Честно сказать, не все еще сказано о Привратнике, но поиски его в ткани романа (не в притче) отвлекли бы нас от очень важного заключения.

Глава «В соборе»: " Уже меркнет свет в его глазах, и он не понимает, потемнело ли все вокруг, или его обманывает зрение. Но теперь, во тьме, он видит, что неугасимый свет струится из врат Закона. И вот жизнь его подходит к концу. Перед смертью все, что он испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу — этот вопрос он еще ни разу не задавал привратнику. Он подзывает его кивком — окоченевшее тело уже не повинуется ему, подняться он не может. И привратнику приходится низко наклониться — теперь по сравнению с ним проситель стал совсем ничтожного роста. «Что тебе еще нужно узнать? — спрашивает привратник. — Ненасытный ты человек!» — «Ведь все люди стремятся к Закону, — говорит тот, — как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?» И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их».
Глава «Конец»: «И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какиенибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони».
Эти два отрывка не просто коррелируют друг друга; они — родственники, они изошли из одного источника, и этот источник — пресловутый смысл жизни на грани религии и агностицизма.
Франц Кафка «поправил» библию, причем столь радикально, что иначе, как ересью, это не назовешь. И, однако, из библейских рамок он не выходит, а пересказывает уже известное на свой лад, как это делают священники в своих проповедях. Но непроизнесение им имени Господа разве не ограничивается его ересь? Формальный атеизм писателя разве не закрыл ему путь в религиозную философию? Неужели самостоятельность хуже покорности, искренность — молчания? Иерархи церкви за тысячелетия не удосужились обновить скрижали Моисеевы и никому это позволить не могли, вызывая схизму, и раскол, и эпидемии агностицизма. В качестве полугосударственных институтов религиозные используют догматический, сдерживающий подход к новой мысли. Вернее — к новому оформлению мысли.
Юридический термин ПРОЦЕСС Франц Кафка выбрал не просто удачно — гениально. Он полон философского и словарного содержания, имеет глубокие исторические корни и обязывает к серьезности. Ёмкость его практически безгранична. И еще: он бесконечен. Хотя бы — на протяжении одной жизни.
Научился ли чемунибудь Привратник? А Поселянина он коекак учит. Спиной к вратам Закона и Неугасимому Свету, он заслоняет эти врата и этот Свет и не лицезрееть его — хотя бы на мгновение вместе с умирающим. Священник из собора 9он же — тюремный капеллан) при помощи этой притчи обманывает Йозефа К., говоря о свободе религиозной воли, но не о её последствиях. Числитель — народу, знаменатель — иерархам. Кастовость. Намеренная неопределенность. неуверенность. Приступы постоянного страха. Уничижение (или — бунт преступления). Безмыслие.

Некошерные главы.

Несколько глав романа показались Броду чуждыми авторской манере, которую он чувствовал превосходно. Эти главы — очень маленькие, не завершенные — включали в себя характеристику героя, давали ему биографический фон и сопряжения с окружавшим миром. Высокая планка друга — писателя Бродом была угадана, но без этих глав роман становился менее классическим и более туманным. Возможно, и намерение автора было в этом ключе, но могли помешать и привходящие обстоятельства.

«Процесс», — возможно, самый сложный роман ХХ века — без него не состояться бы и экзистенциализму, чулану в Замке Кафки. На философском ипподроме ХХ века было много «темных лошадок», но Франц Кафка приискал себе место менее людное — в еще оставшихся пока прериях. Он был иноходцем — во всех литературных смыслах.

В дневниках Кафки нет сведений о впечатлении, которое произвело чтение им текстов друзьям. Вернее, есть, но касаются эти отзывы несущественных моментов повествования, например — расположения комнат в квартире героя. Это примитивное замечание убийственно для автора, попавшего в дружеское, но притворяющееся интеллектуальным общество. Его друзья проживали рядом с ним жизнь внешне литературную, но без глубинного в неё проникновения, без самостоятельности, без внутреннего нерва. Возможно, слепой Оскар Баум мог еще оказаться на уровне прозы друга — его приезд в Цюрау к Кафке и долгие разговоры вряд ли были ординарными. В заточении слепоты Оскар, возможно, был проницательней прочих друзей. Правда, и он был «заточен» на свою прозу — тоже одинокую и суровую.

В связи с этим можно себе представить Поселянина фактически не зрячим. Предсмертный проблеск света в таком случае — всего лишь иллюзия, фантом, придумка. Разумеется, слепота Поселянина — внутренняя, духовная. Но к вратам Закона он всетаки пришел и не абы как, а по внутреннему, наверное, побуждению. Вся его жизнь до этого, возможно, была предисловием к главному — в христианском духе. Об этом свидетельствует термин из рассказа священника «Введение к Закону». Можно было бы сформулировать более точно и более общо: введение в Закон. Введение — кем? Сущий в притче и в романе отсутствует, и это вполне в духе автора, но Дух Его (как и свет) брезжит в тексте, в его интонации, в его недоговоренностях.

