1.

Отношения читателя с текстом Кафки затуманено обстоятельст-вом, на которое мало обращают внимание исследователи (многим чи-тателям оно и вовсе не известно). Я имею в виду юридическое обра-зование писателя, а также его служебную практику. Мне могут возра-зить, что этот профиль учебы был выбран родителем Кафки, надеяв-шимся на помощь сына в его гешефте. Так-то оно так, да не совсем. Начальное намерение Кафки заняться германистикой и прочей гума-нитарщиной довольно быстро ушло в отставку — отвлеченность и схо-ластика науки не могла прийтись по вкусу молодому человеку, на-смерть привязанному к слову, а не к науке об этом слове. Формально и формативно Франц Кафка прост, подтекст же его построений много-значен и многозначителен почти до беспредельности. Система от-ношений вообще и правовых — в частности была достаточно быстро им усвоена и перенесена в сам строй его произведений. «Процесс», «Приговор», «В исправительной колонии» — названия совсем не слу-чайные, а программные. Эти очень сложные произведения имеют двойную архитектонику, воплотившую характерную черту писателя — неостановимость и неокончательность его мышления. Рефлексия — его оружие, а военно-литературное искусство не имеет равных в ми-ровой литературе.

Юридический факультет университета в течение пяти лет питал Кафку «древесной мукой» и мУкой — вдалбливались дисциплины и по-стулаты, казалось бы, тоже вполне отвлеченные. Но в правовое соз-нание, выработанное веками и поколениями. Система его мышления — пусть подспудно — постепенно теряла индивидуально-выборочное на-чало с тем, чтобы постепенно выработался некий алгоритм мышле-ния, который позволил писателю строить свои произведения на фун-даменте общечеловеческого права, дарованного свыше. Высший Су-дия отсутствует, но подразумевается — и здесь писатель сумел вопло-тить — как это ни странно — атеистическо-религиозное мышление. Я не настаиваю на этой формулировке — просто она наиболее груба и по-нятна в данном контексте.

По-видимому, дидактичность Кафки была усвоена им от отца — разумеется, на свой манер. Она явилась откликом (безмолвным в юности) на поучения строгого родителя, прошедшего хорошую жиз-ненную школу и старавшегося кое-что хотя бы преподать сыну. Оттал-киваясь от его поучений, Франц вел мысленную дискуссию с ним, а также фактическую — с друзьями юности. Сначала ни о каком месси-анстве не могло быть и речи (о мессианстве можно так же говорить как о внутреннем, для личного пользования) — дидактика юного Фран-ца проскальзывала, например, в его отношениях с еще более юной Хедвигой Вайлер. Тем самым некая отвлеченность размывала их от-ношения, которые так и не стали любовными, несмотря на заинтере-сованность Хедвиги. Старший в семье, Франц также мог отчасти ма-нипулировать иной раз действиями сестер.

Комплекс полноценности всегда вырабатывается очень трудно(чаще всего вообще не вырабатывается, но имитируется), и занятия юриспруденцией мало-помалу вооружали молодого Кафку надеждой на литературное водительство. Созревание его шло очень долго, ско-рее — в силу обостренного чувства ответственности. Не хочу сказать ничего плохого, но эта ответственность связано — в том числе — с ме-лочностью, а еще вернее — дотошностью Кафки. Со слов Макса Брода известно, как часто его друг опаздывал на свидания из-за того, что изо всех сил старался завершить мелкие домашние обязанности. Но на самом деле малое было для Кафки и большим — между ним для него не было разницы, так как попытки его, например, ранжировать даже отношения всегда шли прахом из-за отсутствия ранжира в его мыс-ленном обиходе.

Казалось бы, очень странно — занимавшийся в числе прочего философией Франц Кафка не воспринял ни бытовую, ни научную ран-жировку для пользы своего дела. В том-то и дело — о пользе он нико-гда не думал. Все три романа его не закончены — и что с того? По его мнению, они и не могут быть закончены тривиальным образом. Пре-тензии его тестов непомерны, как непомерно величие Господа, кото-рого, если нет, следует придумать. «Устранение» Карла Россмана и Йозефа К. , несмотря на различие методов, — его лабораторные опы-ты, до которых читателю, правда, нет дела, так как некая загадочность не оставляет его и в конце теста.

