1.

Несколько раз смотрел телефильм по пьесе Джона Бойнтона Пристли «Крутой поворот» («Не будите спящую собаку») и не давал себе объяснения, отчего она (пьеса) мне так нравится. Мне и в голову не приходило, что эта увлеченность имеет какое-то отношение к Францу Кафке. Вдруг (в нашей жизни все оказывается ВДРУГ) после вторичного прочтения пьесы Кафки «Сторож склепа» у меня словно открылись глаза: ВСЯ ПРОЗА ЕГО ДРАМАТУРГИЧНА. Все признаки увлекательной пьесы — неожиданность и парадоксальность, точность и многозначность, надмирность и подлинность — присутствуют в прозе Кафки почти в античном духе, хотя, казалось бы, все концы спрятаны в воду текста. Пристли — талантливый эпигон Кафки беллетристически и опрощено. Его текст сиропен и не утоляет жажды. Жажды третьей реальности — реальности Невыразимого (которая на самом деле — первая).
Реальности жизни и реальности текста Франц Кафка придавал не слишком много значения. Майя (мираж) их — так или иначе — к концу существования каждого осознается — даже без знакомства с древнеиндийской философией. Кафка писал свою пьесу в возрасте Христа и имел к этому времени достаточный романный и новеллистический опыт, чтобы не зацикливаться на нем. Он любил посещать театры (немецкий и чешский) Праги, и, если первый сборник «Созерцания» был из периода постановок еврейской театральной труппы на идиш, то к 1916 году его друг Макс Брод написал не только пьесу, но и переводил либретто для оперы Леоша Яначека. Драматургия сулила более непосредственное общение со зрителем, нежели с читателем, а творческое одиночество писателя к этому времени вполне определилось. Беллетристика, как обычно, цвела пышным цветом, и осознание этого не могло не прибавлять печали в душевном состоянии писателя. Атрибут времени — Первая мировая война. Австро-Венгерская империя — с особенностью богемского взгляда — изукрашена аристократической мишурой и несколько марионеточна после знаменитого Брусиловского прорыва. Не только орлы, но и грифы прошлого облетают империю, но для вторых пиши поболее, чем для первых. Ментально с империей уже покончено. Говорящие на немецком языке евреи не могут не задумываться над своим будущим. Неспроста сионист Брод припадает к чешской народной опере Яначека, оказавшись прозорливее многих и обеспечив себе преуспевание в Чехословацкой республике.
Рядом с ним Франц Кафка, разумеется, чувствовал себя не «в своей тарелке» — горбатого только могила исправит. Отбурлила струйка его отношений с Фелицией Бауэр в Мариенбаде. Победа на женском фронте оказалась пирровой. Баллады о любви не написано. Душа кровоточит, готовясь к более реальным потерям здоровья. Будущее «счастье» отложено на послевоенное время.
По всей видимости, и миру провалиться и Кафке «чаю не пить». И что остается писателю.
Романы «Америка» и «Процесс» не закончены. «Устранение» героев условно — условно будущее автора. С настоящим у Франца такие сложности, какие не снились ни одному писателю. Ни к безумию Гёльдерлина, ни к эпопеям, как Эмиль Золя, ни к роману-мифу («Иосиф и его братья»), как Томас Манн, Франц Кафка обратиться не может, хотя зачатки этих трех авторов в нем присутствуют. Другое дело — в его отдельной интерпретации, в своеобразном сплаве стилей жизни и творчества.

2.

В ноябре 1916 года Франц Кафка обретает фактическое одиночество в домике Оттлы на улице Алхимиков. В нем всего одна комната — замкнутое пространство с выходом на улочку вселенной. Поздняя осень. Облетевшие листья. Приближается и начинается центральноевропейская зима. Кафка работает над пьесой «Сторож склепа», которую обычно обходят стороной исследователи. Ну, и что с того, что она не завершена? Как будто это — не в привычке писателя. Нет о происхождении пьесы никаких сторонних свидетельств, и сам автор помалкивает (его друг Оскар Баум глухо свидетельствует о некоей драме под названием «Склеп», но и — только). Правда, Дора Димант утверждает, что среди рукописей, которые она сожгла в Берлине по приказанию друга, была какая-то пьеса, и возможно — как раз продолжение того текста, который мы рассматриваем, а в нашем распоряжении — только первый акт.
Что же послужило толчком к созданию произведения сто столь неожиданной фабулой? Отпочкование «готических» романов?.. Совершенно кстати и совершенно неожиданно мой компьютер сообщает мне (через Марину Цветаеву), что во времена Кафки в Кракове при могиле борца за свободу Речи Посполитой в конце восемнадцатого Тадеуша Костюшко была учреждена почетная должность стража при месте захоронения его праха. Знал ли об этом Кафка, мы не знаем (прошу прощения за тавтологию). Но, возможно, знал — писатели иной раз и таким образом демонстрируют свои познания. Следует ли учитывать сие обстоятельство при обсуждении темы, покажет дальнейшее.