Недоговоренности Кафки симптоматичны. Вера не может иметь физических признаков и свидетельств. Вера — как Дух — не доказуема. Разумеется, речь здесь идет именно о Франце Кафке, питомце собственного понимания веры и духовности. А понимание это было таково, чтобы не упоминать их всуе. Кафка пошел еще дальше — не упоминать их вообще. Такова честность писателя, говорившего, но не говорящего о Высоком человеческом — изза его же, человека, низости.

В этом — странный, сугубый прагматизм Франца Кафки, человека без религиозных свойств и, если уж на то пошло, без свойств вообще. Но не в стиле Роберта Музиля, его собрата по австрийской литературе, а в собственном, кафковском (не кафкианском) стиле — единственном и неповторимом.

Оказывается, можно жить в обществе и быть свободным от общества. Пошлость неотторжима от общества, как и духовность — от личности. Не означает ли это, что Франц Кафка искал не духовность, как таковую, а её средоточие — личность и не находил её. Все герои его произведений не героичны, а личностность свою не прокламируют изза непонимания её в себе.
Самое страшное — сосредоточение героев трех главных новелл писателя на чувстве долга — в общественном, пошлом смысле: долг сыновний, долг служебный, долг государственный. Однако герои всех трех его романов ни о каком долге понятия не имеют. Ладно еще — Карл Россман — несмышленыш или Йозеф К. — закрученная до упора юридическая пружина! Землемер К. — правнук Михаэля Кольхааса — выбрал себе в усладу метафизический долг, но исполняет его вполне поземному. «Замок» — роман готический, и не учитывать это — потерять нить повествования, таинственную, метафизическую, реанимирующую наше подсознание.
Но подступы к этому были еще в романе «Процесс». Я имею в виду маленькую главу из Приложения — «Дом» с описанием, возможно, сна Йозефа К., но существует еще один отнорок романа «Сон», где главный герой — тот же Йозеф К. в ситуации готического романа — кладбище, могила, памятник еще живому герою.

Не означает ли это, что Йозеф К. был мертв уже при жизни? В нем была убита (вернее — не воспитана_ духовность, так что и для жизни он был никчемен. Для дальнейшей, настоящей, жизни после жизни.

Каин — Агасфер

Схима пошлой жизни Йозефа К. чудовищна. Пример перед глазами — Герман Кафка, самодовольный строитель своей жизни. Человек, сделавший самого себя? Да, конечно. Но — в американском, а не европейском еще смысле, тратящим пока силы на духовность. Сам Кафка уже почти написал роман «Америка» — с иммигрантским пошибом и вполне фантастическими реалиями. Но затем он возвращается на европейскую почву, кстати, залитую кровью Первой мировой войны.

Сие изрядно существенно. Сам автор — то ли белобилетник, то ли важный чиновник, освобожденный от воинского призыва. А Франц Кафка — в силу многих психологических обстоятельств — стремился на военную службу, как гимназисты — в мифическую Америку. Гибель на итальянском фронте друга Оскара Поллака не прибавила ему уверенности в праведности жизни. А Йозеф К. даже борется за свое понимание праведности жизни — своей собственной. Он хочет доказать это юридическим путем, который суть — не всегда даже достойный.
Автобиографическая канва романа? Вполне. Посильное присутствие в тексте Фелиции Бауэр тоже проблематично — сложность отношений, еще вернее — не отношений. Игнорировать личную жизнь автора не стоит — не тот он человек и не тот автор. Но и вытащить эту нить из клубка текста не просто. Параллель отношений с Фелицией и времени написания романа может быть выпячена или игнорирована — и в том и другом случаях мы получим разные результаты исследования текста. Сторонний читатель, не знающий о Фелиции в судьбе автора, столь же не осведомлен, как и не знающий о Приложении к роману «Промесс». Послойное снятие покровов с процесса написания романа расширяет текст концептуально, но и уменьшает доступность к болевому центру текста — истории кончины Вечного Жида.

Эта легенда — не из числа распространенных. Она многоканальна и для манеры писателя очень даже подходит. Полный корпус текста романа свидетельствует о том, что автор имел в виду после второй написанной (последней по Броду) главы некое развитие событий в магическом даже духе...

Агасфер (Вечный Жид) — персонаж евангельский, хотя корни его — из Библии. Речь идет о Каине, убившем брата своего и осужденном за это на скитания с запретом лишать его жизни (Быт. 4, 10 — 15).

Йозеф К. убивает в себе человека, и целый год скитается в поисках суда над собой, но не для покаяния, а для оправдания. Он живет только для себя и самим собой, считает себя юридически безупречным — уже хотя бы потому, что существовал прецедент Каина. Волевой акт его жизни — сохранение некоего среднестатистического достоинства, достоинства маленького «Наполеона», направленного на себя вектором. Даже служебная его деятельность не имеет никакого смысла, кроме амбицией в этой области, кроме охранительства своего положения, кроме утверждения своего достоинства в глазах других.

