Чужой «Процесс» Франца Кафки

Сколько голов — столько умов, сколько умов — столько заблуждений. Одно из таких заблуждений — представление о личности Франца Кафки. Никто даже не догадался, что он — препараторское стеклышко литературы, хотя большинство считает его личностью, достойной восхищения и сострадания. Такто оно так, но вот у самой исследуемой личности мнение совсем другое.
Франц Кафка не замахивался на глобальные открытия, да и на открытия вообще. Все дело было, возможно, в том, что всякая личность представлялась ему абстракцией. В этом не было ничего негативного, так как и себя он рассматривал как абстракцию. Для начала он извлек из неё субстанцию боли и, следовательно, — сочувствие, а, соответственно, — ошибку. Да разве сие — не научный подход? допустим.

Опыт романа «Америка» показал писателю бесперспективность и романтизма и реализма в письменной традиции. И, перестрадав этим столкновением, он подарил человечеству фокус — из шляпы объективизма добыл кролика субъективизма. Разумеется, животное было несовершенно — видны только его контуры, но это уже — дополнительный фокус! А словесность тут требуется гениальная. К сожалению, гениальность сконцентрировалась в объявлении Летнего Театра из Оклахомы. Я уже писал об этом и потому не стану повторяться, заметив только, что Диккенс и Гофман сомкнули здесь длани в рукопожатии, словно первый благословлял второго. Они даже не заметили, что молодой автор умудрился вклиниться в это рукопожатие — немножко нахально, немножко смущенно. В клубе записных классиков ему как бы не место, а все — изза того, что слишком уж мало там для него этого самого места. Гирлянды читательских ожиданий весомо кандальны


16.12.12

11.6.1914 года. Франц Кафка уже вернулся из Берлина после судилища в Асканийском отеле и разрыва помолвки с Фелицией Бауэр, но о романе «Процесс» пока нет даже задумки. Зато в дневнике появляется текст ИСКУШЕНИЕ В ДЕРЕВНЕ, который считается зародышем последующего после разрыва с Миленой Есенска — Поллак романа «Замок». Чуждость героя жителям деревни, куда он попадает во время путешествия.

Но сама по себе чуждость в данном случае слишком рациональна, чтобы на ней особо задержался автор. Текст прервался, Кафка занялся повседневностью. Но слишком огромна притягательность темы чуждости. Чужие друг другу... Отделенные друг от друга... Другой и другой (другая)...Другой и дружба... Две равные возможности, но первая всегда превалирует.
Франц потерял Фелицию, еще не обретя её. Дружба с Максом надтреснута изначально. Отношения с родителями никогда не приносили утешения. Одиночество притягивает переживания, которые невозможно сформулировать невербальным способом.
Чужак озирается, вокруг него — все и никого. Результат судилища? Значит, оно еще не завершено берлинским эпизодом: процесс продолжается?

Процесс продолжается. Новым романом. Безличным обвинением. Взглядом исподлобья: а что у нас в зачетной книжке? Ладно, пусть отметки посредственны, но по одной дисциплине нет даже зачета, и эта дисциплина — добродетель. Пропущены даже лабораторные работы, а конспекты дневника грешат невнимательностью и пропусками.

Рейнхольд Месснер рассказывает, как во время одиночного восхождения на Эверест обретал толику духа, раздваиваясь совершенно причудливо — он общался с собеседником за спиной, со своим рюкзаком. Затем, когда рюкзак был им оставлен, появился другой собеседник — ведущий Рейнхольда вверх ледоруб. Странные вещи творятся на путях высотных. Человеческая психика даже здесь ищет посредника между собой и Верховным Существом.

Йозеф К. — рюкзак Франца Кафки. Это — его прошлое на непроглядном пути в будущее. Оно — более писательское, чем человеческое, а что касается ответственности... С самого начала автор соглашается с казнью Йозефа К., но это — примитивная концовка, кончина на пустом месте. Йозеф К. и есть это пустое место. И вот Кафка пытается заполнить фигуру героя внешним и внутренним содержимым. Внешнее ему коекак еще удается, а вот с внутренним — такие проблемы. Автор не может подкинуть ему какогонибудь интеллектуального дара, особенно — литературного. И вот, вычтя из Йозефа К. литературу, он получает в сухом остатке... самого себя. Или — почти самого себя. Можно распространить обвинение на любого из окружения — разве не так? И — даже нужно. Соломинка в чужом глазу. Слепец, предводитель слепцов.

