Символ веры и гордыня стыда Франца Кафки

Часть третья

17.06.09

Кстати, о голодовке как таковой. Она бывает медицинской – при лечение желудка и психики, и религиозная – для укрощения страстей. Срок голодовки – 3 или 6 недель. Мой знакомый дьякон рассказывал, что для «укрощения бесов» держал голодовку 46 дней, пока «крыша не поехала». Мозг отказался от борьбы с бесами, отправив сознание в «подвал». Не знаю, беседовал ли Франц с Миленой на тему больной психики – она-то как раз общалась с больными в психлечебнице в Велеславине. У самого Франца такого опыта не было – сие видно по логической линии жизни, но вот что удивительно: логика его текстов по большей части очень близка к логике построений сумасшедшего: в некотором пункте этого построения происходит крохотный разрыв с действительностью, в результате чего читатель незаметно для себя попадает, как Молчалин у Грибоедова: «Шел в комнату, попал в другую».

Особенно-то тут рассусоливать нечего: литература – не философия, и линейной логики от неё как раз не требуется, особенно – для поэзии. Собственно, я полагаю, что как раз собственный поэтический опыт навел его на мысль для выработки собственного прозаического стиля на поэтической подкладке подтекста. Да, жанр притчи далеко не нов, но разветвления внутри, в пространстве самой притчи – это уже стиль Франца Кафки. На эту тему можно писать диссертации, но более полезно перечитывать тексты нашего героя, поскольку они продолжают жить помимо нашей воли С РАСШИРЕНИЕМ, могущим оказаться доступным в любую минуту. Но в таком случае возникает вопрос: охватывают ли эти тексты весь диапазон человеческих интересов? деятельным натурам может показаться напраслиной это чтение, не допускающее однозначного толкования и остановимости во времени и пространстве. Даже протестанты, самостоятельно толкующие Писание, извлекали из него призыв к трудолюбию и самостоятельности. Но Писание было регламентировано Никейским Собором и Отцами Церкви, то есть, тексты его прошли временную и историческую апробацию.

В связи с этим хотелось бы мне взглянуть на тот литературный синклит, который сегодня – во времена клановой толерантности – был бы способен отобрать тексты, достойные веков и народов. Прямо скажем – прекраснодушная фантазия! Теперь – в паутине Интернета – индивидуальная заявка важнее содержания, а эпатаж важнее мысли. Уже не приходится, как когда-то, платить собственной жизнью или здоровеем за убеждения. Анатолий Марченко и Александр Солженицын боролись не ЗА, а ПРОТИВ. Анатолий Марченко погиб, так и не увидев гибели советского строя. Александр Солженицын умер, так и не увидев демократических изменений в России. Йозеф К. из романа «Процесс» мог и погибнуть, как Анатолий Марченко, а мог и эмигрировать, как Александр Солженицын, чтобы вернуться, в конце концов, в эпоху виртуальных идей. Йозеф У. – архетип из галереи всех веков и народов, а читатель рассматривает его совершенно обособленно от себя, что не есть пра-вильно. Франц Кафка специально не выдает своим героям аванса в виде читательской неприязни или, наоборот, сочувствия. И то, что его пассивный герой Йозеф К. начинает активничать, – уступка читателю, который как раз пассивен и даже тратит время своей жизни на чтение, не сулящее ничего существенного.

Игровое чтение закончилось очень быстро, в России – буквально за пару десятков лет. Наступила эра игрового писания, если хотите – писательства. Экспертная оценка, с трудом пробивавшая себя дорогу в толще народных масс для тончайшего слоя интеллигенции, потеряла самоё себя.

20.06.09

У нас на Урале говорят: «Поймал клеща» или: «Схватил клеща». Казалось бы – никакой разницы. Но народ знает, что говорит: «поймать клеша» – снять с себя ползущего за кровью клеща, «схватить клеща» – обнаружить уже впившееся в тебя насекомое. Почувствуйте разницу: во втором случае укушенный уже может быть инфицирован – последствия болезни ужасны. У меня был приятель, таёжник и охотник, который даже дни рождения своих собак и кошек справлял на природе с лакомыми для них подарками. Его любимая собака принесла домой клеща, который и «одарил» хозяина энцефалитом, болезнью страшной и беспощадной – общая расслабленность членов и смерть. В Свердловской области заболевает энцефалитом примерно 0, 2 % укушенных.