3.

Итак, поговорим о тексте пьесы.

Князь и камергер
ведут речь о некоей проблеме как о чем-то отвлеченном, имеющем «общечеловеческий, но и не только, характер. В частности звучит сентенция «не следует тревожить мертвых». Правда, уже через несколько минут выясняется, что это они «тревожат», так что Камергер «затушевывает» ситуацию, тогда как Князь более радикален и открыт обстоятельствам. Его волнует не только четырехсотлетняя история его предков в парковом склепе, он учитывает то, что забыл его подданный: история склепа будет продолжена ныне живущим властителем, так что входить во все обстоятельства дела он вправе и даже обязан.
Но Камергер судит о «полицейском карауле», как о «реальной охране нереальных вещей». Это — не просто непонимание, но и дерзость, граничащая с разрушением установившегося порядка вещей. При том, что именно подданные и долженствуют в сем статусе и никак не иначе. Он не понимает, что крохотная щель в плотине непременно её разрушит. Камергеру кажется, что охраны замкового парка вполне достаточно и для внутреннего Фридрихспарка со склепом. Его конкретное мышление плоско и почти революционно.
Князь: «В моей семье этот склеп — граница между человеческим и иным, и я хочу, чтобы эта граница охранялась» . Становится ясно, что властитель и подданный имеют разные векторы направления мыслей, что совершенно недопустимо — субординационно хотя бы. Он не усматривает «связи времен». Их обсуждение вопроса — опять-таки почти демократическая уступка со стороны Князя, который мог распорядиться вполне однозначно.
Князь приказывает привести Сторожа, чтобы допросить его, и это выполняется, хотя Камергер старается представить того выжившим из ума стариком. Вероятно, он не настолько ознакомлен с образом мышления Сторожа, 60-летнего старика, который объявляет Князю, что изможден каждонощными схватками. Это сразу привлекло внимание Князя.
Сторож утверждает, что именно Князю, а никому другому, он должен все рассказать. Это их обоих дело. Речь пойдет о будущем князя после смерти — это и собирается поведать Сторож. Других, сколь ни были бы они компетентны в княжеских обстоятельствах, это не касается. Сторож недаром называет Камергера всего лишь слугой, сам-то он слугой себя не считает, поскольку практически властвует над призраками, в сонм которых в свое время войдет и Князь.
Мы еще даже не представляем себе функцию Сторожа, но уже прозвучало — «схватка», а это вполне реально (по крайней мере, с точки зрения Сторожа): «Каждую ночь одно и то же. Каждую ночь почти что жилы рвешь». Да, «господа из склепа» всякую ночь желают вырваться через ворота Фридрихспарка, умоляют и требуют, грозят и жалуются. Сторож: «Ты бы посмотрел, как после полуночи все эти могильные голоса собираются вокруг моего дома. Если бы они там так не теснились, думаю, они бы все вместе, со всем, что за ними есть, ввалились в мое маленькое окошко. Правда, когда становится уж совсем невмоготу, я достаю из-под кровати фонарь, высоко поднимаю его, и эти непонятные существа со смехом и воплями разлетаются во все стороны, я потом только слышу, как они шуршат в самых дальних зарослях на краю парка. Но вскоре они собираются снова»
Потусторонний герцог Фридрих считает, что в обязанности Сторожа входит служение «господам из склепа» и объявляет, что герцог Леопольд (то есть, нынешний Князь) «пригласил их на сегодня». Князя это удивляет и, возможно, тревожит.
Но рассказ продолжается: " Выскакиваю за дверь — бегом вокруг дома — и вот уже я столкнулся с герцогом, и вот уж схлестнулись в схватке. Он так велик, а я так мал, он так широк, а я так тонок, борюсь только с его ногами, но иногда он поднимает меня, и тогда я борюсь и вверху. Нас кольцом окружают все его сотоварищи и потешаются надо мной. Один, к примеру, надрезает сзади мои штаны, и, пока я борюсь, все забавляются с подолом моей рубашки. Непонятно только, чему они смеются, потому что я ведь до сих пор всегда побеждал«. Победа — «силой дыхания» — наступает только с рассветом. Все признаки легенды — жизнь призраков продолжается от полуночи до утра.
И тут — продолжение: «— рано утром, когда я лежу еще ем бездыханный и у меня нету даже сил глаза открыть, приходит ко мне одно нежное, влажное и волосистое на ощупь существо, одна запоздалая гостья, графиня Изабелла. Она трогает меня в разных местах, прикасается к бороде, проскальзывает целиком по шее под подбородком и обычно говорит: „Остальных не надо, но меня выпусти наружу“. Я мотаю головой, насколько хватает сил. „К князю чтобы я могла протянуть ему руку“. Я не перестаю мотать головой. „Но меня“, — слышу я еще, и потом она исчезает».
Князи интересуется: «Чего же они хотят», но на это у Сторожа ответа нет.