Атеист и религиозный читатель, по-видимому, по-разному трак-туют текст Кафки. Исходят они из собственного посыла в жизнь. До автора им нет дела. А он дал им глину — «Мните её и стройте собст-венные глиняные миражи!». Получается так, что Франц Кафка не толь-ко возжелал, но и осуществил соавторство читателя. Ну да, перело-жил собственный груз на чужие плечи. Но — по большому счету — как это произошло?

2.

Здесь нам предстоит вспомнить о главенствующем в душевной организации Франца Кафки — об отсутствии в нем страстей. Такова была его природа. Она лишила его цветного зрения для пущей остро-ты его, музыкального слуха — до болезненной щедрости обычного, по-лового совершенства — для вящей объективности взгляда на женщи-ну. Природа, отнимая у него очень важные качества, разумеется, де-легировала взамен другое — юридическое бесстрастие в человеческом обществе. Бесстрастие, которое волшебным образом обретает юри-дическую беспристрастность. Так что занятия юриспруденцией — всего лишь оттачивание природного оружия. По большому счету — в коорди-натах Кафки — Божественного оружия.

Иудаизм — случайно ли? — подарил писателю невидимого Яхве — безатрибутного, но всепроникающего. В этом смысле Франц Кафка был вполне свободен — его построения не противоречили ни его рели-гии, ни его атеизму, ни тому и другому вместе. Да, его юридическое пространство было все еще приземленным, но небеса Господни под-разумевались и, следовательно, вполне могли иметь место. Страш-ный Суд? Ну-ну, полноте. Зачем же Господу распределять справедли-вость между жизнью и смертью?!

Нельзя сказать, что Кафка декларирует это впрямую: и мысль есть ложь, и безмыслие — не слаще. Ничего нельзя утверждать, отри-цать — тем более. Где судьи? Где прокуроры? Где адвокаты? юриди-ческая подоплека несомненна, но на поверку оборачивается прахом человеческим («Процесс»), скитанием Вечного Жида («Замок») или Обетованием («Америка»). Эти три модели не беспристрастны ли в со-вокупности своей? Виновен, причастен, безвинен — какие еще есть ка-тегории? Только одна — достоин сочувствия. Больше ничего и нет в арсенале читателя. Читателю незачем быть юристом для других — с него и собственного судебного дела достаточно.

Кстати, хочу подарить читателю Кафки комплимент — он каким-то внутренним чутьем понимает, что все мы под Кафкой ходим. Автору нет дела до читателя — у него есть Верховный Читатель. И Франц Кафка выступает посредником между двумя этими ипостасями, вер-нее — не посредником, а примером суверенной юридической особи. Читателю не потрафишь, Господу — тем более. О морали ли здесь идет речь? Нет — о жизни человеческой. Вначале — о ней. Она вырас-тает, и случается — одежки морали становятся ей тесны. Где портной по имени Государство? Где портниха по имени религия?

Франц Кафка считает, что каждый должен обшивать себя сам. В его дневнике (2 января 1912 года) есть порядочный отрывок о его дет-ских «приключениях» с новым костюмом. На первый взгляд — воспоми-нание о детстве, фактически о некоем образе себя, не совпадающем с его образом в окружающем мире. Уже взрослый, писатель констати-рует — образ им так и не выбран, и все потому — что приходилось по-стоянно бороться с чужими примерками и представлениями. Триви-альный рассказ о несостоявшемся смокинге включает и последствия сего «несостояния»: «...остался с упреками матери и усталостью, на-всегда — у меня все происходило „навсегда“ — распрощавшись с де-вушками, элегантными манерами и танцевальными развлечениями. Радость, которую я в то же время испытывал, нагнала на меня тоску, кроме того, я боялся, что в глазах портного выглядел смешным, как никто другой из его клиентов». (пер. Е. Кацевой).

