение, то недоумение. Окружающая нас великолепная пошлая жизнь обращена к животности человека, которая сама себе довлеет и держит культуру на задворках. Все телепередачи о Кафке стараются заинтриговать «подсмотрщика», а не зрителя. Это — не тот способ знакомства с писателем, которога «опасаются» даже критики.

Экранизация произведений Кафки более внушительна, по крайней мере — по впечатлению. Но на эту тему я еще только собираюсь писать...

Вялотекущая любовь Франца Кафки особенно подлинна в романе «Процесс». На только добавить, что фройляйн Бюстнер в романе проживает в соседней с Йозефом К. комнате — так и условлено было будущими молодоженами по поводу своей семейной жизни. Это ли — не действительный повод читать «Процесс» послойно и внимательно...

Ева боготворима, но не в человеческом смысле.
Человек — струйка дыма, кучка пепла.
Евангелистов — все больше, а от Христа они — все дальше.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)