Однако придворные стараются воспрепятствовать общению Князя со Сторожем и привлекают на свою сторону Княгиню, которая и вызывает к себе государя.
Тут-то, правда, на другом уровне (Камергер и Обергофмейстер) продолжаются дворцовые интриги, причем голос второго более уверен и почти грозен:" . Тот, кто жмурится, видит лишь сложности. Но тот, кто смотрит открытыми глазами, в первый же час видит тот же вечный свет, что и через сто лет. Здесь, правда, этот свет печален, но уже в ближайшие дни мы, я надеюсь, приблизимся к благоприятному исходу".
И — в продолжение: " Поскольку мы уже накануне исхода, я буду говорить прямо. Наш князь некоторым образом соединяет в себе два существа. Одно занима¬ется управлением, проявляя рассеянность, колебания перед лицом народа, пренебре¬жение к собственным правам. Другое ищет — пусть даже и весьма тонко — воз¬можностей укрепления фундамента своего положения. Причем ищет их в прошлом, зарываясь все глубже. Какое непонимание реального положения дел! Это непонима¬ние не лишено величия, однако его эффектность все же не так велика, как его ущербность. Разве вы можете этого не замечать?"
Никакие уклончивые возражения Камергера не помогают. Обергофмейстер почти неумолим: «Да ведь я, во имя достижения согла¬сия, высказался даже мягче, чем мне того хотелось. И эту сдержанность в оценках я все еще проявляю, щадя вас. Скажу только одно: на самом деле князь не нуждается ни в каком укреплении своего фундамента. Стоит ему употребить все средства его теперешней власти, и он увидит, что их достаточно для осуществления всего, чего от него может потребовать самое высокое чувство ответственности перед Богом и людьми. Но он стесняется установить жизненное равновесие, он идет по пути, веду¬щему к тирании».
Переговоры происходят в присутствии съёжившегося Сторожа, которого Обергофмейстер тут же выводит «на чистую воду»: " Не так ли, мой любезный старый филин? Видели бы, как он под вечер летит сквозь лес, никакими искусственными приспособлениями не поддерживаемый. Но при свете дня он съеживается от одного взгляда", чтобы еще и усугубить характеристику: " О, такие кроты роют длинные ходы, прежде чем вылезть на поверхность". Обергофмейстер последовательно переходит от политических интриг к поэтическим образом, чтобы завершить все метафизикой: " Но я хочу, чтобы он был у меня под рукой. Потому что я думаю — назовите это прихотью, уверением, — что он не только орудие зла, но и самый что ни на есть почтенный самостоятельный труженик на ниве зла«.
Казалось бы, именно Обергофмейстер расширяет рамки пьесы, не только вдаваясь во дворцовые интриги, но и фиксируя народные легенды и образы. Фигура Сторожа на протяжении этого текста претерпевает изменения: робкая и жалкая — вдохновенная и мифическая — пешка на политическом горизонте.