Эпизод с фройляйн Бюстнер показателен импотентностью влечения к ней Йозефа К. соблазнение его Лени — лазейка в судебных дебрях. Некая Эльза — профилактическое чувственное приключение. «Заявки» на него некоей матроны Хелены, недолгой подруги прокурора Гастерера. Он даже не принял во внимание. За тридцать лет жизни Йозеф К. не познал ни любви, ни страсти, оказавшись существом лишь животного содержания. В ареале города, страны, вселенной его мог бы заменить любой — от перемены мест слагаемых суть не изменилась бы.

Наивность ветхозаветного Адама никого не должна обманывать — в ней, как в буддийской Пустоте, уже обретались будущие свойства, в том числе — свойства Авеля и Каина. Возвращение к библейским истокам Франца Кафки продолжалось практически до конца жизни, так как в них, а не в современной философии он надеялся разглядеть загадку человеческого бытия. Присовокупляя к этому собственный опыт, автор — уже задним числом — присвоил Йозефу К. наивность Адама:

«К. сознавал свои недостатки; возможно, они основывались на том, что в нем в некотором смысле действительно было нечто ребяческое, потому что он так и не познал отцовского попечения (его отец умер очень молодым), рано лишился отчего дома и нежности матери (к тому же жившей наполовину ослепшей сплетнями бедного событиями городка и которую он в последний раз навестил чуть ли не два года назад), нежности, всегда забывавшейся раньше, чем по ней стоскуешься снова.. .»

Этот отрывок — опятьтаки из Приложения, когда Макс Брод проигнорировал признания автора «Процесса» в процессе над самим собой. Читателю непосредственно практически невозможно представить себе всю партитуру текста при таком дирижере. Пессимизм мой достигает такой степени, что я прихожу к мысли: следует печатать роман «Процесс» в варианте первоначального расположения глав и в конструкции Макса Брода, причем в обоих случаях — с возможными подстрочными замечаниями другим шрифтом и другим цветом. Читателю придется сначала ознакомиться с текстом романа, а уж вторично читать его же с примечаниями. Разумеется, я фантазирую — не Библия же это! Однако — по размышлении — прихожу к выводу: да, Библия современная Библия! Мы каждый день толкуем о Прогрессе. В том числе — интеллектуальном, но создаем себе кумиров на час, калифов — на модный промежуток. Прошло уже почти столетие — человечество изрядно образовалось и поглупело, так что самое время бросить ему подачку в виде нового библейского текста. Гений — единственная новость в любом столетии, так что пусть новостные ленты сами разбираются с собой и между собой. Эти клипы не принадлежат вечной жизни, пусть и претендуют на это со своими адептами без промелька мысли в голове.
На собственном огородном опыте я убедился в бессмертии сорняков, так что вынужден был сделать вполне определенный философский вывод. Сорнякам на это наплевать. Их дело — заглушить «разумное, доброе, вечное» и повязать нас безответственностью. Так знаки препинания похваляются своей ролью в производстве текста; так слова теряются при бракосочетании друг с другом; так читатели «растут» в обратном направлении.
Интеллектуально — скопческий характер цивилизации налицо. Эту данность не стоит недооценивать. Это как плата в криминальном общежитии: за вход — рупь, за выход — два, а то и — жизнь! Румяные оптимисты обычно полнокровны, а пессимисты — желчны и худосочны. Пессимист Франц Кафка был худосочен, но ни в коем случае не желчен = всего лишь слабоулыбчив.

Коварство знака равенства

Русский философ Иван Ильин ставил знак равенства между религиозностью и духовностью. С какой стороны здесь ни подходи, сие — серьёзный упрек агностикам при отпуске грехов другим вероучениям. Есть ли резон неверующим призадуматься над своим трудным, бездуховным положением. И — опятьтаки — не должны ли они всерьёз обсудить с собой вопрос о божественности мира?

Скорее всего — на удивление верующим — агностики не могут не признать божественности мира в силу простого постулата: и мир и божественность вербально не покрывают человеческих знаний и понятий. Человеку не с кем, кроме как в сообществе. Условиться о содержании этих понятий, так что вселенская загадка не может не остаться загадкой и простором для мышления и даже утверждения столпа веры. Иной раз кажется даже, что агностик бьется над этой загадкой чаще и пристальнее, чем верующий, счастливый уже в том уверении, что Господь существует.
А если предположить, что ни Бога, ни веры, ни религии, ни духовности не существует, то что из этого следует? Может разное; например — написан роман «Процесс». Роман, в котором фантомы оборачиваются явью, а явь вынуждена отвечать на вопрос вполне метафизический. Здесь автор упрощает задачу, предоставив героя типовым, пошлым и незамысловатым членом общества потенциальных фарисеев, занятых догматикой в правовой области собственных амбиций.

Коршун

Почему Франц Кафка выбрал именно такого героя для своего романа? Дело в том, что манера Кафки укрывает метод критического реализма конца 19го века. Этого важного обстоятельства обычно никто не замечает. Оно и понятно. Успенский и Слепцов давно канули в Лету, а советское сребролюбие и словоблудие критиковало в умеренных дозах. Франц Кафка понимал реализм посвоему, тем более — критически. Эта данность была подложкой его романа и ни в коем случае — не фундаментом. Фундаментальность стиля писателя была в другом. Он коршуном парил в поднебесье, взирая сверху на избранную им жертву. При этом он не был ни злобным, ни надменным. Его намерением было спикировать из небесной выси, ухватить намеченную жертву и вознести её на горную вершину, чтобы там вдоволь полакомиться.

