Символ веры и гордыня стыда Франца Кафки

Часть вторая

28.5.09

1910 год следует считать переломным для Кафки. Он начинает снова (после сожжения старого) вести дневник, который начинает с записи: «…попробуйте-ка расти с середины стебля». При всей поэтичности эта за-пись свидетельствует о мощном самоанализе и философской внимательности (пусть к самому себе). Разумеется, дневник имеет самотерапевтические значение, но не только – Кафка перечитывает его так, словно это – чужой текст, претендующий на разгадку. Есть, разумеется, в ведении им дневника подражательство – наш герой любил читать дневники великих. 27 лет, а он все еще находится в стадии ученичества, да, собственно, и не выйдет из неё до смерти, хотя с конца 1912 года (времени несостоявшегося самоубийства) прекращает учебу у людей.

В 1911 году состоялась последняя попытка Кафки попасть на крючок человеческой идеи, на этот раз – теософии. Все еще наивный, он не только заинтересовался работами Рудольфа Штайнера (как русский поэт Андрей Белый и многие другие), но и посетил его во время пребывания теософа в Праге для выяснения главного вопроса – о своем предназначении. Штайнер разочаровал Кафку как человек, как философ и как учитель. Тот был не только книжником, но и фарисеем. Мода не только на наряды, но и на «идеи» – чисто животное физическое подражательство переносится в систему воспитания, когда развитие толчется на месте, становясь лишь темой человеческого общения, пересудов, придания себе статуса «передового», хотя реакция происходит все в той же колбе со все теми же человеческими ингредиентами.

То, что вселенная не находится в этой колбе, должно было ошеломить Кафку своим открытием. Уже хотя бы потому, что не имело отношения к религии. Все религиозные постулаты – как седьмая вода на киселе – ходят вокруг да около Единого, для которого человек с его потугами на «образ и подобие» если не смешон, то … не понятен, хотя ни о каком понимании и речи быть не может – полнейшая индифферентность и равнодушие. Чисто психологически именно с ответного, но направленного на себе подобных, равнодушия Кафка и начал новый этап своей жизни. Масштабы ему открывшегося были не сопоставимы с человеческими. В особенности – с окружающими его людьми… то, что писал он об этом в дневнике, – цветочки: полное отсутствие иллюзий в этом отношении открывало ему горизонт, не загороженный повседневными контактами. Разумеется, они существовали, но в крайне ограниченных рамках и всегда – по поводу: чтобы выложить на чистый лист бумаги попутные мысли или состояния очередной хандры.

8.06.09

По поводу этой хандры, как таковой, следует заметить следующее: она имела скорее положительный характер, так как была поводом – опять-таки описания её – упражнения в стиле. Это – буддийский принцип ограничения в пространстве при временном просторе. Не разброс по ощущениям и мыслям. А углубление в одну мысль, в одно ощущение с безграничной вероятностностью. За моим окном цветет яблоня, но взгляд на неё рассеивает мое внимание, зато ароматный цветок под монитором – как афоризм Франца Кафки, питающий фантазию. Такова и отдельно взятая женщина, нет – всего лишь встреча с её взглядом. Мир, предлагая нам свое обилие, отнимает глубину переживания и проживания. Жадность к жизни – скупость по отношению к самому себе. Это мы плывем по течение жизни, а не она протекает через нас. В первом случае мы беспристрастны, во втором – возбуждены и зависимы. Область чистой идеи вряд ли возможна, но на пути к ней – с бесчисленным количеством дорог и тропок – равнодушно стихают страсти, и песочные часы времени шорохом своим убаюкивают кажущееся страдание. Вот откуда проистекает цельность человека – не фанатическая, а, напротив, избавившаяся от фанатизма

Вот уж кем – фанатиком – Франц Кафка не был. Осторожным, трогательным, не уверенным исследователем ему приходилось бывать часто, но прикосновенный интерес к социалистическим и анархистским движениям (в том же проекте о НЕИМУЩЕМ РАБОЧЕМ КЛАССЕ), соседственное влияние сиониста Макса Брода, вращение капиталистических шестеренок доказывали ему свою несостоятельность на подступах к Истине. Иной раз мне кажется, что, будь Кафка фанатиком, он мог бы добиться большего, чем амбивалентное влияние на интеллигентное общество. Он не был готов к роли лидера, а если и имел мысли об этом, то правдиво изобразил себя в роли певицы Жозвефины при Мышином народе. Хотя – при всем самобичевании – эта новелла – отповедь всем своим собратьям по литературе.