Так или иначе, в нашем распоряжении остается всего одна страница — Сторож падает в обморок, вошедший с Княгиней Князь озабоченно интересуется его здоровьем и отправляется рядом с носилками к врачу.
Княгиня обращается к Обергофмейстеру: «Я благодарю вас за вашу бдительность. Не ослабляйте ее, несмотря даже на то, что сегодня она была напрасна. На карту поставлено все, а вы видите больше, чем я. Я заключена в своих четырех стенах. Но я знаю, что сумерки будут становиться все темнее и темнее. Осень в этот раз печальна сверх всякой меры».

4.

Итак, будем считать, что первый акт пьесы закончен. Можем ли мы восстановить хотя бы пунктирно предполагаемое продолжение текста. Много ли нам дано зацепок? Могут ли быть новые действующие лица? В каком акте умрет Сторож? Не объявится ли адюльтер Княгиня — Обергофмейстер? Будет ли дворцовый переворот? А, если будет, не закончится ли он смертью Князя и появлением его призрака у врат Фридрихспарка? Каковы будут действия Сторожа? Или он уже будет в отставке и не сможет выполнять свой долг, так что призраки наконец-то заполнят собой замок?
Довольно трудно представить себе что-то новенькое о Стороже, но у Франца Кафки в загашнике всегда найдется нетривиальный ход, который и поддержит интригу, которая в первом акте как бы заявлена — на шекспировский, может быть, манер. Если так, то на повестке дня — тривиальный вопрос о власти, как таковой, когда персонажам предоставлена ограниченная сцена с ограниченными и давным-давно исследованными вопросам бытия с клубком добра и зла.
Поскольку о зле первым начал толковать Обергофмейстер, интриган и второстепенный персонаж, автору придется предложить метафизические вопросы Князю, который уверен в реальности потустороннего мира и надеется рассмотреть его с помощью Сторожа. Собственно, эта пара — ось будущего главного действия.
Атрибуты Сторожа: ночная птица филин и подземный житель крот, ; они — вне солнечного света, и полуслепота их компенсируется чуткостью и таинственностью. К тому же крот — постоянный посетитель текстов Кафки и, быть может, один из его ходов достигает потустороннего мира.

5.

...Прошло полтора года. Работа над биографией Франца Кафки оторвала меня от этого маленького текста, но его заноза была постоянно на периферии сознания, пока в августе прошлого года не случился такой инцидент. Во время грозы за городом молния перебила провод, и двое суток в моей сторожке на огороде не было электричества. Ни свечи, ни фонарика. По ночам — только сполохи от печки. А гроза повторилась — ураганный ветер сотрясал сторожку, которая просто стояла на земле безо всякого фундамента, и я ожидал, что вот-вот меня унесет, как сказочную девочку Элли.
И тогда мне припомнился Сторож склепа с атакой на его обитель. Подходящее время он выбрал, чтобы о себе напомнить. Правда, я уже отдалился от текста пьесы, зато атмосфера жизни писателя все еще занимала меня, так что я опять представил Кафку в домике на улице Алхимиков. Одиночество — без друзей и «возлюбленной».
Тогда-то припомнилась одна нестыковка в переводе пьесы Г. Ноткиным: КНЯЗЬ Леопольд в тексте именуется еще и герцогом, чего быть никак не может. FÜrst по-немецки не только КНЯЗЬ, но и ВЛАСТИТЕЛЬ, ГОСУДАРЬ, а это уже вводит ситуацию пьесы в рамки иного порядка. Даже заинтересованность Государя в Стороже имеет в таком случае иной оттенок.
Августовский приход Ильи-Пророка давал мне возможность представить Государя и Сторожа участниками человеческой драмы, инспирируемой Господом. Мыслил я, разумеется, весьма примитивно — Франц Кафка не был с Господом на короткой ноге, хотя, по всей видимости, всегда имел его или Нечто) в виду, хотя на самом деле как раз Тот наблюдал и надзирал за ним.
Какая действительность зашифрована автором в персонажах пьесы? Государь и его служитель, который, в свою очередь, становится Стражем призраков — бывших Государей, призраки хотят вырваться на свободу, объявить о себе живущим ныне и, возможно, предостеречь от чего-то, хотя не исключено и отмщение за собственные грехи.
Если мы присовокупим кое-что из жизни писателя, то Государь и Государыня — не эманация ли Франца и Фелиции, а Камергер и Обергофмейстер — не друзья ли писателя, плетущие литературные и сионистские интриги вокруг него? Не слишком ли извращенно? Отнюдь! Государь сообщает, что только полтора года назад вступил в свои права, а Сторож на своем посту целых тридцать лет. Кафке — 33 года и только два года назад он, по сути, стал настоящим писателем. Что же касается Фелиции... так или иначе, Макс Брод, её дальний родственник, не прочь был «охомутать» друга. Жизненные перипетии, как всегда, своеобразно преломляются в творчестве писателя, но присутствуют в нем непременно — по законам жанра. Формула — «реальная полицейская охрана призраков» — замечательно вписывается в процесс творчества, и это не так смешно, как кажется. Автор с первых же строк — при серьезном разговоре персонажей искусно вклинивает щепотку юмора, который заставляет читателя отступить на один шаг, чтобы выбрать фокус видения пьесы. При том, что она не завершена, задача читателя усложняется.