Чего ради 29-летний молодой человек вспоминает об эпизоде из детства, к тому же — вполне тривиальном? Шестеренчатый механизм детства, оказывается, все еще работает и захватывает уже взрослого Франца, распознавшего, наконец, что Божественный Часовщик нико-гда не оставит его в покое, и сам ход простых вещей ведет, в сущно-сти, к неисчислимым последствиям. Если же вспомнить, что в том же году «грянет» «Приговор», а еще через два года — «В исправительной колонии», станет ясна внутренняя диалектика произведений Франца Кафки.

3.

16 января 1922 года, почти за два года до смерти, Франц Кафка говорит об «атаке снизу» и «атаке сверху» на него самого

«Вся эта литература — натиск на границу и, если бы сионизм не пробрался между ними, она легко могла бы развиться до нового тайного учинения, до кабали-стики. Предпосылки к этому существовали. Конечно, здесь требовался какой-нибудь непостижимый гений, который бы пустил свои новые корни в древние века или древние века заново сотворил и не растратил се-бя во всем, а лишь сейчас начал творить себя».

Напомню: роман «Замок» — только в проекте, и «атака на границу» — это, по сути, атака на самого писателя, уже взволнованного новым актом творчества. Юридические предпосылки — «атака снизу» и «атака сверху». Отталкивать или притягивать атакующих? Сделать ли себя полем сражения? Или призвать в союзнике упомянутый сионизм? Макс Брод, безусловно, утвердил бы последнее. А сам Франц Кафка, открестившись от «древнего учения, кабалистики», а, следовательно, и от сионизма, вдруг выбирает героем землемера К., изгоя и чужака, стремящегося стать «границей» меж Деревней и Замком. Он хочет зем-лемерить, распоряжаться, но не по собственной воле, а от имени зва-ния дарованного ему внезапно свыше. К. спокоен и бесстрастен. Все идет ему на пользу и навстречу. Но при этом звучит пресловутое «Ни-когда!». А десять лет назад превалировало «Навсегда».

«Навсегда», как ни странно — это повседневность, быт, бытие. «Никогда» — невозможность инобытия. Есть ли выход? Разумеется — повести Деревню на Замок. Взять Замок штурмом. Утвердиться в нем. Оставит графа Вествест на положении изгнанника. (Не отсюда ли — «Дракон» Шварца?).

Мы как-то подзабыли о том, что Замок — заведение вполне про-фанное. Ни юридически, ни институционно оно не обосновано. По рассказам обитателей Деревни Замок внутренне примитивен. Он — скорее пародия на Замок, тогда как для К. это — мираж, и подобраться к нему невозможно. На чьих глазах повязка? А, может быть, К. стре-миться закабалиться? (sic!).

Не забудем: физически Франц Кафка — в изнеможении. Он не просто на границе — на грани. Казалось бы, самое время сказать Вер-ховное Слово, но все и всем уже сказано — невыразимое!

Бесстрастие К. не гарантировало ему беспристрастности. Отваге его не хватает надежды. Правда, автор в последних строках романа еще пытается дать К. зацепку, но, скорее, Франц Кафка испугался ид-ти по следующему, еще более бесполезному кругу.

К. — обычный человек, немного авантюрист, немного фантазер. Он — не Франц Кафка. Он — прежде всего — вне юридического поля. И самостоятельно составлять и внедрять законы не способен. И он — вне Учения, бывшего или будущего. И, по чести сказать, у него нет ни-чего в загашнике. В Деревню он не принес ничего, кроме беззаботно-сти и безответственности. Он — ртуть, проскальзывающая сквозь чу-жие жизни. Его некуда приспособить. Да и на что он, в сущности, спо-собен? Мифическое землемерство? Мифическую семейственность? «Кто на новенького?»

Может показаться, что я низвожу с пьедестала великое произве-дение мировой литературы. И именно потому, что в нем не разобрал-ся. Не забывайте, что вкус океана — в каждой его капле, и Франц Каф-ка — в каждом своем произведении. Несмотря на любовь к Толстому и Достоевскому, Франц Кафка — вне тенденциозности и вне вероучи-тельства, которым нет числа. Нравственный хаос не по его части. Он отвечает только за самого себя. Еще вернее — за свою литературу. Но и тут нет особой уверенности, поскольку Франц Кафка принципиально лишен уверенности вообще. Он и сам — вышеупомянутая «ртуть».