О чем это, собственно, я? Статистика – вещь серьезная, если не подделывать результаты исследований. Из всех моих знакомых, читавших Франца Кафку, «заболели» им только двое, остальные прочитали без серьезных для себя последствий, и на том им спасибо. Этот автор – серьезное испытание для читателя, особенно – для читателей с «верхним» образованием, накормленного литературой почти бесплатно. Тексты Кафки, идущие «вразнос» с мейнстримом, беспардонно и безосновательно относят к модернизму – экспрессионизму, чтобы не идти дальше клише и моды. Честно сказать, форумы, посвященные Кафке, поразили меня невнятицей и поверхностностью. Исключения редки, но зато радостны – не оскудел Интернет, как бы мы его не ругали.

В свое время, когда в Иностранной литературе«был напечатан перевод Райт-Ковалевой романа «Замок», а в «Неве» – он же в переводе Герберта Ноткина, я, по провинциальной привычке, даже собирался написать Герберту письмо с предложением создать в России «Общество друзей Франца Кафки». Что это взбрело мне в голову – ума не приложу. Не написал. Не знаю даже, хорошо это или плохо. Писатель – житель камеры-одиночки. Вряд ли и переводчики предпочитают общую камеру. А читатели? Советская привычка к чтению (особенно – запрещенной литературы) вырабатывала сторожкую чуткость читающего животного в среде очень опасной. За перепечатку «Лолиты» Набокова можно было «схватить» лет пять-семь (и еще как хватали!), а у меня дома было самиздата поболее сотни – лишь Мафусаил мог отсидеть за весь этот список полностью. Кстати, как потом оказалось, «Чека» все это прекрасно знала и просто держала меня на мушке – серьезно за меня взялись только в 1979 году. Допросы – это куда ни шло! Но когда рядом с твоим домом «дежурит» господин в штатском, обозревая мир через дырку в якобы читаемой газете – нет, они явно насмотрелись шпионских фильмов! А еще назначались свидания в номере единственной гостиницы для «собеседования» и вербовки. А еще спецы в штатском являлись ко мне домой и созерцали библиотеку, видимо, подсчитывая, сколько рабочих часов потребуется для обыска. Спасло меня, скорее всего то, что это был уже 1986 год, хотя отсидки за копию «Лолиты» продолжались еще и в 1988 году (см. почту журнала «Знамя»).

Уже тогда у меня был семитомник Кафки в издании Фишера, и я думал о том, почему я не сохранил чек магазина «Московская книга» – теперь меня можно было «брать» за сношения с забугорьем. Доказывай потом, что антитоталирист Кафка как раз любил Россию. Сейчас смешно писать об этом, а тогда умирал Варлам Шаламов. Многолетний «сиделец» и страдалец – страшнее его «Колымских рассказов» я ничего не знаю.

Так что Франц Кафка, которого упрекают в абсурде и кошмарах, – просто младенец рядом с текстами Варлама Шаламова. Я не сравниваю их творчество на литературном Прокрустовом ложе – я удивляюсь тому, как обделен мировым литературным вниманием русский автор, напрочь дискредитировавший лагерный опыт. В связи с этим новелла Кафки «В исправительной колонии» просто требует свидания с «Колымскими рассказами» – для того, чтобы гениальность Кафки прошла фундаментальную проверку, а страшный опыт Варлама Шаламова вышел из тени Александра Солженицына на мировую арену толерантности.

Читатель, я думаю, все еще недоумевает по поводу моей рефлексии, но у меня давно уже возникло подозрение. Что, сделав Франца Кафку своеобразным брэндом, мировая культура выхолостила из него те свидетельства жизненности, которые автор еще оставил в своих произведениях. Они окружены теоретической колючей проволокой, тогда как признаки жизни в текстах Шаламова – в четырехугольнике запреток, под надзором «попок» на вышках, и сам Голодарь (Мастер голодания) вызвал бы в бараке у зеков не только недоумение, но и презрение. Опыт Советского Союза противопоказан миру. Литературное творчество Франца Кафки вобрано мировой культурой на уровне теории и университетского дискурса. Тем не менее, «животность» советского (русского) человека создала себе надстройку в виде особой духовности, и животные-герои в текстах Кафки близки нам, как «однокорытники» и соседи по лестничной клетке. Как потребители мы еще находимся в младенческом возрасте, как философы на завалинке мы потеряли не только зубы. Но уже и саму седину. Русский (российский) читатель – пусть на последнем издыханье – еще тщится понять Кафку, поскольку не понял самого себя.

