Чужой «Процесс» Франца Кафки

Кафка — Хирон

Если вдуматься, то, прежде всего каждый спешит поделиться собственной пошлостью,...Хотя — отчего собственной? Пошлость — субстанция неисповедимая, но пронизывающая всю жизнь, в том числе — общественную. Личность претендует на место в ней и потому вынуждена говорить и думать самым пошлым, общедоступным образом. Даже заявка на золотое урочище должна быть оформлена соответствующим образом. Соответствующим...

Франц Кафка не собирался соответствовать ничему и никому. И — не в силу особой гордости или — паче того — тщеславия. Мир человеков и мир божественный не имели не только границы, но даже точек соприкосновения, так что религиозные фантазмы, выступающие, якобы, здесь посредниками, создавали еще одну субстанцию, притворяющуюся двуликой и притом — двусмысленной. Кафка неисповедимым образом сообразил, что это фантастическое звено бытия, цепи бытия, содержит в себе подобие буддийской Пустоты, полной совершенства, но и обмана. Религия для начала создала великую литературу — библию, краеугольный камень цивилизационно — нравственного общества, притворившись, что Вавилонская башня достроена, достигла седьмого ангельского неба. А все лестницы и переходы в башне подведомственны отдельно взятой религиозной структуре, назначившей себя правой.

А вот в любой правоте Франц Кафка сильно сомневался. Дело было даже не в том, что история пружинила несообразностями и неправотой. Страшнее другое — отсутствие общественного лингвистического договора. Литература — великая и малая — оперировала терминами, грешащими не только трюизмами, но и противоположностями — от поэтических до политических. Поэзия, облачившись в сияние, часто выступала в качестве кентавра Хирона, воинственного учителя и проповедника мудрости и античной мифической. Пошлости. Каким образом Хирон перешел из стана воинственных кентавров на сторону людей, ясно опять — таки только мифу. Но его промежуточное положение, в конце концов, прервал Геракл, ранивший его стрелой, наконечник которой был смазан ядом лернейской гидры. Отравленное его бессмертие — причина великого нескончаемого страдания... Отмечалась его покровительственная связь с героями Тесеем, Ясоном и Прометеем.

В малой прозе Кафки есть текст, посвященный Прометею, но не Хирону, хотя тот в своем полубожественном и полубессмертном состоянии отказывается от них в пользу освобождения Прометея. Эта коллизия — подарок Францу Кафке, любившему двусмысленные в философском плане ситуации мифа и жизни. Но писатель не воспользовался сим сюжетом, так как, возможно, и сам ощущал себя Хироном.

Получиновник — полуписатель. Полупражанин. Полусын. Полувлюбленный. полуфилософ.. Даже — полуеврей.

Полуучитель. Именно он воспитал Карла Россмана (Ясона), и землемера К. (Тесея), и даже Йозефа К — утерявшего свой огонь Прометея. Был, был у Йозефа К. шанс послужить людям (глава «Дом»), но разработка сего сценария потребовала бы от Кафки религиозно — учительской теории. И — практики.

И нельзя сказать, что так уж далек был от неё писатель. Практически аскетический образ жизни. Интерес к социализму и анархизму. Исследование и разъятие догмы. Но главное — мысленное обитание в сфере Невыразимого — полубожественным и полубессмертным образом. Геракл из мифа достал в 1917 году отравленной стрелой его горло — страдание принесло ему освобождение от пошлых житейских радостей и упований.

Опасность приблизилась к писателю дважды в 1917 году, но даже «испанка», унесшая миллионы европейских жизней, пощадила Кафку — предназначен был ему иной жребий, не столь пошлый, но более мучительный.

В своем промежуточном (между жизнью и смертью) положении Кафка достаточно быстро осознал предназначение на путях Господних. Казалось бы, бессмысленная сельская жизнь в Цюрау принесла ему множество афоризмов — не от ума, а из бездны. И даже нельзя сказать, что они были его завещанием. Скорее это — наброски начатков новых произведений, потайные пружины их. Связь с Фелицией Бауэр оборвана. Все слезы пролиты. Он свободен. В общемто, даже от жизни. Хирон страдает физически, но ум его ясен. Взгляд зорок. Сердце отважно. Да, отвагой напитаны его афоризмы. Они — в горнем. Они — у скалы Прометея. Он страдает вместе с Прометеем и согласен страдать вместо Прометея.