4.

Не слишком удачно сданный в университете экзамен по государ-ственному праву в романе откликнулся построением: Австрия — Замок, Богемия — Деревня. Но уже 4 года прошло с тех пор, как развалилась Австро-венгерская монархия — Франц Кафка уже живет в Чехословац-кой республике, так что политическая инсинуация не требуется, да и не в обычае она у писателя. Тем не менее, данное политическое по-строение налицо, и приходится задуматься: проходной ли это момент или, или писатель надеялся воплотить в романе важные для него мысли.

Итак, прошло три с половиной года со времени антинемецкий волнений на грани Чехословацкой республики. А еще двадцать лет назад по Праге (и не только) прошлись еврейские погромы — между этими двумя отвратительными событиями и протекла сознательная часть жизни Кафки. В связи с этим фигура К. в романе — явление из-гнанничества, притом — интернационального. Мало того, прецеденту — две тысячи лет, и совершенно созревший в 1922 году писатель, разу-меется, имеет в виду всю историческую совокупность подобных тра-гедий.

Иные могут возразить простым напоминанием о том, что протест (бунт) Амалии в романе не слишком удачно имитирует ситуацию анти-немецких настроений. В конце концов, её случай типичен для любого времени и любого общества и в обычном, человеческом плане без ог-лядки на общественные построения.

Текст романа представляет из себя пирамиду его смыслов — от видимых невооруженным взглядом до метафизической раскладки тек-ста. Вспомним, что практически в это же время то же самое делает Джеймс Джойс в «Улиссе», правда, ставя пирамиду с ног на античную голову. Не лишне вспомнить, что и сам Джойс был изгнанником, и Одиссея Леопольда Блума была вынесена на передний план мировой литературы. Дублин у него, несмотря на величие архитектоники рома-на, оказался местечковым, атмосфера города пропитана духом замк-нутости в нем, и замкнутости этой противостоит античная фабула, преображенная джойсовскими иронией и фантазией.

Не то же ли самое и не те же ли самые элементы присутствуют в «Замке» Кафки? Рок Первой мировой войны стронул с места гигант-ские народные массы в самоубийственный поход. Законы пассионар-ности погребли под собой заповеди и гуманитарные декларации.

И тогда понятно, отчего К. проявляет амбиции землемера, так что даже Замок признает за ним это звание. Текст романа удивитель-но пластичен, раскрывая все новые и новые смыслы по мере труже-ния над ним. Не значит ли это, что автор не был «заморожен» вопло-щением одной, вполне определенной мыслью, чем грешат обычно не только ангажированные писатели, но и беллетристы.

Ни Джойсу, ни Кафке не нужно выкапывать из земли топор войны — он всегда багровеет кровью человечества. Из этой реки история ни-когда не выходила. Исторический оптимизм смешон — Замок неразру-шим, и даже землемеру К. не будет позволено строить свои планы. К. — отчаянный малый, харизма его — броня, а характер — оружие. На препятствия в виде местных законов и обычаем он не обращает вни-мания. Ему ДАНО, и одна из загадок романа — что именно ему даро-вано.

Читатель постепенно втягивается в текст произведения, но уже последние главы его создают у читателя впечатление, что у автора давным-давно не все гладко, тем более — спланировано. Читатель беллетристики мчит к уже заведомому завершению текста, здесь же каждая новая глава дарует завязки без надежды на их разрешение. Дорогую цену своей жизни платит читатель за науку загадки египет-ской пирамиды.

При этом Франц Кафка логичен до абсурдности, хотя многие на-стаивают на превалировании второй части формулы. «Нормальные герои всегда идут в обход» — так же делают и нормальные читатели. В киноварианте романа К. везут на санках, как ребенка — очень мета-фора, но дело-то как раз в том, что он не заставляет себя вести — все происходит само собой: в качестве ребенка у него есть будущее. Так каждая страница его — раскрытие нового поворота будущего, причем та концовка, на которой настаивает Макс Брод — смерть К., даже и мельком не имеется в виду.