Из всех жалобных сентенций Франца роман «Процесс» самый тихий — почти шепотом. Слишком уж громки вопли критического реализма, слишком уж податлива кушетка доктора Фрейда. Новелла «Приговор» злоупотребила тем и другим мощный выплеск энергетического фейерверка, но — над горизонтом, над юдолью, в координатах системы Птолемея. «Средь всех ничтожных мира! Йозефу К. даровано испытание на прочность эфемерности его бытия и земной опоры. На долю Иова выпали конкретные боли и испытания, и Макс Брод оснастил этой историей биографию друга, не, не исключив из неё вожделения земным в доказательство существования Всевышнего, — так в романе «Процесс» появились поселянин и привратник на страже у Врат Закона с его потусторонним Светом. Тьма во Вратах Закона несусветна (простите за тавтологию!), и на сем Франц Кафка обрывает притчу, за которой скрывается следующая, и еще не факт — что она последняя.

Горемыку — поселянина подарил нам горемыка — автор, не отступивший от Врат литературного Закона и умершего на посту Привратника (!).

Герметичность притчи не должна обманывать читателя, привыкшего к одномерности притч евангельских. Сейчас у меня мелькнула мысль: отчего это Кафка к столь примитивному существу, как Йозеф К., присовокупил притчу У ВрАТ ЗАКОНА? Обсуждение её со священником в главе девятой по видимости разновекторно, но — по эту сторону Врат, да и самого Закона не затрагивает. По большому счету притча покрывает остальной текст словно бы небосводом, за которым есть Нечто и, может быть, даже Некто, но теологической составляющей бытия Франц Кафка не придавал ни значения, ни внимания. Юридическое его образование и практика показали ему неравенство пред законами и человеческое восприятие такого неравенства. Пророк, каким представлял его нам Макс Брод, здесь безмолвствовал, хотя и молчание его было красноречиво.

Мысли вдогонку текста Кафки — погоня миража за миражом же. Впечатлительному читателю не отделаться от сочувствия тому, кто сочувствия не заслуживает, — Йозефу К. А что же автор? Не играет ли он в чужой пьесе? Не заблудился ли он в тексте романа? Не сидит ли он попрежнему между Привратником и Поселянином? Не ведет ли заочного спора со священником? Не настаивает ли на своей невиновности?

И хорошо осведомленный оптимист расшифровывает нам еще одну мысль Кафки: жизнь — это камера предварительного заключения.

26.2.13

Читатель! Если перед тобой раскрыта книга, закрой её и скачай из библиотеки Флибуста сборник рассказов «Стая» уральского писателя Александра Филипповича. Свердловский поэт Юра Лобанцев познакомил меня с ним на улице Ленина, кажется, в 1970ом году. Юра представил его просто: «Саша — прозаик». Мы зашли в ближнее кафе, пили пиво, я слушал неведомый мне диалог и рассматривал нового знакомца — очень скромного и скромно одетого, тихого, болезненного — почемуто мне было его жалко. Позже до меня длщел слух, что он ушел из жизни, в инете я его не нашел и был очень рад новинке во Флибусте.

Это было потрясающее чтение — почти как Кафка, хотя роднит их лишь интонация голоса за кадром чтения — спокойная, уверенная, непритязательная, но отчегото покусывающая сердце. Для современного читателя тексты Филипповича будут почти открытием. Так современный ребенок, увидев живую корову, говорит: «А я думал, что она — только в телевизоре». У Александра — негладкая жизнь деревни или рабочего поселка уведена глазами собаки, лошади, коровы, но с удивлением и недоумением. Мы, люди, предстаем здесь всего лишь паразитами на земле, особенно — после прочтения крохотного, менее трех страниц, рассказа о глухаре, преследуемом неведомым врагом. Но вот звучит имя врага — одиночество, одиночество птицы по вине человека. Глухарь остался одинодинёшенек на всю таёжноболотную округу... Это был уже Франц Кафка (вспомним его крота хотя бы). А тут еще — точность и незаёмность языка и глубоко спрятанная боль автора. На весь двадцатый век — всего два автора, которым ничего не было нужно от литературы, поскольку сами они этой литературой и были.