Нежданно — негаданно я наткнулся на миниатюру Кафки под названием «Коршун». Она — портативная копия романа «Процесс», так что следует привести её полностью.

«Это был коршун, он долбил мне клювом ноги. Башмаки и чулки он уже изорвал, а теперь клевал голые ноги. Долбил неутомимо, потом несколько раз беспокойно облетал вокруг меня и снова продолжал свою работу. Мимо проходил какойто господин, он минутку наблюдал, потом спросил, почему я это терплю.

— Я же беззащитен, — отозвался я. — Птица прилетела и начала клевать, я, конечно, старался ее отогнать, пытался даже задушить, но ведь такая тварь очень сильна. Коршун уже хотел наброситься на мое лицо, и я предпочел пожертвовать ногами. Сейчас они почти растерзаны.
— Зачем же вам терпеть эту муку? — сказал господин. — Достаточно одного выстрела — и коршуну конец.
— Только и всего? — спросил я. — Может быть, вы застрелите его?
— Охотно, — ответил господин. — Но мне нужно сходить домой и принести ружье. А вы в состоянии потерпеть еще полчаса?
— Ну, не знаю, — ответил я и постоял несколько мгновений неподвижно, словно оцепенев от боли, потом сказал: — Пожалуйста, сходите. Во всяком случае, надо попытаться...
— Хорошо, — согласился господин, — потороплюсь...

Во время этого разговора коршун спокойно слушал и смотрел то на меня, то на господина. Тут я увидел, что он все понял; он взлетел, потом резко откинулся назад, чтобы сильнее размахнуться, и, словно метальщик копья, глубоко всадил мне в рот свой клюв. Падая навзничь, я почувствовал, что свободен и что в моей крови, залившей все глубины и затопившей все берега, коршун безвозвратно захлебнулся».
Перевод В. Станевич

Не правда ли — красноречивый текст? Миниатюрный «Процесс». Но и — не только. Здесь писатель трактует собственную болезненную судьбу и гибель в физическом плане. Провозвестие. Знамение. Судебная ошибка и судебное постановление самого автора.

Прецедент

Мы — по юридической привычке Кафки можем посчитать историю Йозефа К. прецедентом. Но автор предлагает нам и другой прецедент: историю поселянина у Врат Закона. Композиция их этих двух историй символична и амбивалентна. Но это — лишь частица из постижимости романа. Ни в коем случае нельзя забывать третьего компонента — жизни самого автора, а также четвертого — жизни читателя.

Итак, четыре краеугольных камня романа. Понимаю, что строительная терминология требует острого глаза и ватерпаса, но и они — детали второстепенные. От читателя, прежде всего, требуется терпение. Скоро роман читается, да не скоро прочитывается. Смотреть и видеть — разница колоссальная. Читать и понимать — еще бОльшая. Нам не удастся пролить божественного света на этот роман, но мы можем попытаться извлечь из него божественный свет. Причем сам Йозеф К. представляет минимум таких возможностей. Нам придется исходить от обратного, и в главе ДОМ автор делает нам далеко идущий намек. Скинуть земные одежды и воспарить, как это произошло с Йозефом К. оказывается, очень просто.

Тот, что поводом для этого послужил мнимый художник Титорелли, показательно: автор не уповает на искусство, как таковое. Титорелли — такой же художник, как Йозеф К. — юрист. Нам ничего не известно о его достижениях в этой области; скорее всего, они банальны, так как директор банка судит о значимости своего подчиненного скорее в связи с дружбой его и прокурора Гастерера.

В сущности, следует обратить внимание на то, что действий, как таковых, в романе практически нет. Есть попытки героя завязать отношения с тем или иным лицом для достижения вполне земных целей — самосохранения и сохранения своего бытия, удовольствий и спокойствия. То, что герой негероичен, — беда небольшая. Беда в том, что даже его негероичность не подтверждена ничем, вернее — подтверждена бездеятельностью и бесчувствием. Он знает разницу между юридическими трудами и порнографическими книжонками, но — и только. Но даже его юридическая подготовленность не подталкивает его исследовать притчу У ВРАТ ЗАКОНА, которая кажется ему абстрактной и к нему не относящейся. Тюремный капеллан делает ему замечание по этому поводу, но Йозеф К. не внемлет ему. Не забудем, что почти год длится процесс Йозефа К. тщания его в свою защиту ничего не значат — абсолютно никаких результатов, никакой ясности. Кажется, что Йозеф К. давно действует по привычке и по шаблону. Даже свидание с тюремным капелланом в соборе не кажется ему существенным, и только по пути на Голгофу на него нисходит «просветление».


Потребовалась гротескная сценка со статистами — актерами — палачами, чтобы Йозеф К. начал коечто осознавать. Но и здесь автор не дает нам рецепта любомудрия; Йозеф К. так ничего и не понял — ни самого себя, ни своей вины. Он впал в транс и вполне безволен.