Смешна ли фигура К. отнюдь! Вызывает ли он симпатию или хо-тя бы сочувствие? Даже с первых страниц — нет! Он отделЁн и отдЕ-лен. Нить Судьбы-Ариадны ведет его — только вперед! Он не способен ни на любовь, ни на дружбу. В мире миража ни того, ни другого нет и быть не может. Скрижали — многотысячелетний мираж. Египетские пи-рамиды — оттуда же. Человечество на фундаменте миража. До опти-мизма ли тут?

5.

«Замок» — последнее многозначное произведение Кафки. 1 июля 1922 года в связи с ухудшением здоровья он увольняется с назначе-нием ему пенсии. Это — рубеж, за которым воспоследовали вполне локальные его произведения — «Маленькая женщина» и «Жозефина, певица, или Мышиный народ». Франц Кафка сломлен. Главные его ру-кописи оказываются у Макса Брода и Милены Есенска-Пполлак. Запи-си в дневниках немногочисленны, пока последняя и единственная 18 июня 1923 года: «...Все более робок при писании...». Словно он воз-вращается к состоянию начинающего писателя. Все им уже сделано, но новый этап невозможен. Что еще он может сказать? Кому? опубли-кована ничтожная часть написанного. Отклики благожелательны и не-многочисленны, большей частью — дружеские. Итоги личной жизни не-утешительны. Все три романа не завершены. Система внутренних ценностей законсервирована. По Замятину: ЕГО БУДУЩЕЕ — ВСЕГО ЛИШЬ ЕГО ПРОШЛОЕ. Разумеется, писатель не подозревал о том, что его творчество уже через четверть века начнет «ходить в моду» и заставит бурлить литературный процесс. Но творческое наследие Кафки так и осталось не освоенным. Он закончил петь на столь высо-кой ноте, что превзойти его оказалось невозможным. После Второй мировой войны ни о каких иллюзиях не было и речи. восторжествова-ло античное бессилие перед Роком. Правда, были еще попытки меж-дународного и внутреннего сотрудничества, но все они — паллиативы временного значения и успеха.
Международное законотворчество, казалось бы, основанное также и на скрижалях, повторило предсказанный Кафкой еще в1915 году постулат К ВОПРОСУ О ЗАКОНАХ: «Наши законы известны не многим, они — тайна маленькой кучки аристократов, которые над ними властвуют...Один писатель некогда сформулировал это следующим образом: единственный зримый, бесспорный закон, подчиняться кото-рому мы обязаны, — это аристократия, и ради этого единственного за-кона мы должны утратить самих себя» (перевод В. Станевича)«Аристократия» — всего лишь кодовый термин, так что все стано-вится на свои места. Где вы, господа философы и юристы, политики и политологи, вещающие много, нудно и туманно, обманывающие в по-те лица своего неразумные до детства народные массы! Признайтесь, что вы внимательно читали Франца Кафку 9 о Макиавелли я уж не го-ворю!).

32-летний юрист Франц Кафка, продвигаясь всего лишь в лите-ратурном направлении, написал целый роман «Процесс» о якобы госу-дарственном тоталитаризме, вынеся в крошечный текст К ВОПРОСУ О ЗАКОНАХ суть и смысл их, как таковых. И сделал это всего лишь на подступах к демократии и оказался прав, так как, оказывается, демо-кратия вовсе не отменяет аристократию, а отнимает у неё галуны и нашивки. Впрочем, замечание это попутно; я веду речь всего лишь о литературной юриспруденции Франца Кафки в рамках свободного мышления. Возможно, вопрос о сионистских стараниях друзей Кафки казался ему второстепенным в контексте мировой «аристократии»...

Но есть еще и другой текст — У ВРАТ ЗАКОНА, и в романе «Про-цесс» он развернут многозначно и обстоятельно. «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!..»

Законам Франц Кафка посвящает две странички, Закону — целый роман, так что текст К ВОПРОСУ О ЗАКОНАХ всего лишь отпочко-вался от текста романа, показав его второстепенность и маловаж-ность — в рамках смены времен года, то есть, простая констатация, без осуждения и лозунгового перформанса.

6.