Этюд «Прометей» написан 17 января 1918 года в Цюрау. Это — произведение не смог бы написать никто, кроме Кафки. Там и тогда. В то время и в том состоянии. Славный Прометей вдруг оказывается слабым, ускользающим от болевой пытки внутрь скалы, сам становясь скалою. Остается только его подвиг (или его измена?). Остается его дар людям — живительный и грозный, созидающий и разрушающий. Двусмысленный дар Прометея — его ошибка, и Зевс знал это. Знал и Франц Кафка, подаривший нам эту печальную миниатюру.

Прометей принес человечеству огонь. В Цюрау Кафка переосмыслил эту простую легенду на свой лад — не менее мифологический. Он изваял новый архетип, руководствуясь не только животной своей природой, но и взглядом Зевса. Именно здесь, в Цюрау, он завещает Максу Броду сжечь его наследие после смерти. Завязав слишком тугие узлы своего творчества, он совсем не уверен, что человечество сумеет развязать их, но уверен, что оно воспользуется методом Александра Македонского — его мечом.

Человеческого в произведениях Кафки много, слишком много — его собственного человеческого. Но приподнято оно на взрослый, философский уровень, требующий серьезности и времени обдумывания. Можно всю жизнь читать детективы. Или — Библию. Или — Франца Кафку. Такой марафон не всем под силу и писатель сознавал это. Но прежде, чем придти к Замку землемер К. тридцать лет учился жизни, постигал знание людей и управление ими, но в романе «Замок» книга появляется только на последней написанной им странице, «но то, что она говорила...». На этом текст обрывается.

Думаю, что после этого читатель задумается. И даже более чем после последней строчки романа «Процесс» — «...как будто этому стыду было суждено пережить его.».
Разве эта фраза не обращена к каждому из нас, читатель? Разве она — не внезапно вспыхнувшая программа жизни? Еще нет ни исповеди, ни покаяния, но уже — прозрение, просветление, ощущение света из Врат Закона, который исключителен и исключен из жизни, чтобы стать проводником — факелом в лабиринте смерти. Наш стеснительный автор не смеет признаться в религиозном тщании, поскольку оно — не сугубо выражено и выразительно, и никакая аналитика не смеет его коснуться. Пошлое религиозного обыкновения идет столь окольными путями, что Кафке приходится к евангельским притчам прибавлять собственные, более сложные и менее усвояемые, но и более достоверные, продолжающие темперамент и опыт каждого грешника за секунду до смерти.

Этот световой туннель Франц Кафка открыл нам до свидетельств субъектов клинической смерти и книги Моуди «Жизнь после смерти». Интуитив писателя был прирожденным инструментом для операций в человеческом бессознательном, а собственная жизнь — операционным полем. Чужой опыт в чужом литературном обрамлении казался ему упрощенным до невразумительности постижения, но и плод собственного исследования никак не давался в руки. Загадка Бога не имела ответа, кроме «Нет Бога, кроме Бога», но даже сии четыре слова были загадочны в своем отрицательном утверждении.

Все герои Франца Кафки — обыкновенные, пошлые люди. Его экспериментальная проза страдала изза человека, но не сострадала ему, поскольку чувства всегда обижают мысль и загоняют её в подполье. Так хирург сосредоточен не на человеке, а его внутренней проблеме, которая, собственно, и мешает ему быть человеком. Но Кафка — хирург всегда имеет в виду и собственную проблему боли. Да, эгоизм. Да, рефлексия. Но и — эксперимент на самом себе. Этакая портативная микрохирургия. Быть человеком — уже больно, банально больно. Но одновременно это — великая боль, почти божественная, почти неизлечимая. Машина из новеллы «В исправительной колонии» — средоточие этой боли, но и машина ломается, не будучи своевременно осмотрена и отремонтирована. И тогда — смерть, и — ДО просветления. Сей буддийский термин очень дорог писателю. Собственно, он — средоточие романа «Процесс», пусть — ДО него.