Ах, как свежо и сердечно были бы прочитаны рассказы Александра Филиппоаича в журнале «Новый мир» во времена Твардовского! Но нет, «железному» редактору требовались тексты, так или иначе подверстанные к советской жизни, а вот у Филипповича нет никакой советской власти и самой страны советов. Пряжа сельской жизни уже, понятное дело, обветшала, но настоящая любовь только такой и бывает — с трудной историей и томительным чувством вины. Кстати, о чувстве вины...

Из рабочих тетрадей Александра Твардовского. 1 мая 1964 год:
«Залпом прочел „Процесс“ Кафки, правда, во второй половине уже порой „партитурно“, но объемля, угадывая дух и смысл бегло просматриваемых, схватываемых оком страниц. И мне уже не кажется анекдотичным то, что ктото в Румынии или Венгрии связывал имя Кафки с моим, имея в виду „Теркина на том свете“. Гдето у меня есть перевод этой заметки»
Трудно угадать в сем отрывке знаменитого редактора знаменитого «Нового мира» шестидесятых годов. Да, Твардовский все еще полон новой своей поэмой, её публикацией, откликами на неё, словно привнес в мировую литературу новую «Божественную комедию». А жизни сей поэме оставалось всего ничего — несколько годков, чтобы позабыться ей окончательно.
Да и лукавит Александр Трифонович по меньшей мере, по большей — в значительности свроей не усомнился, в понимании своём литературы, в несомненных своих оценках. А запись выдавала его с головой: «Залпом прочел „Процесс“... во второй половине партитурно»... Даже и главу «В соборе»? ах, Александр Трифонович, Александр трифонович... Кандидату в члены ЦК КПСС и прочая и прочая только такое обращение с Кафкой и возможно — ведь сам он немало потерся и утерся в высоких кабинетах, чтобы не остаться, в конце концов, крестьянином, в каковых себя особенно числил. Тот же социальный подход, та же партийная бравада, те же устремления здесь и сейчас.

И читалто Твардовский «Процесс» в рукописи, и не заикеулся о журнальной заинтересованности, и не обмолвился о впечатлении или хотя бы о попутной мысли. Правда, Твардовский все ще борется за публикацию в «Новом мире» романа «Чума» Альбера Камю — более понятного и адресного текста. Но где та «Чума» и где «Процесс» — два романа имели свои несопоставимые судьбы.

А журнал «Новый мир» никаким новым миром и не был. Славу ему «создавали» цензура и партийная опека, которые по мелочам терзали тексты, придавая им не сопоставимую с ценностью ауру. Теперь, задним числом, все хлопоты вокруг журнала просто удивляют. журнализм журнала (простите за тавтологию" столь вопиющ, что все рассуждения Твардовского об искусстве не более чем игра в «литературные классики». Яшин и Овечкин — вот костыли журнала. Правда «Один день Ивана Денисовича» Солженицына рванул петардой, но так уж совпало, так уж приперло Хрущева с критикой «культа личности», да и трудовой порыв старого зэка скорее из кинофильма «Коммунист», где актер Евгений Урбанский в одиночку валит вековые деревья для обогрева города. По своей наивности я принес журнал с публикацией повести Солженицына недавно расконвоированным зэкам на почтовом ящике где работал после окончания института на трассе Тайшет — Лена. Журнал мне вернули безо всяких эмоций и не пожелали комментировать, хотя были мы почти в приятельских отношениях — старшее поколение в поселке тянуло к молодым. Эти дети эмигрантов из Харбина с 25летним сроком посадки сказали только, что «сказки им читать незачем».

Александр Трифонович бился за публикацию солженицынской «сказки», но «сказка» Франца Кафки ему «не показалась». Тактика Твардовского не знала стратегии. Его обобщения имели арифметический характер. Йозефу К. негде было притулиться в «Новом мире». Такой герой перечеркнул бы все номера журнала, предъявившего наконецто свою провинциальность урби эт орби.