Возможно ли назвать некоторые тексты Кафки сакральными и, если да, насколько они reality. Аспект этот довольно скользкий, так как, по мнению, например, Макса Брода и других, творчество его друга может претендовать на учение, и тогда опять можно выпасть из об-ласти литературы. Читатель возразит: учение это не сформулировано и, следовательно, неосновательно. Пусть так. С Кафкой это всегда так. На большее, чем притча, он вообще не претендует, а это — уже библейская традиция, и даже в этом смысле она более основательно, чем выдумка Макса Брода. Даже прогуливаясь по улицам Праги, они делали шаги по разным камням мостовой. Иудейская традиция не мешала распахнутому миру Кафки. Его друзья-сионисты строили кон-кретные планы уже деассимиляции и собирательства в единое госу-дарство. Теоретически. На практике же они плотно врастали в обще-ственную жизнь сначала Австро-Венгрии, а затем — Чехословацкой республики.

Это общественное бурление, казалось бы, мало затрагивало Кафку. Но в последние годы он внимательно читал сионистское изда-ние «Самооборона». Зачем? Ответить на этот вопрос трудно. Было ли это попыткой смычки с друзьями или его действительно интересовал еврейский вопрос?.. На это он ответил в своем стиле — романом «За-мок». К концу романа с сарказмом описывается «мышиная» возня с бу-магами и из-за бумаг. Макс Брод, даже если и понял намек, издал ро-ман друга, сопроводив и «улучшив» его своим комментарием. Он был лицом заинтересованным, а не заинтригованным, и считал своим дол-гом (а не правом) манипулировать посмертной «жизнью» друга. Я хо-рошо помню, как, по советской наивности, сначала принял эти ком-ментарии за чистую монету. Тогда считалось: все, что не минус, — это плюс. И — наоборот. «Капиталистические» комментарии к Кафке не бы-ли доступны, и можно было сколь угодно широко фантазировать в этом направлении, на самом деле борясь всего-навсего с коммуни-стической (антикоммунистической) идеологией в себе. Но на каждое чханье не наздравствуешься. Извилистый путь меж идеологий, прав-да, возможен, но, когда приходится отбивать нападки с обеих сторон, может не остаться сил для продвижения в действительно верном на-правлении.

А и здесь Франц Кафка — не союзник: он сам проходит этот путь впервые и самостоятельно. Незаурядность личности позволяет ему проталкиваться среди многочисленных клише, но среди отрицатель-ного контекста положительная инвектива выработаться не может. Че-ловечество уже проделало этот путь и, кроме ошибок и заблуждений, обнаружило лишь единственный довод своего существования — Боже-ственное предопределение. Даже наука подталкивает его в этом на-правлении.

Масштаб человечества не кажется Кафке достаточным. Его ин-тересует индивидуальное осмысления такого события, как жизнь. Пи-сатель делает три попытки-новеллы и три попытки-романа. Каждый герой их — не старше тридцати лет и, следовательно, — все еще нео-фит. Мудрого героя в произведениях Кафки найти не удастся — нет у автора ответа ни на один вопрос. Три героя новелл погибают, причем в двух случаях — самосуд. В трех романах — «устранение» героя, смерть его и — неизвестность. Так о жизни или о смерти эти произве-дения? О виновности или предопределенности? О предопределенно-сти или о свободе воли?

Выстраивая свои модели, автор руководствуется лишь опытом собственных отношений: три круга ада — душевный, семейный, окру-жающий мир. Эти три круга, пульсируя, покрывают друг друга, так что не остается пространства для маневра и времени — для собственно жизни. Даже безлюбье не дает ему свободы, напротив, именно без-любье и задает ему множество вопросов. Бесстрастье — большая от-ветственность, поскольку предполагает бОльшую объективность, но оборачивается эгоцентризмом и самоуверенностью. Великая цель — тоже самоуверенность, а Франц Кафка, хотя и не декларировал, леле-ял её.

Пусть это не покажется странным, но складки судейской мантии всегда развевались вокруг него. Судить о и судить кого-либо — не одно ли и то же? А судить самого себя — разве это не литературное бла-женство?

9.2.2012