28.11.12

Канетти: О Кафке, самом неотступном предмете своего восхищения, Канетти замечает: «Читая его, делаешься лучше, но не раздуваешься от гордости за это».

Книжник Канетти, не особото углубляясь сквозь себя до Кафки, не понял главного момента в биографии своего любимца — тот был сам себе библиотекой. Даже та тысяча книг, которые были в библиотеке Кафки, не проникали сквозь библейскую пелену мыслей писателя. Умение отстраняться от предметов и людей, связывающих его с миром, было уникальным по одной — единственной причине: мир не поймал его. Да он настолько наполнял их собою, что от мира ничего не оставалось, кроме него самого. Читателю от мира сего с ним не сладить, а таковы почти все читатели.

Дело в том, что воспитание и привычка мышления делают читателя заложником той системы, которая в обиходе интеллектуалов называется пошлостью. Чувства удовлетворения и наслаждения после прочитанной книги отнимает у читателя послемыслие — совершенно необходимый в заключение процесс. Не разговоры постскриптум, а именно — послемыслие.
Это — интимное действо, противоположное буддийской традиции, но в некоторой степени с ней и согласующееся, поскольку уходит от повседневности в сферу мыслительной словесности, ветреной и непредсказуемой. Здесь нет места ни тщеславию (нет собеседника), ни материальных интересов (эфемерность мысли), ни запинок и остановок для записывания.

Самое трудное при этом — заполнить пропасть между собою и Кафкой. Эта пропасть называется мнением, предваряющей привычкой. Кафку следует читать, очистившись от интеллектуальной чешуи. Но не стоит думать, что лучше вообще не иметь таковой. Принять, чтобы отринуть.
В том числе — и самого Кафку. А последнее отрицание не равноценно прочим. Опыт чтения Кафки — опыт уклонения от мира, который уже уловил нас и запеленывает с каждым днем и годом. Мы — дети этого мира, неважно — бренного или религиозного. Будда не освободил нас от первого, Ницше — от второго. Дзенбуддизм учит: нет на зеркале никакой пыли, поскольку нет никакого зеркала. Того самого зеркала, в котором мы рассматриваем себя, не обращая внимания на праволевую ориентацию отражения. Любая действительность интерпретируется превратно. Наше соглашение с этой ложностью называется толерантностью. Толерантность и есть двусмысленность, крючок под наживкой, жало под каплей мёда. Есть компромиссы и — компромиссы. Тотальный компромисс — это тоталитарная анархия, беременная гражданскими войнами.
Отголосок гражданской войны — в каждом произведении Кафки. Они не выпячены, на поверхности — только жертвы. Война за независимость непременно заканчивается гражданской войной. В первую очередь — на семейном глобусе, который постоянно изучал Франц Кафка.

Канетти: «Франц Кафка — это опровержение власти».

1.12.12

Итак, загадка беллетристики — интерес читателя к сюжету: что дальше? С текстами Кафки приходится обращаться иначе, поскольку даже при его сюжетных произведениях вибрирует еще один вопрос читателя: «Что в глубине?». Конечно, множество писателей при построении своих текстов руководствуются — подспудно или намеренно — продвижением в них собственных тенденций, учений, мнений и заблуждений, тогда как Франц Кафка ощупью мысли пытается угадать «темную материю» человеческого и божественного космоса. Миниатюры его в этом смысле более прозрачны и наивны. В них писатель, исходя из дневниковой их природы, «ловит» промельки метафизической суеты, с которой невозможно вести диалога, но фиксировать её необходимо, поскольку в противном случае она останется на дне метафизического колодца, куда Господь прошептал: «В начале было Слово».