Не странно ли, что читатель ни в коем случае не ставит себя на место героя романа, смотрит на него даже чутьчуть свысока, и требуется огромное честное мужество, чтобы вдруг озаботиться собственной виной, вернее — комплексом вины. Всякий читатель считает, что живет в Запретном (для других) городе. Это в нем — нечто из жизни китайских императоров. Его так же обслуживают евнухи — поступки и наложницы — удовольствия. Но и выйти из Запретного города он не может, как Йозеф К. — из мнимой безвинности. Жизнь, несмотря на свою стеклярусность, кажется ему драгоценной, а о смысле жизни и речи нет, и обстоятельный юрист Йозеф К. — полный в ней профан.

Йозеф К. все ходил вокруг да около. Собственно, так вынудил его делать Франц Кафка, и проблема автора романа «Процесс» очевидна. Он не выглядит писателем — гегемоном, в нем нет ни самоуверенности, ни самонадеянности. Он вовсе не ходит под ручку с героем, но всетаки следует за ним по пятам, и это подвижничество — не из лучших. Есть такое старинное русское слово — канитель, пришедшее к нам из Франции. Сплющенная и свернутая в трубочку золотая или серебряная нить (по Далю) требует трудоёмкой и медленной работы.
Этим словом вполне можно заменить термин ПРОЦЕСС, поскольку он не внешне — общественный и не внутренне — духовный, а попытка пойти туда, не знаю куда; принести то, не знаю что. В этом Франц Кафка как раз мастак. Не стоит думать, что он не испытывал удовольствия в процессе написания романа (несмотря на, в общемто, трагическую свою ситуацию). Ирония ощущается буквально с первого же абзаца, хотя невозможно понять, над кем или над чем иронизирует автор.
Ситуация помолвки Франца с Фелицией Бауэр и скорого её расторжения смотрится очень сомнительной. Терзания по этому поводу отданы дневнику и письмам, воздаяние за это — ирония — роману.

Двуличие ли это? Ситуация: кто безвинен, пусть первым бросит в него камень. Это тоже — ситуация критического реализма, вины и покаяния, чтения и выводов.
Вот только позаботился ли о выводах сам автор? В который раз я убеждаюсь, что иду по проложенному следу, но кто проложил этот след? Автор? Я сам? Критики? С критикамито как раз — огого! — как не густо, в особенности — на российских просторах.
Как мало знаем мы о детстве Кафки. Пела ли мать ему колыбельную, рассказывала ли сказки? Читал ли он сам их? Отец его — человек малограмотный, да и не тот это человек, который способен забавлять сына. Разве что читаемая в синагоге Тора могла показаться Францу сказочной, да еще в дневнике есть запись о сказочном подростковом мечтании. Возможно, они стали начатками его литературной доли, страдальческой и одинокой. Сказочна новелла «Превращение». Легендарна новелла «В исправительной колонии».
И при всем том Франц Кафка — вещный автор. Подробности быта, малозначащие детали, мнимая, но важная связь их. Если параллельно текстам Кафки читать произведения Эрнста Теодора Амадея Гофмана, обнаружится определенное сходство, в первую очередь — реальность сказочности. Гофман — достаточно суровый писатель, язык его сложен, а порыв нравоучителен. Франц Кафка оттолкнулся от мрачного немецкого романтика с порывистостью цивилизации, но без её внешних признаков. Разумеется, у него был другой кумир — Иоганн фон Гёте, но это была фигура государственного мужа, тексты которого носили почти характер указов. Собственная значимость венчала тексты Гёте, и это не могло не отвратить от него, в конце концов, Кафку, разглядывающего мир из своего укромного логова. Ведение Францем дневников во время путешествий — дань подражания немецкому гению, но тексты их практикуют разные ипостаси: Гёте знал, что и как должен писать, Кафка же ощупью пробирался по литературному лабиринту, отыскивая свой выход.

Собственное положение в жизни тогда казалось Францу особенно безвыходным. Вечность придавливала его к земле, и казалось, что не хватит ни сил, ни времени для осуществления его неповторимой задачи — ВЫРАЗИТЬ НЕВЫРАЗИМОЕ.

Разумеется, само ощущение Невыразимого уже религиозно, но это — стихийная, самостоятельная религиозность, бесстрашная в своем страхе, мудрая в своем невежестве. В ней много ребяческого, но эта наивность расчищала завалы семейных и общественных баррикад, находила оправдание для жизни, подталкивала в спину при каждом новом шаге.
Если вдуматься, Франц Кафка был туристом в собственном семействе, в Праге, в империи. Действительность не могла не удивлять его: все устремлялось к благу, производя неблагое. Все постулаты грозили двусмыслием, все заповеди игнорировались. Философия скудела на глазах, история ничему не учила, литература «повторяла зады» или удивляла, как собачка, пляшущая на задних лапках. Первая мировая бойня являла актуальность своей неактуальности. Техничность цивилизации росла при величайшем дикарстве человеческих и общественных отношений. Это была система двойничества, двуликого Януса, двуличности. Человечество компрометировало себя, не замечая этого. Как всегда, требовались идеалы, и, как всегда, они оборачивались собственной противоположностью. Вечность мстила повседневности за свое неумение правильно организовать общество. Благой Господь отделался постулатом о свободе воли, и эта оставленность человека ощущалась постоянно. Пустота заполнялась молитвами и ритуалами, которые гипнотизировали, но редко кого — понастоящему.

