Символ веры и гордыня стыда Франца Кафки

Часть пятая

3.07.09

Но оркестры играют – на верхних и нижних палубах Мы танцуем в объятиях друг друга, опьяняемся мгновениями жизни, играем в казино словес, проигрываем даже в случае выигрыша.

Так случилось и с самым удачливым игроком нашей планеты – Францем Кафкой. Достоевский отомстил за себя повестью «Игрок», но это была мелкая месть, направленная к тому же на получение тридцати серебряников для той же рулетки – страсть ради страсти, сложение и вычитание одновременно. Правда, некоторые считают эту повесть покаянием, но даже этот бессильный пример для будущих страдальцев манией игры лишь подчеркнул тщету жизни в игре и игры в жизни. За зеленым сукном просадил много времени и денег и Лев Николаевич Толстой, чтобы, в конце концов, из Савла перейти в ранг Павла. Я еще ничего не сказал о стыде – чувствах Толстого и Достоевского? Но они он очевидны, хотя и разительно различны. Оба писателя напитаны религиозностью самого примерного пошиба, но у Федора Михайловича оно более воинственно, более нервно и более показательно. Лев Нико-лаевич – ни много ни мало – «записался» в писатели-пророки, а это тоже – беспроигрышный вариант: овечье стадо ведомо козлищем. Слова мои могут показаться дерзкими, но хватит мыкаться по подворотням в мозгах и петь Аллилуйя! Классикам, даже если их рейтинг перешел орбиту Солнца.

Гордыня веры – как и любая гордыня – соприсутствует не только в мире литературы, но и в самой религиозной среде. Но сие – проблема самой этой среды. Я говорю лишь о гордыне веры в литературе и философии в России на рубеже 19–20 в.в. религиозная философия и религиозная литература были столь мощны в этот период, словно в обществе возникла нехватка в поводырях. Пусть так. Но отчего именно университетские кафедры и законодатели литературного процесса взяли на себя смелость РАЗЪЯСНЕНИЯ И ПОУЧЕНИЯ? Брожение в обществе существовало само по себе (а когда его не было?), закваска претендовала на введение бродильного процесса в русло подправленной веры в берегах евангельских заповедей. Русская религиозная философия в два прыжка «преодолела» пропасть между философией и религией, причем при втором прыжке она опиралась на интеллектуальное простодушие, свойственное кандидатам в пророки.

Если уж на то пошло, ДОГМАТ ВЕРЫ ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЕ ЕГО РЕВИЗИИ. Если уж инквизиция размывала догмат веры, что говорить о многочисленных ересях, отклонениях, сектах и уточнениях. Когда я впервые прочитал о «толстовстве», мне, атеисту, стало обидно за христианство. Даже в юном возрасте, претендующем на дерзкие мысли, мне показалось, что времена Лютера давно прошли и обществу вообще не нужен передел этической собственности. Юности свойственны подобные ошибки, и само общество молодо до тех пор. Пока оно свершает ошибки в сфере Веры и Религии.

Религия уже давно позаботилась о том, чтобы не только назвать гордыню тяжким грехом и осудить её раз-навсегда-совсем, но старается вбить последний гвоздь в гроб этого живучего покойника не совсем бескорыстно. Если посмотреть религиозной правде в глаза, можно сразу уловить в них тревожный блеск – под капюшоном смирения таится та же ГОРДЫНЯ близости ко Всевышнему.

Религиозные институты ничем не отличаются от институтов государствен-ных, и то, что Ватикан называют ГОСУДАРСТВОМ В ГОСУДАРСТВЕ, и то. Что большинство религий «проповедовалось и внедрялось крестом и мечом, абсолютно не понятно человеку, выросшему в иной среде.

Я имею в виду именно Франца Кафку, который воспитался в собственной среде – в собственной душе, которая спорила с его умом, его познаниями и навязываемыми ему идеями и суррогатами идеалов. Это была ГОРДЫНЯ ДУШИ и ГОРДЫНЯ ЭГОИЗМА одновременно. Разумеется, она должна быть оплачена – беспокойством из-за сравнения, трепетом из-за наказания, страхом перед угрозой будущего.

Было очень тяжело – бороться в душе и внешне повиноваться давлению повседневности. Все-таки ЧЕЛОВЕК – ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО, и понимающему это стыдно за каждый шаг, сделанный в не верном направлении, даже если это направление еще не определено. Стыд этот – высокий, но и тревожный. Стыд даже за чужую неправоту и неправду. Стыд, который, казалось бы. С самой кровью омывает внутренности и вырабатывает адреналин в самое неподходящее время в самом неподходящем месте. Внутренний диалог с этим стыдом – вот чем заполнена жизнь Франца Кафки. Дневниковые записи – крохотное свидетельство той душевной работы, которая диктовала Кафке его произведения.

Но стыд требовал компенсации, нуждался в поддержке, ожидал защиты. Они приходили вместе с гордыней – последним бастионом стыда. Можно было, конечно. Опереться, как на посох, на плечо чужой мысли, чужой идеи, общественное построение. Так все и делают, и сначала Франц Кафка тоже топтался у собственного порога с чужим бубном и пальмовой ветвью надежды, понапрасну. Еврей читал немецкие тексты в столице Чехии под флагом Австро-венгерской империи, и это четыре стороны света разорвали бы его не укройся он в собственной смятенной душе.