Метафизическая подкладка творчества Кафки настолько явна, что многие даже не обращают на неё особого внимания. Такова авторская уловка — упаковка стенографии мысли в вербальное вещество, которое прозрачно, но и несколько калейдоскопично.

Нам было бы легче понять это, если бы писатель пришел к этому осознанным образом. Но даже в тех кратких и туманных отзывов постфактум о своих героях можно угадать его удивление пред феноменом, который он же и инспирировал.

Проще было бы даже обратиться к той невидимой ипостаси поэзии в стихотворении, которая не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, но, тем не менее, очевидна, то есть, читатель становится очевидцем невидимого, слушателем непроизнесенного.

Но это ни в коем случае не подтекст — внебрачное дитя искушенного политика или бастард иезуитской практики.

Мы барахтаемся в волнах моря житейского, даже не подозревая о глубине Неизреченности под нами. Напротив, иной раз, обращая взоры к небу, мы отыскиваем в нем Возвышенное, а также — Верховное Существо, Господа. Но что наверху — то и внизу. Наше промежуточное состояние между адом и раем условно в религиозном смысле, но пожитейски следовало бы наглядно представить себе их соотношение в обычной жизни, где даже чистилище — в отблеск адского пламени. Б нирвана еще коекак, по — видимому, возможна, но и она — не более чем предположение свидетелей чужого невидимого опыта отшельничества.

Итак, возможно ли отшельничество в Праге, в самом центре Европы? Вопрос — «на засыпку», поскольку европейская мудрость всегда имела публичный характер — вплоть до профетического. Тщеславие, отпочковавшееся от иерархии животного мира, замутнит любой проклюнувшийся родник и не даст живительной человеческой влаги.

В таком случае — сколько неизреченной мудрой мысли пришло в наш мир с отшельнической мудростью и умерло вместе с отшельниками на необитаемом острове Западной Европы? Смешливый Марк Твен в своем памфлете «Путешествие капитана Стромфильда на небеса» угадал сей феномен, предъявив читателю главного земного мудреца — некоего сапожника, сокрывшего и свое истинное призвание, и духовный мир от соседей по земному шару.
Не здесь ли — загадка огненного завещания Франца Кафки?

Да — так или иначе — не трудно угадать откровенную связь писателя с Неизреченностью.
И нам не остается ничего другого, как признаться в неучастии в ЧУЖОМ ПРОЦЕССЕ по той простой причине, что собственного ПРОЦЕССА У НАС НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.

«Толстоевские» тут — не подмога. Лоно чужой и собственной церкви требует отречения от себя, то есть — от нерожденности. Как это связано с Кафкой — пока не ясно. Симптомы — невозможность оторваться в течение сорока лет от собственного семейства и гибель меньше, чем через год, — после разрыва с ним. Не забудем еще, что оторвала его от семьи и уложила в гроб первая женщина, с которой согласился жить вместе Франц Кафка. Феминисткам при данном факте не стоит особенно беспокоиться, поскольку Дора Димант и сама была феминисткой в некоторой степени.

1. Дора — не тот ли она камешек, который вызвал лавину? Что в этой женщине было человеческого и женского, призвавшего Франца к смертному обрыву? Жизнерадостность? Самостоятельность? Лукавое обаяние? Вера? Совершенно случайное знакомство в чужой стране на еврейской почве имело трагическое последствия для мировой литературы. Последняя запись в дневнике — 12 июня 1923 года. Там значится: «Все более робок при писании... Но вот что больше, чем утешение: у тебя тоже есть оружие». Каждое своё слово писатель обращает в копье, направленное на него же. А если это — исходное состояние его творчества? И — жизни? Даже женщина становится таким копьем. Даже женщина... Адам обошелся бы без Евы? В последние годы Франц Кафка обдумывал проблему Адама и Евы не столько из Библии, но и самого себя. Дешифровка этих записей очень важна. Например, в связи с тем, что у Адама не было выбора. Словно бы напрямую: и у него нет выбора. Из существующих на Земле женщин. Рай — вот место их встречи. Но заслужил ли Франц Кафка рай? Опять за рубль — деньги, опять земная жизнь — без её признаков: отказ, отречение, рефлексия.