Когда честность кажется слабостью, а пошлость безапелляционна, Зло хихикает и потирает ладошки – наша взяла! Добро намазано на ломоть зла тончайшим слоем – настолько бедно человечество! Когда я пытаюсь составить бутерброд из эгоизма Кафки и его текстов, то понимаю свою ошибку: эгоизм зла и эгоизм добра нигде не соприкасаются, разве что – в религии. Эгоизм Кафки – в зазоре между ними, и это – вовсе не пропасть, а стандартное состояние эгоизма каждого из нас. Франц Кафка понимал это и не растрачивал попросту силы для выяснения очевидного. Этика существует, но углубляться в неё по всякому поводу – как сороконожке размышлять о порядке движения конечностей…. Звезды в небесах, а нравственный закон в душе – этим все сказано. Этический фанатизм принес не меньше горя, чем религиозный. Этика – это пчела, приносящая мед, но у которой наготове – жало. Я, может быть, напрасно пытаюсь реконструировать мысли Кафки по этому поводу, но без такой реконструкции не понятно заглавие данной работы – ГОРДЫНЯ СТЫДА.

12.06.09

Лев Николаевич Толстой как-то признался, что стыдится своих произведе-ний. Правда, случилось это, когда он встал под евангельские хоругви и осознал себя (а Россия это признала) Тринадцатым Апостолом. Сие – интересная. Но печальная для литературы история. А то, что церковь не согласилась с его христианскими воззрениями, добавило Льву Толстому славы и предсмертного желания покаяния. Так называемое «отлучение» Толстого обернулось его отличием от грешников и праведников. Своей фигурой великий писатель знаменовал «подвешенность» положения интеллигенции на границе необходимого добра и не менее необходимого зла. Слава Богу, что коснулось это только русской интеллигенции, старательно продлявшей агонию иллюзий и ведущей на Голгофу русский народ.

Интеллигенция, стыдясь своего промежуточного положения между классами угнетателей и угнетаемых, служила тому и другому, неся невидимый крест гордыни. БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ… Сама наша классическая литература оказалась с евангельским прононсом и воспитывала читателей (пусть не совсем успешно) поверхностно и несколько фарисейски. Но открылось это несколько позже – в 1917 году, а год 1991 в смертельной агонии доконал интеллигенцию. Правда, покаяние не достигло не только апогея, но оборвалось, едва поднявшись над горизонтом. Свои кумиры были благополучно повергнуты, зато Запад – на сдачу за нефть, газ и прочее сырье – презентует нам сырье интеллектуальное, но уже второй свежести.

Но один писатель прошуршал сухим листочком через столетие и через границы, чтобы осесть на пустых книжных полках – не считать же призраки книг реальными!

А вот книги Франца Кафки сами притворились призраками, но оказались столь же живыми, как «Мертвые души» Николая Васильевича Гоголя. Не заметить этого трудно – их энергетика добросовестно открыта через горизонт, через недосказанность читательскому вниманию. И нет ориентиров во времени и пространстве, мы ощущаем – ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. Это непостижимо. В это не верится. Текст явно не совершенен и не притворяется таковым. Он даже как бы пишется в то самое время, когда мы его читаем – ну, может быть, опережает нас на какое-то мгновение. Я не имею в виду буквы и знаки, я имею в виду выстраиваемые осторожно, с колебаниями и сомнениями, фразы. Градусник показывает 36 × 6 десятых, но как же он горяч на ощупь! Он сигнализирует о какой-то новой, не известной нам болезни, и лишь спустя некоторое время мы понимаем, что это больны мы сами, притворно здоровые.

Мы находимся в клинике доктора Франца Кафки, который болен и сам и который поэтому не может ошибаться в диагнозе. А он сомневается. Это – не доктор Антон Чехов, лечивший русскую интеллигенцию пьесами, а себя – горячительным напитком.

Помню, в детской игре речь водящего заканчивалась: «На кого сумление наводишь?». И вот я не знаю, не самое ли время задать этот вопрос тексту Франца Кафки. Собственно, он давно уже ждет вопроса и в предвидении его репетирует ответ на все лады и смыслы, но проблема в том, что я не могу сформулировать вопроса. Вертится на языке: «К чему все это?», но что это за ЭТО?

15.06.09

Как только мы начинаем искать истоки какого-либо явления и идем по це-почки причинности, то в конце концов останавливаемся пред некоей Выс-шей силой, Верховным Началом, Вселенским Богом или Божественным За-коном Вселенной – впору обратиться к философии или теологии, хотя поиски человечества в этом направлении за несколько тысячелетий результата не дали. Адам и Ева вкусили от древа познания Добра и Зла, но доза сего познания оказалась слишком мала: человечество знает только, что Добро и Зло существует, но определение их самих невозможно опять-таки в силу Янусовой двуликости их. Как юрист Франц Кафка это хорошо понимал, но, рассматривая свою жизнь (не другие!), собственно говоря, как судебный процесс, он надеялся хотя бы на какие-нибудь результаты. Ближе его самого ему не был никто, так что отъединенность от Бога казалась ему дарующей простор для ничем не замутненного взгляда вокруг. Ощущение требовало осмысления, мысль требовала словесного материала, слова прятали за своей спиной понятия, за которыми стояли еще более сложные ощущения… Пусть это и не круг, а спираль, но – спираль, оба конца которой открыты, но соединимы быть не могут.