Не будем забывать о том, что в 1914 году еще не было болезни, коекак «устаканились» отношения в семействе, получено образование, но его выбивает из литературного седла необходимость бывать на фабрике изза отсутствия на ней взятого на фронт шурина и больного отца. А доглядывать за нею отец поручает сыну. Казалось бы, это — мелочное препятствие, но оно повергает начинающего писателя в пучину отчаяния — так много замыслов и так трудно писать в тоталитарной повседневности. Семейство считает это ребячеством, что особенно выводит Франца из себя.

На другом конце письменной удочки в Берлине Фелиция хватает искусственную брачную наживку, но у жениха нет никакого желания вытаскивать её на свет божий, в Прагу. У Кафки возникает ощущение кастрации, в первую очередь — литературной. Так ладно продвигавшийся роман «Процесс» вдруг стопорится, и возникает потребность писать вместо него «страшные» новеллы, кажущиеся более насущными. До этого были написаны первая и последняя главы романа, так что, казалось бы, задача почти решена. Но в этой торопливости концовки есть своя загадочность. И связана она с побуждением самоубийства. Но автору не 16, а 31 год — что еще за мальчишество, что еще за отголоски самоубийства Генриха фон Клейста?! Собственно, несостоявшееся самоубийство компрометирует Франца Кафку, поскольку его второй кумир Клейст более последователен и более отважен (по сравнению с Кафкой). Писатель начинает анализировать своё неосуществленное намерение, и продолжается дальнейшее развитие романа в пространстве между первой и последней главой. Материал для последующих восьми (плюс нескольких главок) — безлюбье Йозефа К. и самого автора. Читателю со своим любовным опытом, разумеется, было бы интересно продумать всю эту ситуацию негативных и бессмысленных эмоций. Читатель в возрасте, проспавший и пропивший первую, пробную, и вторую, настоящую, любови, имеет возможность более строго суждения, так как он старше любовного чувства Йозефа К. и самого автора.

Репродукция всякого любовного чувства относительно спокойна, но у автора романа «Процесс» она вопиет неблагополучием. «Любовная лодка» не собиралась разбиваться о быт, который пришлось бы строить, отдавая ему столь необходимые литературные силы. Кафка даже не капризен, а суров и обстоятелен в своем неприятии брака. Он — alter ego Йозефа К. , не затронутого ни высокой, ни низменной страстью. Соскочивший с подножки Вечности автор судит не героя, а самого себя, замкнутого не на страстном, а интеллектуальном чувстве. Окружающая действительность преподносила писателю уроки семейной жизни, которые были ему не понятны. Сужение жизни для семейной четы казалось ему фальшивым, ненужным и непонятным. В первую очередь оно вело к продолжению семейного рода, а сие не «цепляло» молодого человека, замкнутого исключительно на самом себе. Убитый в нем сыновний инстинкт убивал и инстинкт отцовский. Вегетарианство не выстраивало чувственности, а романтизм канул в литературную Лету. Рамочное соглашение с Фелицией было эпистолярным, но она пока не осознала этого до конца. Для Золя и Флоберов это была бы лакомая история — кочевавшая от трагедии до трагедии, от потери до потери. А Франц Кафка преображал в письмах не любовь. А тексты, застегнутые на все рациональные пуговицы.

В порядке бреда

Неопытный читатель частенько попадает впросак с текстами Кафки. И дело не в количестве прочитанного, а в количестве продуманного текста, а книги, которые следует продумывать, немногочисленны, а остальные — вторичны. Вторичны и Борхес, и Маркес, и Акутагава Рюноскэ, и... Они слишком начитанны, чтобы быть самостоятельными. Франц Кафка — дело другое. Та тысяча книг, которая была в его библиотеке, могла бы поразить ненужным разнообразием. Емуто, собственно, пригодились два — три десятка из них в качестве ориентиров на бескрайнем духовном пространстве, но вот он миновал их и оказался в Терра Инкогнита души вселенной. Для других в такой ситуации единственным ориентиром явился бы Бог — в качестве суррогата цели, но Кафка сообразил, что Первопричина не имеет диалектической значимости. Я не настаиваю на этой формулировке, поскольку не отношусь ни к числу верующих, ни у числу неверующих, и не смею формулировать то, что не имеет, к примеру, формы. Даже если мы сойдемся на том, что «Вначале было Слово», то не будем знать, что нам делать с сим гипертекстом, и нет надежды расшифровать его, так что остается одно — создать самостоятельную версию гипертекста. Собственно, к библиотечной литературе это не имеет отношения, как не имеет отношения и к читателям: писатель становиться своим читателем, причем не в порядке очередности, а — одновременно.