Писатель понимает: молния не зарядит конденсатор, а испепелит его. Не так ли и с Богом? Это был его собственный Бог, чужого ему не полагалось.

Не полагалось ему и женщины. Все они были чужими. Франц Кафка не был инкубатором для сперматозоидов, не был самцом, не был производителем детей. Он беременел словом. Это грустно — не правда ли, девушки? Он вас обманывал — с первой встречи, с первого письма. С первого обещания. Дора Димант отомстила за вас всех — Эвридика взяла Орфея за руку и отвела его в недра подземного мира.


Теперь — о страсти, вожделении, природном инстинкте Кафки. Сам он свидетельствует об этом весьма скромно: в дневнике — полдюжины проституток в течение года да еще о внимании своем к чреслам спутников в путевых дневниках. Еще в письме — о мастурбации соплеменника в санаторном саду. Что же касается прозы, то исключение — лишь в романе «Замок», вернее — два, и оба — замечательны: о любовном забвении и о животной страсти. Помимо скромности, Францу Кафке было присуще чувство ответственности, хотя в его случае писателя это — чувство безответственной ответственности. Испарившееся из его прозы вожделение никуда не исчезло: оно толпится вокруг его страниц немыми вопросами, и это не поддается однозначному толкованию. Правда, не в смысле «голубизны» или физической его неполноценности. Напротив, в мужественности его текстам не откажешь, как не откажешь и в непредвзятости по отношению к окружающему миру.
Цивилизация прикрыла признаки пола человека, чтобы стремительно довести сие прикрытие до минимума. И — в литературе. Недвусмысленно автор «Процесса» упоминает об этом в главе «Следствие начинается» — речь идет о порнографических книжонках на столе следователя. Мало того, что они лежат там при всем честном народе и без него, так они еще и осмысливаются Йозефом К. как материалы следствия. И вывод из этого он делает не однозначный: да, раньше он захаживал к некой Эльзе, а теперь еще связался с некоей Лени, служащей у адвоката. Такова уж манера писателя: вести сюжет к его опровержению.

Поскольку «Процесс» промежуточен меж «Америкой» и «Замком», следует определить его — как недосказанность. Точнее — частный случай недосказанности. Даже казнь Йозефа К. — частный случай, ни в коем случае не претендующий на то особенное внимание к роману, которое вспухает социально — политическими инсинуациями. В этом плане die Scham, канонически переводимое как ПОЗОР, ни в коем случае не исключает другого перевода — СТЫД. Советская привычка обличительства язв капитализма утопила роман в трясине антиутопии, хотя и на Западе идея тоталитарной мафии тоже превалировала. Перевод романа Гербертом Ноткиным взял на вооружение эту идею сбоку советского припека. Дописывать роман Кафки на такой манер можно только намеренно — предвзято. Для переводчика, перепахавшего Кафку вдоль и поперек, это достаточно странно. Еще более странно, что из этого не случилось никакой сенсации — интерес к писателю в России стабилизировался на уровне недочитанности, так что и перечитывают его неохотно.

Воленс — неволенс мы воспринимаем Кафку с растерянностью. Это не значит, что мы глубокомысленно не бодримся, вот только бодрость эта притворна. Заклейменный литературоведческой мыслью писатель, правда, так и не встроился в модернистское стадо, но помахивания критических прутиков указывают ему путь в этот загон.

А роман этот замечателен, прежде всего, тем, что просто — напросто отменял предшествующую литературу. Коли говорить о «смерти романа», то начинать следует как раз с «Процесса». «Модель для сборки» в некоторой степени намекала на это, пусть даже ни словечком не выдав Кафку.
Чем, собственно, поразителен роман «Прочес»? даже о сюжете его мы можем рассказывать долго и выразительно, не особенно веря себе. Герой — Йозеф К. — вообще табула раса, его мы можем запомнить лишь отрицательным наполнением. Идея? Она прозрачна до неузнаваемости — фата моргана, не доступная снайперской оптике. О художественных особенностях и говорить не стоит — все они упрятаны в непритязательный словесный футляр с орнаментом, до очертаний которого мы еще так и не добрались.