Погружение в самого себя – кажущееся приближение к Господу, но инстинкт слишком часто сигнализирует о Его соседстве, чтобы оставить это без внимания. Жизнь ставит пред нами множество вопросов и проблем – в качестве отвлечения от Главного, хотя, даже не будучи отвлекаемы, мы вряд ли персонифицируем эту Высшую Силу. Теология еще во времена своей отважной молодости исходила вдоль и попрек открывавшиеся перед ней возможности. Философия спекулировала понятиями и терминами не менее рьяно и часто – под знаменем объективности. Мы еще соглашаемся быть детьми Господа, но Его подопытными кроликами – нет. Братья Стругацкие рассказали о том, как трудно быть богом…, если за тобой наблюдает Бог. По существу они написали вероломную, но не фантастическую повесть. И концовка её показалась бы Францу Кафке просто человеческой уловкой избежать Божественной ответственности.

16.06.09

«Знаменитости», чувствующие свой закат, пускают теперь в ход последний патрон (который по чести пригоден лишь для самоубийства пред угрозой плена) – пишут книгу диетическую или кулинарную. По существу сие – бе-лый флаг: «Сдаюсь!» – с литературой покончено! Даже столь экстравагант-ный, казалось бы, писатель, как Владимир Сорокин, и тот умудрился написать книгу «Пир», в которой самым живым словом. Которому можно поверить читателю, является «ПОМОЧИЛСЯ». Гордый из-за своего советского прошлого Владимир Сорокин не постыдился столь не изобретательного эпатажа, как эта книга. Его литературный горизонт оказался таким близким, что – по душевной близорукости – он даже не заметил новеллы Франца Кафки EIN HUNGER KÜNSTLER, которую переводят как ГОЛОДАРЬ, хотя автор имел в виду – АРТИСТ ЖАНРА ГОЛОДАНИЯ, или ДЕЯТЕЛЬ ИСКУССТВА ГОЛОДАНИЯ, что более точно, но для благозвучия можно и так: МАСТЕР ГОЛОДАНИЯ.

Я думаю, что Кафка не преминул в этой притче дать читателю несколько знаков. Прежде всего, здесь он дал «отлуб» религии – е идет не о религиоз-ном посте (временном воздержании от пищи), а о кардинальном акте – вос-стании против жизненной потребности жизни, восстание против самой жизни и бесстрашии пред ликом смерти. Этой новеллой Кафка еще раз доказал, что писатель своим текстом прогнозирует собственное будущее – ему оставалось полтора года, чтобы въяве, собственным организмом подтвердить предположенное, нафантазированное. Но это – общее место, и особо распространяться здесь не стоит. Лучше давай, читатель, вспомним рассказ Льва Толстого «Сколько человеку земли надо». Наш классик написал евангельскую коротенькую притчу, тогда как Франц Кафка размышляет о том, СКОЛЬКО ЧЕЛОВЕКУ ЖИЗНИ НАДО. Находясь на острие жизни, целящей в смерть, Мастер голодания – пусть в клетке зоопарка – демонстрирует бесстрашное отречение от жизни, которое не снилось никакому столпнику или отшельнику. Но подтекст новеллы гораздо более страшный – зрительский люд от праздного любопытства переходит к равнодушию, которое само по себе являет обыч-ный страх собственной смерти, даже если она нацелилась на чужую жизнь. В очередной раз Франц Кафка доказал, что нет ему равных в литературном подходе к самым кардинальным вопросам жизни и смерти. Уже на «темноту» текста. С таким же правом можно жаловаться на «темное будущее» своей жизни, или отворачивать лицо свое от этого будущего. Так что сайт ГОЛОДАРЬ в Интернете вполне имеет право на существование – будоражить мысль и справляться с собственными страхами.

Мне еще не раз придется обращаться к личности Льва Николаевича Толстого, который на специфической, русской литературной почве вел диалог с читателем – милосердно, по-христиански. Франц Кафка – в отличие от него – мастер монолога, от читателя он настолько далек, что не распыляется на такие чувства, как осуждение или сочувствие. Отвлекаться на них – отвлекаться от Главного, не имеющего ни персонификации, ни соответствующей идеи. Здесь Франц Кафка беспощаден: либо читатель будет биться головой о ту же стену, либо отдаст собственную голову в заклад страстям жизни, которые станут бить по ней с практической бесполезностью.

Назад | В начало | Читать дальше