Заманчиво пройти путь человечества в течение одной жизни. Ребенок это делает успешно, но, повзрослев, останавливается в развитии. (По большей части.). У него нет чувства долга перед человечеством. Замена — конкретное и близкое ему общество. А Франц Кафка долга перед обществом не чувствовал — даже взрослым он оставался ребенком, своевольным и эгоистичным. Если уж на то пошло, даже литература была его капризом. Чтение — большой порок, еще бОльший порок — писательство, особенно — для самого себя. Порочность — в самом содержимом этого священного сосуда. Вообще склонность к литературному онанизму явно бесплодна, но литературное содержание всетаки проистекает из жизни, и Кафке удается найти в ней нишу, которая занята потусторонним бредом и говорит на собственном «птичьем» языке. Все эти Штайнеры и Блаватские были деловыми людьми, спекулирующими неизвестной таинственностью. Франц Кафка это понял, как понял и то, что литературная таинственность не менее многообещающа.

Третья заповедь

«Не упоминай имени Господа твоего всуе. Господь не оставит наказанием того, кто произносит Его напрасно».

Франц Кафка не произносил имени Господа, то есть, не нарушал третьей заповеди.
Имя древнееврейского бога было сокровенным. Яхве — Сущий — заменялось другим термином: Элохим — боги или Адонаи — Господа. Но все эти тонкости писателем напрочь игнорировались, он пошел еще дальше, являя парадоксальным образом Невыразимое, божественное, которое, однако, мистическим образом дает о себе знать. Если отнести сие к фантазии человеческой, то все объясняется просто: первобытный страх, пантеизм и обратная связь включения себя в природу — включение природы в себя. Такое возвеличение не проходит даром, откатываясь к самоумалению. Возникает формула: Бог — это не бытие. А Тот, кто производит бытие. Тут же ответственность за грехи возлагается на Господа.

Не странно ли, что религиозное становление человечества шло параллельно усложнению человеческой личности, ищущей отношений не только и не столько с другими особями, сколько с сверхъестественным, таинственным, неопределимым. То, что Франц Кафка в качестве героя романа выбрал абсолютного прагматика Йозефа К. , разумеется, не случайно. Пассивный нигилизм — защита от философских изысканий, которые всегда чреваты... упертостью в религиозную стенку. Религиозное объединение человеческих групп под флагом Высокого Закона, предлагаемое Йозефу К. тюремным капелланом кажется ему покушением на его личную свободу и даже достоинство. Попытка сожаления изза собственной ограниченности перед смертью напрасна, так как именно она лишает его сил сопротивления неизбежному концу.
То, что никакого раскаяния герой не испытывает, симптоматично — автор не верит в систему отпущения грехов, которая, суть, — частица христианской системы вообще.
Таким образом, Франц Кафка оперирует на просторе нигилистического романа, на пустом пространстве души Йозефа К. , которое пытается заполнить притча У ВРАТ ЗАКОНА. Стилистически притча — компендиум основного содержания романа, проповедь священника грешнику у К. , оставленная тем без внимания. Последняя глава оставляет вопрос о вине открытым — возможно, в качестве вопрошания читателя. Это — уже за границами романа — продолжение автора. Биографические мотивы в романе кажутся автору уже достаточной компенсацией его чувства вины. Но раскаянием здесь и не пахнет. Жизненный сюжет — как материал для создания произведения — отторгается от личной судьбы писателя и не может быть поставлен ему в вину.

Это — вариант исповеди, раскаяния, отпущения грехов? Не исключено. Но быть исповедником и исповедуемым одновременно — это для Толстых и Достоевских. Исповедуемость русской литературы — с религиозным ли, с еретическим ли уклоном — внедряла в сознание читателя гордыню — один из семи смертных грехов.

А Франц Кафка останавливается на бесчувственности, непонимании, эгоизме героя романа «Процесс» — на его животности и бездуховности? Однако не восьмой ли это смертный грех? Тут векторы жизни автора и героя расходятся, но не настолько, чтобы оказаться вне поля зрения читателя, которому свобода воли — не помеха в череде ошибок. Апперцепция здесь, в романе, играет пассивную роль, так как Йозеф К. не соприкасает государственные и нравственные законы, и все потому, что государство раздвоилось, ратуя за нравственность неписаными или тайными законами.

Когда говорят «Придти к Богу», не означает ли это порогового явления человеческой жизни в другом, главном своем аспекте? предстояние пред Господом — со всей ответственностью за содеянное и прожитое.

Каким образом нигилистический, по сути, герой романа подвигает читателя к такой мысли? Скорее всего — изза толчения нигилизмом в пустой ступе.

Но Кафкато подозревал, что Пустота не пустотна, а, возможно, заполнена тем же Богом. Буддийские прозрения автора «Процесса» не имели вербальной позиции, да и не могли иметь. Буддистские философские учения строго дисциплинированы и разложены по полочкам таким образом, что в них нет места Невыразимому, и Франц Кафка — в силу еще не вполне ясных посылок — нигилизмом своего героя расчислил пространство для Невыразимого не европейском литературном континенте. К сожалению, подтвердить это предположение возможно лишь путем кружных доказательств без доказательства, выводов без вывода, откровений без Откровения. Это — дзен — буддийское сатори автора на фундаменте Пустоты.