Мне скажут, что в следующем, 1965 году знаменитый черный сборник Франца Кафки был выпущен из цензурных застенков. Но тираж не указан и, следовательно, незначителен. Мне удалось прочитать его лишь в библиотеке Литературного института, и в очереди не чтение никто там не стоял.

А самый передовой редактор Советского Союза даже не понял, какую книгу он читал и читал «партитурно». Йозеф К. не знал за собой никакой вины. Александр Твардовский был виновен по самое сердце — с раскулаченным своим отцом и трудной своей партийностью. Какой тут «Тёркин на том свете» черт побери?! «Должно быть, ктото оклеветал Йозефа К. ». несомненно, Иосиф Сталин оклеветал в числе миллионов отца Твардовского. Но Александр Трифонович посчитал, что какойто там Франц Кафка не имеет никакого права напоминать ему о личной его трагедии и трагедии советского крестьянства. Слишком уж актуален роман Франца Кафка — с первой же фразы наша знаменитость попадает на библейский крючок — об оставлении отца, и матери, и братьев своих..."ибо я пришел разделить человека с отцом его...«(Евангелие от Матфея, 10: 35).
Франц Кафка в романе «Процесс» являет Твардовскому его сущность образом Йозефа К. , так что смотреть в это зеркало тому не хотелось. Мало того, хлопоты Йозефа К. в своё оправдание похожи на хлопоты Твардовского по публикациям того или иного текста. Я, может быть, даже делаю комплимент знаменитому автору «Тёркина», но запись его в рабочей тетради слишком уж лаконична, грозно лаконична. Твардовский понимает, что здесь он ступает по минному полю. Если внимательно читать его рабочие тетради, то можно прийти к выводу, что в своей ограниченности он несколько признается. Например, полностью доверял литературному вкусу Александра Дементьева. признавался, что статьи его достаточно кратки и слабы. Но амбиций гораздо больше, особенно в номенклатурности. Хотя Александр Трифонович иной раз и подчеркивал собственную незамутненность по этой части. Ленинскую премию он передал на строительство клуба в родном селе на Смоленщине, но скорее сие — по части откупного — дача привлекала его больше. Йозеф К. хотя бы раз в год навещал отца с матерью.

24.6.2014

В своём дневнике будущая знаменитость Сьюзен Зонтаг отмечает ЛОКУМЕНТАЛЬНОСТЬ ПРОЗЫ ФРАНЦА КАФКИ. Юная американка 9девушке нет еще семнадцати лет) пытается на свой манер манерничать (!?) и походя ставит своё новенькое тавро на мустанга, которого увидела издалека и почти мельком.

Всё бы ничего, но на ум приходят следующие термины6 ЕСТЕСТВЕННАЯ НЕЕСТЕСТВЕННОСТЬ и НЕЕСТЕСТВЕННАЯ ЕСТЕСТВЕННОСТЬ, которые, возможно, характеризуют прозу Кафки.
Итак, для простоты я вернусь к реализму содержимого прозы Кафки, в которое вкраплено нечто не иррациональное даже, но тоже достаточно загадочное. Причем вкрапления эти также не лишены черт реализма, так что мне, например, представляется, как на одну громадную льдину находит и наваливается еще более громадная и погребает ту под собой, но в то же самое мгновение нам уже не разобрать, какая из них первая, а какая — вторая, и не так уж невозможно, что как раз первая, меньшая, погребла под собой вторую, громадину.