Сама коллизия Франца Кафки – великий для нас урок, читатель. Его боль и его болезнь не сломили его. Он умер в трезвом уме и твердой памяти, и те, кто говорит и пишет о его душевной болезни, глубоко ошибаются: гордыня стыда – не симптом душевной болезни, а свидетельство покоренности только стыду же, только безвинной вине.

Вот отчего сам слог его, по видимости амбивалентный, содержателен и бескомпромиссно толерантен. Только кажется, что у него по-шулерски четыре туза в рукаве. Все эти тузы – собственность его визави-читателя, так что создается ощущение, что он играет не на собственный выигрыш, а на проигрыш читателю.

4 июля 2009 В связи с этим не исключено, что эгоизм его – насущная необходимость собирателя колосьев на поле всемирной литературы после сбора урожая. Двадцатый век оставил это поле ради игры в казино цивилизации и буйства в прокуренной пивной с битьем посуды и человеческими жертвами. Упование на то, что после этого буйства человечество смягчит нравы и займется самоусовершенствованием, Францу Кафке не было свойственно из-за острого зрения его души. Поле сражения после Первой мировой войны было выжжено еще и экономически, так что речь шла о простом человеческом выживании в животном плане, а кризис веры должен был закончиться, естественно, не в пользу веры. Франц Кафка не считал возможным (как сионист Макс Брод) возвращение к религиозным институтам и даже к самой религии. Но искать НЕЧТО вне человек он считал необходимым. Стало ли это его верой? Не думаю. Вера – тоже узилище или убежище, а он не был согласен ни на то, ни на другое. Вне себя нет свободы. А коли так, то выходить на люди со знаменем и лозунгом бесполезно уже хотя бы потому. Что и то и другое, как Молох, требуют человеческих жертв.

А жертвовать можно лишь самим собой – так решает Франц Кафка. Странное чувство возникает при чтении его дневника этого периода. Известность станции назначения прибавляет им значительности и искренности. Огромные лакуны в записях взывают к фантазии и состраданию, но ни то, ни другое не дает ответа на главный вопрос – об энтропии в творчестве Франца Кафки, не случись его смерти. Правда, долгие годы – с конца 1914 года – он жил со страховкой завещания, требующего уничтожения его наследия. Поскольку завещание было продублировано в 1922 году, взгляд Кафки на собственное творчество и его судьбу не изменился. Можно толковать эти завещания двояко: и как отсутствие веры в ценность своего творчества и даже стыд за него, и как неверие в человечество-читателя. Оба этих момента нашли свое под-тверждение: опубликованное, его творчество было воспринято читателем в качестве великого, но курьёза, а человечество вообще не заметило его идей (разочарования в идеях), а пустило его имя на потребу сферы развлечений. Кинофильмы и спектакли размыли и без того муарное полотно его творчества, оставив впечатление о Кафке как о джинне в кувшине на дне Марианской впадины.

В связи с этим обвинение Кафки в гордыне стыда собственного творчества (как минимум) и обвинение человечества-читателя (как максимум) смыкаются на листках его завещаний.

Лев Николаевич Толстой к концу жизни признавался, что стыдится им написанного, и это был стыд в христианской традиции – с последующим покаянием и Астапово (но тексты свои он предоставил в полное и бесплатное распоряжение читателя, то есть, он убоялся даже гордыни стыда на своем христианском поприще). Франц Кафка взял грех таковой гордыни на себя. И в этом было свое величие: никто, кроме него, не знал, какого горизонта творческой свободы желал он достичь. И как далек оказался этот горизонт в итоге. О писательской гордыни или писательской честности свидетельствует это? Одно не исключает другого, и посмертная слава набросилась сразу же на его произведения. Привлеченная дымовой завесой не состоявшегося ауто дафе.

Итак, с гордыней стыда мы как будто разобрались, читатель. А при чем здесь заявленный в заголовке символ веры? Разумеется, речь здесь идет не о религиозной вере, каковая свела бы всю статью к продолжению происков Макса Брода в этом направлении.

5 июня 3009

Символом веры для Франца Кафки, безусловно, была литература. Точнее – литературное творчество. Поскольку я не испытывал религиозного экстаза, то, основываясь на записи в дневнике Кафки 23 сентября 1912 года после написания за одну ночь новеллы «Приговор» «страшное напряжение и радость…», можно сказать, что творческий экстаз Кафка испытывал и – довольно часто, поскольку неоднократно работал долгими периодами весьма обильно, не вымучивая непослушные строки. Но возможно ли говорить о его творческом счастье? Слишком высокая планка, которую он для себя представил, как ему кажется, не была им преодолена, причем он не кокетничал, когда упоминал об этом или только имел в виду. Ему не выдалось пройти испытание славой, и это делает его тексты целомудренными и чистыми. Но Кафке казалось, что возможности языка все же не были не достаточны для претворения его мыслей и ощущений, связанных с аурой Вечного Абсолюта. Напрямую – опять-таки из стыда – он не пишет об этом, но сами его тексты взывают к Непознанному, которое религия мифологизировала, а затем растворила в общественном и личном бытии.

Честно говоря, начиная любой разговор о Кафке, я в очередной раз вооду-шевляюсь перспективой проникнуть в тайну его творчества и растерянно опускаю руки – ТАЙНА СИЯ ВЕЛИКА ЕСТЬ. Но даже благоговейное прикосновение к этой Тайне оставляет в душе след – след творческого праздника, пусть и в форме карнавала. Франц Кафка так и не снял свою маску – значит, праздник продолжается.

Назад | В начало