Столь тотальный отказ от суеты ранжирования, разумеется, тенденциозен. Но тенденциозность эта обращена не к читателю (вовне) и не к автору (внутрь)... Остается предположить, что она призывает к Богу, но и этот путь заказан и автору и читателю.

3.12.12

Если вдуматься, тесты Франца Кафки абсолютно нейтральны. Он ни с кем не спорит, не опровергает и не затрагивает никаких точек зрения и действует виртуозно и тотально — споря с самим собой. Но и спор этот странный и отстраненный — не лобовая атака, а обходной маневр, связанный с тем, что одна сторона не хочет разрушить оборонительные сооружения другой, но оставляет их в целости и сохранности — на волю времени, рассудительного, но и забывчивого.
Таким образом, творчество Кафки монологично, причем — виртуозно монологично. В сущности, оно — в самом деле ПРОЦЕСС и процесс судебный, вот только автору в нем нет места. Динамическая стабильность текстов Кафки — в нескончаемом броуновском движении мысли, которая нигде не находит себе опоры, даже — в сюжете. Всякое его слово — генетично, и всякое — недовоплощено.
Жизнь Йозефа К. состоит из двух частей: До процесс и ВО ВРЕМЯ его, причем ВО — практически бессодержательно. Предыстория Йозефа К. минимальна, причем минимальна до такой степени, что ему в вину и предъявитьто почти нечего. И вот это ПОЧТИ — на поверхности, и рассмотрение его читателем тоже поверхностно, а критиком — фантастично. Критику приходится додумывать за Кафку и привносить в это додумывание собственные оценки, которые автором выпущены за скобки текста. А далее критик уже нанизывается на эти собственные оценки, оставляя Кафку на периферии зрения.

Безнадежность этого мероприятия удивительна. По существу сие — бросок в пустоту, которой настоящая Пустота не только не известна, но даже и не грезится. Религиозные маневры здесь не помогают, поскольку пустота эта мифологизируется и оставляет нас на сказочном детском уровне.

В романе и привратник, и поселянин остаются на детском восприятии действительности: У ВОАТ ЗАКОНА они обсуждают внезаконные способы просветления — через ту же земную действительность. Притча У ВРАТ ЗАКОНА отнимает у читателя надежду на путеводность. Священник (он же — тюремный капеллан) — тоже Привратник, но Поселянин не осознается Йозефом своим (и всеобщим) предтечей.

Сложность здесь заключается в том, что к этим двум парам тесно примыкает пара автор — читатель. Но автор ускользает в Пустоту и читатель не поспевает за ним, разбираясь в хитросплетениях переговоров двух предыдущих пар. Читатель кричит «Ау!», но в Пустоте не слышно крика — так рыба разевает рот на прибрежном песке. Упорствующий читатель открывает роман снова и снова — с тем же успешным отступлением в даль горизонта.

Июнь 2012-12-15

Разрыв помолвки Франц Кафка воспринял почти как самокастрацию. Ему в собственных глазах требовалась реабилитация — так был начат роман «Процесс». Тема романа — безлюбье — исследована автором тонко, косвенно, штрихово. Но и — наивнотаинственно, поскольку писатель так же не знаком с любовью, как слепой — с горизонтом. Подозревать Йозефа К. в любовном прошлом, в первом любовном чувстве было бы напрасно — автор здесь слишком убедителен. У героя произведения (особенно в композиции Макса Брода) прошлого нет вообще. Здесь и сейчас. Насущно. В возрасте автора. В военных и политических обстоятельствах. В окопах буржуазной морали. На передовой незадачливого двадцатого века. В хаосе моральной бескормицы. В военной форме и с патриотическим содержанием.

Что случилось с человеческой мудростью? Была ли она вообще? Военно-полевой устав. Фельдфебель.

Июль 2012

Часть 6