Рациональному читателю с текстом Кафки не справиться. Перед ним — документ или подделка? А если — подделка, то кого она пытается удостоверить и для чего сие удостоверие необходимо. Да, выяснилось, что Франц Кафка — лазутчик в литературном стане двадцатого века, но из какой страны он явился или даже какого времени, тоже не совсем ясно. Здесь слишком мала двусмысленность, пожозревается, что смыслов слишком много: сколько умов — столько ошибок.
Именно так: для начала в столь печально не ясной ситуации отмечаются и отметаются сначала и постепенно все ошибочные предположения в надежде обнаружить истину «в сухом остатке».
В первой главе романа «Процесс» как раз автор и предлагает читателю начать перечень ошибок. И самая первая из них — именно ОШИБКА. Собственно, трактовку романа на этом и можно заканчивать — Франц Кафка показывает нам змею, заглатывающую собственный хвост.
Но далее — снижение напряжения: а не шутка ли это сослуживцев? Очень даже возможно, поскольку первая глава как раз и полна иронии, хотя не вполне ясно, к кому она относится. Предположим, к читателю. Но шутейный зачин с последующим почти зубоскальством (например, ЭКЗЕКУТОР) слишком симптоматичен, чтобы настроиться читателю на серьёзный лад. Далее — сарказм переходит все границы: АДВОКАТ, ХУДОЖНИК, ПРОКУРОР, ЗАМЕСТИТЕЛЬ ИРЕКТОРА... Черт побери, последняя трагическая глава с комическими актерами вообще ни в какие ворота!
А тут еще орудие убийства — КУХОННЫЙ НОЖ!?

Давай обхохочемся, читатель, поскольку автор нам сообщает:
«Но уже на его горло легли руки паевого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды».

Читатель, срочно беги на кухню, хватай кухонный нож, вонзи его, например, в булку черствого хлеба и дважды поверни его. Получилось? Тото же! Автор знал, что на такую малость читатель внимания не обратит. Так как уже гарцует последний (?) абзац и будет поставлена точка в повествовании, которое шутейно вело героя Йозефа К. к месту казни — в каменоломню. Тоже хорошенькое было выбрано место!

Господи Твоя воля! Величайший роман двадцатого века вдруг макабрически являет себя читателю в качестве чуть ли не поделки аниила Хармса. Сорок лет я держал в голове калейдоскопное видение, чтобы вдруг разобрать сей нехитрый механизм и разобраться в нём. Просто какоето дзенское прозрение!..

Но речьто не обо мне. что случилось с «Процессом»? а случилось то, что обычно случается с неофитами — они не входят с расшиперенные ворота и протискиваются в скромную калиточку за углом. Там уже обнаружены следы Элиаса Канетти и даже его книга — пиктограмма ДРУГОЙ ПРОЦЕСС. Ну да, ну да! Во второй саге мне уже приходилось писать об этом. И — о Фелиции Бауэр, и о её неромантической внешности, и о сотнях страниц писем, к ней направленных... К ней, но не ей. Это был не просто ДРУГОЙ ПРОЦЕСС. Это — ЧУЖОЙ ПРОЦЕСС! Фелиции писал на Франц Кафка, а писатель Франц Кафка. Параллельно. Итак — сразу два ПРОЦЕССА: Франца Кафка и Йозефа К. трагический и комический. Причем ми своего мозга. Но отчуждение — налицо. Но трагикомедия переходит с листа на лист, с листа — на жизнь, из жизни — в отнорки текста. Франц Кафка был слишком писателем, слишком естественным и неестественным одновременно. Вот к нему столь настороженно и недоверчиво. Вот почему снимают фильмы по его произведениям, а добиваются всего лишь ДОКУМЕНТАЛЬНОСТИТ голливудского розлива. Не будь Чарли Чаплин брэндом, брэндом мог стать Йозеф К. и странно даже, что не снят фильи о юристе Франце Кафке, который в ПРОЦЕССЕ защищал бы писателя Франца Кафку, например, где вы, господа Фасбиндеры и другие?! Но нет, нет, это — ЧУЖОЙ ПРОЦЕСС, Интеллектуальная элита к нему отношения не имеет.
Ахеец Франц Кафка своего «коня» соорудил слишком старательно, чтобы критики из Трои могли поверить сему подарку и затащить его в свои чересчур современные файлы, которые могут срочно протухнуть и даже делают это чересчур старательно. У семи нянек дитя без глазу. Естественно, поскольку и сами няньки воспитывались у таких же нянек — инвалидов. Через восемь дней исполнится 90 лет со дня смерти Франца Кафки. В прошлом году 130 лет со дня рождения Франца Кафки отпраздновали глубокомысленным молчанием. «Промолчи — попадешь в первачи...».

1.07.2014

Часть 7