Запрограммированные на смерть, мы не верим в карму и – как следствие – по-настоящему не верим в Бога. Вера Толстого не равна вере Достоевского, вера обоих не идет ни в какое сравнение с верой Кафки, который тоже не верил в Бога, зато верил в возможность Абсолюта, познание которого невозможно. Мне, например, очень близка сия дихотомия – мир состоит только из Бога и человека, аминь!

22.06.09

Какое доминантное чувство присутствует в дневниках Франца Кафки? С большой долей уверенности – ЧУВСТВО ВИНЫ. Не слишком много записей (прочти нет) нейтральных или благодушных. Передо мной – большая книга, чтение которой вызывает ощущение даже не жалости – недоумения. Дневниковые записи в качестве психологической разгрузки я отчего-то не воспринимаю. Автор, по-видимому, вел дневники с другой целью. Разумеется, была здесь и игра во «взрослого писателя», особенно – в записях до 1912 года. К слову сказать, уничтоженные записи прежних лет, как мне кажется, могли бы представить нам Кафку в ином свете. Нам, читатель, не хватает юношеского наива, бесхитростности, душевной неопытности, проговорок, бесцензурности, наконец. Жаль, что самоцензура сработала так кардинально.

Еще: ведение дневника интимно всего на несколько процентов, так что от-кровенничал Франц Кафка не вполне. По сути, он складывал свои мысли и ощущения в три шкатулки: дневники, письма и литературные произведения. (Подозреваю, что в беседах он был скорее нейтрален, чем откровенен. ) сороконожка не думает о порядке движения своих рожек. Франц Кафка совершенно точно знал, какой жанр предпочтительнее для того или иного текста. Дневники – еще куда ни шло: до поры до времени они не знают чужого глаза. Письмо уже имеет читателя. Литературное произведение имеет опасную тенденцию публикации.

Но мы – в огромном большинстве своем – живем безалаберной внутренней жизнью, что само по себе ни хорошо, ни плохо – человек таков, каков он есть. Целеустремленные личности (а писатели в большинстве своем таковыми не являются) редки, но они-то как раз и поддерживают градус общественной жизни, вернее – поддерживали до конца двадцатого века, когда литературе отвели место задворок в телецарстве. Двадцать первый век, получивший в наследство мобильность и Интернет, пожалуй, заколотит последний гвоздь в гроб литературы. Правда, при сем прогнозе я не отказываюсь от ДНЕВНИКА О ФРАНЦЕ КАФКЕ, что не слишком логично и даже прекраснодушно. Но я – человек века двадцатого и таковым остаюсь доныне. Интернет и мобильный телефон – наши коварные помощники – холостят тексты лучше любого ветеринара при конюшне.

Так вот: нам придется ввести периодизацию литературы – До и ПОСЛЕ Интернета. 20 веков назад – от Рождества Христова. Век назад – после Рождения текстов Франца Кафки. Другой фигуры, как я ни думал, в литературе ХХ века не обнаружилось. Уже хотя бы потому, что Франц Кафка не был профессиональным питателем. И потому, что не увидел при жизни спелых, вкушаемых читателем, плодов своего творчества. И не узрел своих эпигонов. И не прочитал огромного количества текстов, ему посвященных (слава Богу, и моих – тоже!).

Но со своими текстами (не по своей вине!) он оставил нам в наследство чувство вины. Причем – без покаяния. К первородному греху это имеет косвенное отношение (но все же имеет!). Жить в согласии с собственной совестью – свойство не слишком многих. Часто совесть претерпевает такие изменения, что, что встретиться с ней в темном углу – не приведи, Господи! Роман «Процесс» – об этом (но не только). Показательно, что писался он Кафкой во времена его письменных (и прочих) сношений с Фелицией Бауэр (Адаму в Эдеме тоже не нашлось другой Евы). Отношения мужчины к женщине специфичны по определению и не совсем такие, как отношения женщин к мужчинам. После удачного полового акта самоудовлетворение женщины, как в песне: «Эх, полным полна коробушка…». А мужчина при этом чувствует почти вселенскую пустоту и даже разочарование – сингулярная точка полового акта (даже при зачатии) не достижима: новой Вселенной не возникло, а ребенок… что ж, это событие отложено на 9 месяцев – отложенный спрос на чудо! Далее я мог бы доказывать, что мужчина заполняет пустоту творчеством. Но сие – уже общее место и комментария не требует.

Так что изгнание из рая – далеко не мифический сюжет, а продолжение рода человеческого, как базис, приобретает и надстройку в виде удовлетворения неудовлетворенности физической интеллектуальным способом.

Назад | В начало | Читать дальше