К сожалению, само понятие Пустоты скомпрометировано романом Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», но влияние Кафки на это произведение, несомненно — Пелевин признается последней строчкой романа «Кафка — юрт». Неисповедимы литературные пути Господни!

Есть два старых русских выражения: начальствующие и Всякая власть — от Бога. Само оправдание власти уже подозрительно, поскольку оправдание это — с двух — начальства и подчиненных — сторон. Смычка власти и религии также носит подозрительный характер — о чем Франц Кафка недвусмысленно указывает в главе «В соборе». Йозеф К. в этой главе особенно рассеян и тороплив. Ему и невдомек, что здесь идет ПРОЦЕСС СОБОРОВАНИЯ — предпоследний процесс его жизни. Непоправимость и необратимость этого процесса ему совершенно не ясна — он все еще полон пошлой жизнью, полон своим процессом попытки отделения от тайного процесса потусторонней расправы над ним, таким положительным и таким благоустроенным. Роман перевоспитания? Вполне! Вот только — неудачного перевоспитания.

Мы живем начерно с надеждой в любой момент начать жизнь набело. В этом — суть религиозного догмата, предлагаемого каждой личности — согреши, но раскайся! Но Йозеф К. на протяжении всего романа — на стадии ДОПОНИМАНИЯ своей вины, изза чего и расходится с путями церкви. Но игнорирование им религиозной субстанции — всего лишь часть его игнорирования духовной жизни вообще. Он — представитель большинства. В общественном устройстве количество тоже переходит в качество, вернее — в бескачественность. Время разбрасывания камней неизмеримо больше времени их собирания. То же соборование и отпущение грехов в считанные минуты, казалось бы, могут преобразовать прошлую жизнь — не более чем лукавство и лжесвидетельство. Но от какой высокой инстанции происходят и соборование и отпущение грехов?
Этот вопрос Франц Кафка задавал себе постоянно. Высокий суд ему мнился в первую очередь вербально. Прецедент — Библия. Те немногие упоминания о ней Кафкой в дневниках (да и то — к концу жизни) говорят слишком мало. Литературное наследие Библии необозримо. Как необозрима и заслуга в этом религии. Христианский менталитет воспитан библией, чтением её и беседой с нею. Нравственные устои (какие уж они есть) апологетизированы библией. Поле брани эгоизма и альтруизма осеняло крестное знамение.

Вот только Йозефу К. ничего об этом не было известно. Умозрительные юридические тонкости — хобби его досуга. Никчемный, ни к чему доброму не ведущий профессионализм — результат воспитания и образования — на обочине библейской традиции. Йозеф К. не видит за высоким судом еще более высокого — предполагаемого, но все же возможного. Церковь в этом ему — не в помощь, поскольку не ясны её первоначальные полномочия.

Всякая власть — от Бога?... Само оправдание власти уже подозрительно, как и смычка её с церковью носит подозрительный характер, и сцена «В соборе» выдает нам Йозефа К. с потрохами. Вопервых он прибегает к любым способам связи с Судом — вплоть до содействия женщин (впрочем, весьма невинного). Или — еще более виноватого, о чем Суду становится сразу известно. Итак, Йозеф К. использует любые пути, кроме пути к церкви. Возможно, иносказание Суда и было таковым, чтобы Йозеф К. пришел к церкви. В данном случае была применена притча У ВРАТ ЗАКОНА.

Суд воззвал к юридической логике подсудимого. До поры до времени Суд милосерден. Он даже не взял с Йозефа К. подписку о невыезде. Показал ему работу экзекутора и покорность большинства привлеченных к следствию. Суд нянчится с ним как с неразумным ребенком, и это делает его внятным и заслуживающим уважения. Но... а у Кафки всегда припасено НО — сами служители Суда, вплоть до Верховных Судей, прячутся от глаз подсудимых. Что внизу — то и вверху, но что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Судебная каллиграфия коварна, но, с другой стороны, вполне человечна. Иной раз судебная власть обморочна, но, как сказано в романе, суть её заключается именно в ПРОЦЕССЕ.

Регламентировать анализ романа «Процесс» невозможно. Он — не имеющее стен строение, поднебесно, и это нарушает общее впечатление от произведения, что совершенно правильно — по замыслу автора. Впечатление от чтения — вполне неопределенное. Это — калейдоскоп, и каждая новая мысль меняет его очертания. Но о мысли даже говорить опрометчиво — речь должна идти лишь о предположениях. Очень поздно читатель соображает, что все доказательства — от противного. Например: предположим, что Йозеф К. не виновен; во всяком случае, он на это недвусмысленно намекает тюремному капеллану. Кроме того, невиновность Йозефа К. как бы подтверждается невиновностью читателя. А это, извините ли, — почти что суд присяжных.

Господа присяжные заседатели! Пациент виновен не по эту, а по ТУ сторону Закона, которая принадлежит Богу, а не суду человеческому.

Июль 2012-09-02

Часть 5