6.

Глядя на угли в печке, я представлял себе, как Дора Димант укладывает на них листы продолжения пьесы. Формула «Горят ли рукописи?» уже многократно имела положительный и отрицательный аспект, а мои скромные способности не дают мне опорных точек для фантазии. Написать целых два акта? Невозможно! Предположить нечто? Но за что зацепиться?
Политическая фабула Австро-Венгерской империи к 1924 году уже пять лет как была исчерпана, и пролегомены первого акта, имеющие некие намеки, которые в дальнейшем, будучи реализованными автором, уже оказались бессильно обвисшим знаменем.
Отношения Франца и Фелиции всегда были побуждающим мотивом творчества, но, при всей длительности, не были постоянными и однозначными. Это была «супружеская» жизнь без супружества, надежда на безнадежность, бессмысленность, полная смыслов. К 1924 году Фелиция уже замужем и имеет ребенка — она уже «сносила башмаки» Франца Кафки. Как это происходило в пьесе? Ну, новеньким здесь не похвалишься — кроме скуки, ничего из зрителя не выдоишь.
Но заговор во втором акте не помешал бы — старик Шекспир только и стоял на этом крепком фундаменте. Ну, да черт с ним, с этим заговором! Даже если в результате его Государю предстояло отойти в царство теней (а этого уж не миновать!), то как раз самое время в третьем акте пойти по стопам первого, реально существующего.
Хотелось бы взглянуть на ту бумажку с предписанием, которая висела на стене сторожки — ах, как оно могло расцвести в финале!
Мне представляется мистический третий акт: свергнутый и убиенный Государь занимает место умершего Сторожа, чтобы стать Стражем, и на этот раз ворота Фридрихспарка охраняемы им от живых участников драмы — 400летняя история династии завершена, и в склепе больше нет места для бастардов. М-да... Что-то не впечатляет. Не вытанцовывается. Напрасно зарезал курицу, несущую золотые яйца. Мистика не «проканала». Да и какая тут, к черту, мистика?! Франц Кафка с порога домика в переулке Алхимиков отвергает мои инсинуации. Государь — Страж для своих подданных при жизни. Скромный служитель — Сторож — силой наводит порядок среди подопечных. Бывших Государей и Государынь. Все закольцовано. Некуда втиснуться.
Но, главное, потерян привкус притчи. Этого я от Кафки не ожидал.

7.

Размышление над текстами Кафки напоминает игру в покер — завораживающую и тревожную. Вот только со стороны Кафки ставка была безмерна, а мне, читателю, поставить на кон нечего, кроме безумной надежды с каждой новой страницей встроиться в каре лукавой логики, таинственного промысла, свободы перекрестка и дипломатического умолчания. «Разве я — сторож брату своему?» — спросил некто с окровавленными руками. И тут уж возможны два толкования названия пьесы Кафки: «Сторож склепа» и «Страж склепа». Они — братья. Близнецы с разными векторами задач. Даже — андрогинны, вроде двуликого Януса. Будущее вкладывает персты в стигматы прошлого. Будущий читатель должен оживить почившее прошлое. А если этого не случится, то и само будущее — под вопросом.

18.2.12